Но надо было вставать. Он обещал быть в Кремле Поскребышеву, как обычно, в полдень или в половине первого. Ехать с дачи тридцать минут, но надо умыться, позавтракать, а Сталин ничего не любил делать в спешке, впопыхах. Даже соскакивать с постели не любил, а прежде чем встать, минут десять лежал с открытыми глазами, привыкая к дневному свету. «Лучше уеду из Кремля пораньше и отдохну», — решил он.
Сталин знал, что Киров обещал днем заехать к Орджоникидзе, решить несколько вопросов для Пылаева. «Тесная у них дружба», — усмехнулся Коба. Серго обязательно потащит его на обед. Обещал быть и он. Но Коба не поедет. И прощаться с Кировым не будет. Надо, чтоб он осознал свою вину. Свою большую вину перед Кобой, который делает для него все. А Киров ведет себя не как друг. Еще не как враг, но уже не по-дружески. И бронежилет Коба дарить ему не будет — тоже с умыслом, оставляя его грудь и спину как бы уязвимыми для врага. Паукер конечно же не удержался, нашептал, какой он ловкий и шустрый, все достал за пять секунд, и попросил не говорить Кобе, он обидится. «Придурок!» — выругался вслух Коба. Он не сомневался, что Карл все растрезвонил. Что ж, Киров получит еще один повод для серьезных раздумий.
Коба медленно поднялся и сел на кровати. Голова трещала, как перезрелый арбуз. Сталин поморщился. «Вот и причина для плохого настроения, отказа от обеда и провожаний! — подумал Сталин. — Боженька сумасшедших в обиду не дает», — зло усмехнулся он.
23
Киров рассчитывал, что Сталин вручит ему бронежилет накануне отъезда. Коба любил сюрпризы, ему доставляло удовольствие ощущать себя и высшим судией, и всемогущим благодетелем, видеть растерянную признательность на лицах близких ему людей, не ожидавших столь неожиданного подарка. «Это как орден Паукеру после крепкой зуботычины», — усмехнулся Киров, вспомнив историю с арестами китайцев в 1927 году. Но, уже отъехав вечером от Москвы, Сергей Миронович понял, что за эти несколько утренних часов что-то резко изменилось в сталинском отношении к нему и весьма серьезно.
Кирову и не нужен был этот немецкий бронежилет, он не собирался его носить, но сам факт внезапного отчуждения Кобы заставил его призадуматься: что могло так резко изменить их отношения? Их последний разговор на даче так повлиял на Сталина?
Но они ни о чем серьезном не говорили, Киров не раз спорил с Кобой по более серьезным вещам и возражал более резко, а вчера какой это был спор? Так, некоторые возражения, вполне безобидные. Нет, не спор о диктатуре вождя развел их в разные стороны. Тут что-то другое. Но что?
Утром они молча позавтракали, у Сталина болела голова, Киров тоже чувствовал себя скверно, поэтому он не обратил внимания, что Коба старается не смотреть на него, на желтые злые искорки в глазах. Долго не заводилась машина, они стояли во дворе, Коба еле сдерживал гнев, шофер испуганно суетился, бормоча, что два часа назад все проверил, мотор работал как часы. Паукер, стараясь развеселить Хозяина, сыпал анекдотами, но Сталин даже не улыбнулся. Тогда он вспомнил доклад охранников, которые увозили домой не стоявшего на ногах Молотова, то, как они на себе втаскивали его в квартиру и как злобно ругалась жена Предсовнаркома Полина Жемчужина, проклиная, между прочим, их ночные политзаседания…
Паукер выдержал паузу, посмотрев на Кобу: обратил он на эту деталь свое внимание или нет, но Сталин не обратил. Паукер продолжил живописание буйств пьяного Предсовнаркома, но Коба, любивший слушать такие пикантные истории, неожиданно грубо оборвал охранника.
— Заткнись! — прорычал он. — Ты говоришь о высшем должностном лице государства, мразь!
Паукер побледнел и за всю дальнейшую дорогу не произнес больше ни слова.
Они заехали в Кремль, Сталин прошел к себе в кабинет, а Киров заглянул в секретариат, чтобы просмотреть телеграммы, поступившие от Чудова, и проговорить со своим помощником свое расписание на будущие месяцы. Освободившись, он хотел зайти к Сталину, но у него сидела на совещании группа военных, и Киров поехал в наркомат тяжмаша, к Серго, нужно было обсудить ряд вопросов, связанных с нехваткой сырья для ленинградских заводов и сбытом продукции. Сталин позвонил сам через два часа, спросил у Кирова, где он будет обедать. Серго вырвал трубку, сказал, что Зина, его жена, уже накрывает стол, и они приглашают Кобу в свою компанию.
— У меня компания уже определилась, — ответил Сталин, — а вы посекретничайте без меня. У вас есть о чем поговорить, — многозначительно добавил он и положил трубку.
Орджоникидзе с удивлением передал Кирову ответ Сталина, Сергей Миронович снова набрал телефон Сталина, но трубку взял Поскребышев и ответил, что Сталин только что вышел из кабинета, чего быть не могло: не прошло и десяти секунд.
— Вы что, поругались после нашего отъезда? — поразился Серго.
— Да нет, мы разговаривали по поводу все той же продовольственной проблемы, правда, довольно остро, но потом мирно разошлись… — Киров развел руками. — У него утром давление подскочило, я подумал, что он от этого такой сердитый…
— Тебе нужно заезжать в Кремль?
— Попрощаться только с Кобой…
— Ладно, поехали обедать, неудобно заставлять женщину ждать! — решительно сказал Серго. — А потом заедем к Кобе.
Зинаида Гавриловна, с которой Киров был давно знаком, встретила его как родного, накормила острым харчо и цыплятами табака. За обедом они выпили две бутылки вина. Зинаида Гавриловна не без иронии удивлялась, как это Коба решился оставить Кирова одного без присмотра. Серго посмеивался над этими шутками жены, не любившей Кобу. Пить чай Серго увел Кирыча в свой кабинет. Там было тихо и уютно: большой кожаный диван, на котором удобно было сидеть, такие же широкие кресла, огромные часы в старом деревянном пенале высотой до самого потолка, с огромными стрелками и тяжелым маятником, чей шуршащий ход наполнял кабинет живым движением времени. Орджоникидзе не терпелось узнать подробности ночного разговора с Кобой, хотя Сергей Миронович не придал отказу Сталина пообедать с ними серьезного значения и пересказал подробности ночного спора. Орджоникидзе, выслушав друга, помрачнел.
— Это его давняя навязчивая идея: война до победного конца, — сказал Серго.
— Но с кем война?! — не понял Киров. — С падшими духом Зиновьевым и Каменевым? С тысячами рабочих, которые элементарно недоедают и хотят от нас лишь одного: просыпаясь утром, не думать, что они будут есть на ужин? С кем, Серго?
— Со всеми, — ответил Орджоникидзе. — Со всеми! И с тобой, если потребуется, и со мной!
— Но это же… — Киров хотел сказать «паранойя», но вовремя остановился. — Это же глупость!..
— Может быть, — нахмурился Серго. — Иногда мне кажется, что он прав, что мы потеряли бдительность, ведь мы единственная страна в мире, которая строит социализм, и конечно же вражеские разведки не дремлют, они отпускают немалые деньги на все эти вредительские акции, на разжигание недовольства внутри страны, и мы не должны об этом забывать, Кирыч, а иногда…
Орджоникидзе умолк, тяжело вздохнул, поднялся, налил себе и Кирову еще чаю.
— Но объясни мне: зачем, к примеру, он хочет уничтожить Бухарина? — спросил Киров.
— Ну, тут ты не прав, — твердо сказал Серго. — Ругать он его ругает, и правильно иногда ругает, но чтобы уничтожить, я думаю, дело до этого не дойдет.
— Нам надо взять под контроль ОГПУ, Серго! — предложил Киров. — Навести там порядок. Добиться того, чтобы следствие велось по всем правилам, без применения запрещенных методов: избиений, шантажа, угроз и издевательств. Мы, члены Политбюро, должны активно влиять на все стороны жизни и особенно на те организации, от которых напрямую зависит человеческая жизнь, человеческая судьба. Ты заметил, что когда мы активно ведем себя на Политбюро, ты, я, Куйбышев, то и остальные начинают к нам прислушиваться, а в первую очередь сам Коба!
— Ты прав, — согласился Серго. — И в отношении ОГПУ, и насчет активности. Ты прав… Коба намеренно окружает себя лизоблюдами, чтобы единолично принимать решения, и сегодня только трое: ты, я и Куйбышев, могут возражать ему, но это не так уж мало. Тебе надо перебираться в Москву. Не наскоком бывать здесь, а работать каждый день. Тут Поскребышев посчитал: в 1932 году состоялось 37 заседаний Политбюро, ты был только 9 раз, в 1933-м мы заседали 25 раз, ты был на шести заседаниях, в этом году приехал лишь второй раз. Так же нельзя, дорогой Сергей Миронович, — обидчиво заметил Орджоникидзе.
— Я понимаю, — усмехнулся Киров.
— Что, весь Ленинград медом намазан?
— Ну, не весь, но кое-какие углы намазаны, — улыбнулся Киров. — Я там действительно лучше себя чувствую…
— Я бы тоже лучше себя чувствовал вдали от всех этих свар, да без тебя, видишь, плохо здесь все складывается. — Орджоникидзе посмотрел на часы и поднялся. — Время так быстро шуршит, что страшно становится. Через полчаса нам надо уже выезжать, заехать попрощаться с Кобой.
Серго вытащил из часов бутылку коньяка и приложил палец к губам, чтобы Киров не издавал ненужных криков: врачи запретили Орджоникидзе пить крепкие спиртные напитки и советовали ограничивать себя даже в легком виноградном вине из-за больного сердца. Он налил себе в маленькую, с наперсток, рюмку, а Кирову достал побольше и снова спрятал коньяк в часы. Они подняли рюмки, неслышно чокнулись, и Киров жестом показал, что пьет за Серго. Серго замахал рукой и стал тыкать пальцем в Кирова, столь энергично предлагая выпить за него, что гостю пришлось согласиться. Они выпили, и Орджоникидзе спрятал рюмки.
— Старый опыт конспирации никогда не подводит! — подмигнул Серго Кирову. — Кстати, все забываю тебе рассказать одну историю. После похорон Вячеслава заехал в ГПУ, мы хотим речи, записки, заметки Менжинского издать и выпустить отдельной книжкой, если наберется. Заехал, чтобы забрать его дневники, иду по коридору и вижу навстречу мне идет одна интересная особа. Лицо знакомое, думаю, где я ее видел, а она улыбается, останавливается. «Вот, — говорит, — делаю интервью с Петерсом, а вы сюда какими судьбами?» Я сказал, что по делам, связанным с Менжинским. Она сказала, что хочет сделать интервью со мной, я пригласил ее к себе, и мы расстались. Как ты понял, это была твоя Эля. Я бы и не вспомнил о ней, если б не встретил тогда же Яшу Петерса и он не затащил меня к себе в кабинет. Угостил чаем с сушками, еще Дзержинский их приучил к сушкам, разговорились, он был как-то возбужден, ну я и брякнул, что посещение красивых девушек не дает воображению долго успокоиться. Он удивился, спросил, о каких девушках я говорю. Я и говорю ему: