— У тебя только была красивая журналистка, подружка Сергея Мироновича… Сказала, что интервью с тобой делает.
Он удивился, стал выспрашивать, я пересказал разговор в коридоре с Элей, обрисовал ее портрет. Он кивнул, сказал, что знает эту даму.
— Но она появляется в этих коридорах вовсе не как журналистка, — сказал Петерс. — Она работает на нас, используя, конечно, свою профессию как прикрытие.
Тут уж настала очередь удивляться мне: «И давно она на вас работает?» — спросил я.
— Да нет, месяца два, — ответил Петерс, — но уже удивляет многих в нашей конторе. Не могу раскрывать наши секреты, но недавно расколола одного весьма уважаемого человека, на которого мы никак не могли найти компромат, а она выстригла из него такие признания, что у меня волосы встали дыбом. Поэтому передавай Сергею Мироновичу мой искренний дружеский привет и пожелания не иметь таких дам в подругах. За копейку продаст, — усмехнулся Петерс. — А потом, насколько мне известно, она сейчас Генриха обслуживает, с этой целью, видимо, и приходила. Или новое задание получала. Он ее лично опекает…
— Вот такой разговор произошел у меня с Петерсом.
Киров пожал плечами.
— Меня она, как ты понял, мало интересует, а сама история весьма занятная. Думаю, что Ягода с какой-то дальней целью ее натаскивает, — предположил Сергей Миронович.
— Да уж не без этого! — Орджоникидзе бросил взгляд на часы и поднялся. — Двух таких красавцев в знакомых имеет, одно это должно было Ягоду заинтересовать. Все, поехали, времени в обрез, если не заедем к Кобе, обида на всю жизнь!
Но в Кремле они его не застали. Поскребышев сказал, что Сталин неважно себя почувствовал и уехал в Зубалово. Киров позвонил на дачу. Дежурный, услышав, что звонит Киров, ушел и, вернувшись через мгновение, доложил, что товарищ Сталин спит, и дежурный не решился его будить, потому что Хозяин неважно себя чувствует. Трубку выхватил Паукер и веселым голосом сказал, что у товарища Сталина подскочило давление, но он просил передать товарищу Кирову счастливого пути и успешной работы и что он обязательно ему позвонит, как только будет себя лучше чувствовать.
Серго проводил Кирова на вокзал. В машине они молчали. Киров сидел хмурый, он был не меньше Орджоникидзе потрясен столь открытой неприязнью Сталина, проявившейся по отношению к нему впервые. По грузинским законам, которые в душе чтил Коба, это было равносильно пощечине и вызову на дуэль. Провожая Сергея до вагона и чуть оторвавшись от охранников, Орджоникидзе, сжав локоть Кирова, прошептал:
— Не переживай, это его обычные фокусы. Он то ревнует тебя ко мне, то к случайной девчонке, не выпускает из дому, то становится подчеркнуто безразличен и хамовит да грубости. Он, видимо, почувствовал, что ты на стороне авторов этих писем, разделяешь их правду, а не его, вот и впал в ярость, посчитав в душе, что ты его чуть ли не предал. Не обращай внимания, с ним это частенько бывает…
— Ты говоришь так, словно он болен, и новые приступы болезни неизбежны, — усмехнулся Киров.
— Может быть, это и болезнь, — согласился Орджоникидзе. — Я уже заметил, что у него эти приступы ярой злобы на стыке смены времен года. Потом, как у всех нас, масса всяких болячек, а врачей до себя не допускает, да еще указывает им, что они должны ему говорить. Иногда по четверо суток не спит, ну куда это годится?! И постоянно нас, самых близких ему друзей, проверяет, на чьих мы баррикадах! Просто смешно иногда на все это смотреть.
— А ты на чьей стороне, Серго? — неожиданно спросил Киров.
Орджоникидзе оглянулся на охранников, которые, понимая, что двум старым друзьям надо посекретничать, деликатно сохраняли дистанцию, и, повернувшись к Кирову, ответил вопросом на вопрос:
— А что, мы уже воюем с Кобой? — Лицо Орджоникидзе вдруг превратилось в непроницаемую маску. — Он уже многое сделал для сплочения партии, много делает и сейчас и во многом оказался прав, даже в вопросе о кулаке. Ты же сам видишь, как наше сельское хозяйство резко пошло в гору, надо просто немного потерпеть, Коба прозорливее нас, поэтому будем снисходительны к отдельным его недостаткам, даже к его нетерпимости по отношению к нашим критикам, а, Сергей?..
Орджоникидзе неожиданно улыбнулся. Они сердечно простились, трижды расцеловавшись. Киров вошел в вагон, сопровождаемый охраной.
— Может быть, ты и прав, — выглянув, бросил Киров.
— А во всем остальном я с тобой! — улыбаясь, крикнул вслед тронувшемуся поезду Орджоникидзе.
24
Николаев торжественно положил перед собой лист сероватой чистой бумаги и написал: «Посвящается моим детям, Марксу и Леониду». Подумав, он обмакнул перо в чернильницу и размашисто, крупными буквами с легкими завитушками — ему нравились эти овальные завитушки, все крупные писатели не ленились их оставлять — вывел: «Лев Николаев. «За новую жизнь». Это будет титул. Он взял другой лист и написал: «Предисловие». Отложил ручку и задумался.
Он вознамерился оставить детям и Мильде свою подробную биографию. Толстой написал целых три тома — «Детство», «Отрочество», «Юность». У Николаева цель была скромнее: поведать подробное описание своей жизни и своих дел. Прочтут дети, будут читать внуки, правнуки. В душе он не проговаривал явно — потомки, надеясь обессмертить свое имя, но конечная цель была такая: для всех будущих поколений. С этой целью он даже взял в библиотеке «Детство» Льва Толстого, но на четвертой странице споткнулся и читать больше не стал: скучно, длинно и непонятно.
В «Предисловии» он написал коротко: «31-го мая (по нов. ст.) 1934 г. мне исполнилось ровно 30 лет, по этому поводу я даю кратко биографию своей жизни и работы на весь пройденный мною путь». Николаев подумал, что еще можно было бы добавить, но так и ничего не придумав, размашисто расписался: «Лев Николаев» — с завитушками.
После того позорного изгнания из стен института он написал жалобу в районную комиссию партийного контроля с требованием снять с него строгий выговор и восстановить в институте.
Его вызвали в РКК. Сказали, что вопрос о снятии строгого выговора решит специальная комиссия, а восстановление Николаева в должности инструктора Института истории партии целиком зависит от воли директора товарища Лидака. Из комиссии звонили ему, но Лидак категорически отказался брать Николаева не только на прежнюю должность, но и вообще в институт, поэтому они помочь ему тут не в силах. Со своей же стороны, в целях оказания содействия в его трудоустройстве, они могут предложить направление на завод: требуются слесари, плотники, грузчики, разнорабочие, список большой, на разные заводы, к примеру на «Прогресс», Карла Маркса или на тот же «Красный Арсенал», где он когда-то начинал слесарем, а потом строгальщиком. Но Николаев завод сразу отверг, пытаясь втолковать контрольной комиссии, что уволили его из института несправедливо, и РКК должна за него вступиться. Он у Лидака и проявлял ту самую партийную активность, остро критикуя работы некоторых историков за их политическую близорукость. Поэтому от него избавились, мобилизовав на транспорт, чего делать по строгим нормам юридического и морального права не имели, так как он белобилетник и освобожден от службы в рядах Красной Армии по состоянию здоровья.
Это первая несправедливость. Он и Терновской на это указывал, но она проигнорировала его возражения. Далее, товарищ Лидак его уволил не за плохую работу, а по причине исключения из партии. Райком эту ошибку первички исправил, в ряды партии его вернул, а значит, его автоматически должны восстановить и в институте. Николаеву в комиссии снова принялись объяснять, что вопросами подбора кадров в Институте истории партии занимаются не они, а товарищ Лидак, а он категорически не хочет брать Николаева, и они тут бессильны.
Члены контрольной комиссии проговорили с ним четыре часа, так ни в чем и не убедив Николаева. Опальный инструктор ушел с гордо поднятой головой, заявив, что восстановление — в институте дело принципа и, возвратившись домой, написал жалобу в горком, а немного подумав, и в обком, самому Кирову.
Чудов сам принес Кирову это заявление и молча положил на стол. Киров просматривал постановления ЦК «О проработке решений XVII съезда партии в начальной школе» и «О перегрузке школьников и пионеров общественно-политическими заданиями», готовясь к городскому пленуму партии о школе. Оторвавшись от бумаг, Сергей Миронович пробежал глазами заявление и, нахмурившись, взглянул на Чудова.
— Я говорил с Лидаком, но убедить не смог, — ответил Михаил Семенович. — Он аттестует Николаева как склочного, невыдержанного человека, жалобщика, профессионально неграмотного, всего четыре класса образования, не пригодного ни по каким статьям для работы в институте партии. В райкоме ему предложили пойти на завод, он слесарь шестого разряда, но Николаев почему-то отказался. Он считает себя несправедливо уволенным, — кратко обрисовал ситуацию Чудов.
Киров вздохнул. Заявление Николаева напомнило ему о Мильде, с которой он не встречался уже почти месяц. Не звонила и она, понимая, что он занят и не может тратить на нее время. Но Киров не связывался с Мильдой по другой причине. Между ними будто незримо встали Ганины, которым он не только не мог ничем помочь, но и боялся увязнуть в этой истории. Страх, поселившийся в нем еще с той непонятной ему размолвки с Кобой, не затухал. За этот месяц ему несколько раз звонил Поскребышев, передавая различные сведения и просьбы, связанные с его обязанностями секретаря ЦК, члена Политбюро и Оргбюро, но Сталин ни разу не поднял трубку, чтобы переброситься с ним хотя бы парой фраз. Раньше такого не бывало, и любые просьбы Сталин всегда передавал ему сам. Киров тоже ему не звонил. Не было поводов. С Серго они говорили часто. Орджоникидзе как-то сообщил, что он с Ворошиловым, Молотовым и Ждановым приезжал к Кобе в Зубалово, они вспоминали и пили за его здоровье.
— Кто тост предлагал? — спрашивал Киров.
— Я предлагал, но пили все с большим удовольствием, — отвечал шутливо Серго.