— Что там у нас в Ленинграде? Хорошо ли охраняется у нас, к примеру, товарищ Киров? — спросил Сталин. — Сидите, мы просто разговариваем.
Ягода сел.
— Мне переслал Медведь письмо этого студента, из которого явно усматривается активизация белогвардейского подполья. Мы сейчас разрабатываем широкомасштабную операцию по захвату отдельных белогвардейских групп, и как только закончится проработка этой операции, я представлю вам ее более подробно, — доложил Ягода.
— Это хорошо, но не забывайте и о внутренней контрреволюции, она страшнее! Что с нашими «Свояками»? Вы, я вижу, забросили их!
— Никак нет, товарищ Сталин, — Ягода снова поднялся. — Дело тормозится тем, что товарищ Киров никак не хочет подписывать постановления об аресте отдельных лиц — Левина, Румянцева, я вам уже докладывал об этом. Я повторно, приведя новые доказательства их вины, передал через Медведя наши постановления Кирову, но ответа пока нет, и, как говорит Медведь, он скорее всего будет отрицательным.
— Медведь так говорит? — удивился Сталин.
— Так точно, — ответил Ягода.
— Еще Сергей Миронович не принял решение, а он уже так считает, — задумчиво повторил Сталин. — А может быть, он и диктует этот ответ Кирову?
— Я не знаю, — пожал плечами Ягода.
— Никогда больше не произносите при мне: «Я не знаю», — вспылил Сталин, и глаза его вспыхнули желтым светом. — Народный комиссар НКВД не может так говорить. Он должен знать все. А если такой нарком отвечает секретарю ЦК: «Я не знаю» — значит, он не народный комиссар.
— Я исправлюсь, товарищ Сталин, — пробормотал Ягода, вытирая пот со лба и подавляя вспышку страха.
Сталин был не в духе. Утром ему доложили, что диктограф, присланный из Ленинграда, неисправен настолько, что не годится для дальнейшей работы. Шуга сидел под домашним арестом и каждый день писал донесения о том, что рядом с Иосифом Виссарионовичем прячется страшный враг, сильный и всемогущий, верховней самого вождя, потому что он отдает те приказы, которые не в силах отменить даже Сталин. Эти письма так напугали Кобу, что он вторую ночь подряд не мог уснуть.
— Кто это может быть? — вызвав в пять утра Паукера, спросил Сталин, указывая на письма.
— Он сошел с ума, Коба, — зевая, проговорил Паукер, стоя перед Хозяином в ночной рубашке.
— Найди мне его! — прошептал вождь.
— Кого? — не понял Паукер.
— Врага, который прячется рядом со мной, сильного и всемогущего, — оглядываясь по сторонам, в страхе прошептал Сталин.
Паукер мгновенно проснулся и, оглядев пустую спальню, проникновенно проговорил:
— Рядом с вами, Иосиф Виссарионович, только преданные друзья: Клим Ворошилов, Каганович, я, Жданов, Поскребышев, других нет, а мы все тебя любим, как родного отца.
— А Киров мне не преданный друг? — неожиданно спросил Коба. — Ты не назвал Кирова!
— Но Кирова нет рядом, — оглянувшись, сказал Паукер. — Он в Ленинграде.
— Тогда убей этого, — Коба показал на письма, — сам убей, отвези за город и вбей в могилу осиновый кол. Только не по нашей дороге отвези. Сегодня же, сейчас!
— Конечно, сделаем, — прикрывая ладонью нервную зевоту, согласился Паукер. — А все Ленинград, зиновьевский город, он всех отравляет, видно, много там дряни скопилось, — бросил Карл на пороге.
Еще через пять минут Паукер уехал выполнять задание. А Сталин задумался над его словами о Ленинграде. Очень точно сказал начальник охраны. Ленинград — страшный город, Коба всегда его боялся, и конечно же не воришки загубили столь блестяще задуманную операцию. А значит, дело в Медведе или даже выше, в Кирове. Но мозг Сталина отказывался верить, что за всеми неудачами с Ганиными стоит Киров. Это было бы слишком больно. Он столько лет опекал этого вятского мальчишку, растил, двигал наверх, открыл ему свое сердце, душу, полюбил, как брата, чтобы поверить в его страшное предательство. Нет, это невозможно! Если такое случится, это будет самый ужасный день в его жизни. Киров не может этого сделать. Значит, за всем стоит Медведь и еще кто-то с ним? Все это надо проверить. В тот же день он приказал Ягоде послать заместителем Медведю опытного и надежного человека. Он уже наметил и кандидатуру — Ивана Васильевича Запорожца, руководившего информационным отделом в ОГПУ, а до 1930 года выполнявшего ряд ответственных поручений за рубежом. «Пусть он станет нашими ушами и глазами в Ленинградском управлении НКВД и обо всем постоянно докладывает мне», — повелел Сталин.
— И не надо думать, что Киров — хозяин в Ленинграде, — заметил Коба. — Сергей Миронович один из членов Политбюро и всего лишь один из секретарей ЦК, для которого работа в Ленинграде подходит к концу. Мы пошлем туда Жданова, я думаю, с ним у вас работа пойдет быстрее. Кстати, о Кирове… — Сталин выдержал паузу, в упор посмотрел на Ягоду. — Что вы с ним не поделили?
Ягода удивленно посмотрел на Кобу.
— У меня обыкновенные отношения с Сергеем Мироновичем, не сердечные, но и не враждебные…
— Киров требует создать комиссию по проверке законности следственных методов, которые вы применяете к заключенным. Я не могу этого запретить, он секретарь ЦК. В комиссию войдут Орджоникидзе, Куйбышев, люди принципиальные, и, если они найдут серьезные нарушения, я тебе не завидую, — проговорил Сталин.
— Нарушений нет у того, кто не работает, Иосиф Виссарионович, — ответил Ягода. — И потом если я нарушал, то по вашему требованию, чтоб быстрее добиться нужных показаний.
— Ты меня в свои делишки не впутывай! — обрезал Ягоду Коба. — А будешь на меня ссылаться, по морде получишь. И поедешь на Колыму да еще неизвестно, в каком вагоне. Я знаю, почему Киров на тебя обозлился. Я тебе велел эту девку его, журналистку, только завербовать, а ты и жить с ней начал! Мало других баб вокруг? Надо было именно эту, кировскую, хапнуть, чтобы ему фигу показать! Этого хотел?
— Да я об этом и не думал, — пробормотал, краснея, Ягода.
— А о чем думал, о чем?! — выкрикнул злобно Сталин, и будущий нарком НКВД побледнел, вытянувшись перед вождем по стойке «смирно». Коба, заметив страх на его лице, неожиданно успокоился. — Вот и наскреб на свою шею! — ворчливо пробормотал он, закрывая личное дело Ягоды. — Приступайте к своим обязанностям, товарищ народный комиссар внутренних дел.
Ягода отдал честь, вышел из сталинского кабинета. У стола Поскребышева налил себе доверху стакан воды и залпом выпил.
— Можно вас поздравить, Генрих Григорьевич? — слабая улыбка чуть изогнула тонкий рот Поскребышева.
— Можете, — устало кивнул Ягода.
30
В Сочи стояла жуткая жара, и Киров, давно отвыкший от южного пекла, с трудом теперь справлялся с духотой. Даже ночью, когда зной спадал и с моря потягивало прохладой, он с трудом засыпал, обливаясь потом и поднимаясь утром с головной болью. Зато Коба чувствовал себя замечательно, появлялся к завтраку бодрым и веселым, в белоснежном френче и напевал любимую мелодию «Сулико», страшно при этом фальшивя.
Конспект учебника по русской истории был уже прочитан, они втроем, со Сталиным и Ждановым, его обсудили, придя к общему мнению, что представленные тезисы не отражают подлинного хода развития как русского государства, так и СССР. Нет анализа развития национальных республик, нет поступательного нарастания национально-освободительного и революционного движения, его особенностей именно в России, не показана широко и борьба партии за революцию, социализм, чистоту партийных рядов в столкновении с троцкизмом, нет и четкого марксистского подхода к трактовке отдельных исторических событий. Все замечания были обсуждены втроем и записаны в виде проекта постановления Политбюро, который они отослали в Москву, чтобы Поскребышев разослал его всем членам для прочтения и обсуждения.
Все это Киров мог сделать и в Ленинграде, никуда не выезжая, отдыхая у себя в Толмачеве или в Луге. Каких-то принципиальных разногласий между ними не было да и не могло быть. Киров понимал и то, что обсуждение будущего учебника истории — лишь предлог. Сталин хотел, как в старые времена, отдохнуть с ним вдвоем, покупаться, попариться в бане, выпить вина, полакомиться нежным мясом, редкой рыбкой, пряными соусами; неугомонный Паукер поднял на ноги все Черноморское побережье, поставляя к их столу разнообразные дары от абхазских, осетинских, грузинских и русских хозяйств и парторганизаций, желавших угодить вождям, приехавшим на летний отдых. Делегатов Паукер отметал тотчас, но дары брал и сам командовал, что бы хотелось от того или иного райкома, каждый обед радуя своих хозяев то запеченным в глине молодым барашком, то форелью в сметанном соусе, то нежным козленком, приготовленным в вине с черносливом.
— А где та рыбешка, которую варят, бросая живьем в кипящее масло? — подзуживал каждый раз Сталин Паукера и подмигивал Кирову.
Паукер после обеда сам рассказал Жданову и Сергею Мироновичу, что как-то похвалился попотчевать Хозяина этой редкой рыбкой, которая здесь почти не водится. Но старожилы сказали, что в горах есть одно озеро, там она должна быть. Поймать ее только трудно, она обитает на дне, а озеро столь глубокое, что ни сетью, ни удочкой увертливую рыбешку не прихватить. Паукер поклялся Сталину, что добудет ее, и, прибыв на озеро, стал гранатами глушить всю живность подряд, надеясь среди прочих белобрюхих, всплывших от взрывов на поверхность, найти и редкое лакомство. Местные жители, услышав взрывы и понимая, что кто-то губит их озеро, единственный источник пропитания, в ярости похватали вилы, колья, ружья и бросились на грабителей. Паукер потребовал, чтоб все защитники убрались подобру-поздорову и не мешали ему выполнять важное государственное задание. Но женщины первыми отчаянно бросились на чекистов-налетчиков и крепко их поколотили, прогнав со своего озера.
— Он пришел вот с таким фингалом! Даже глаз заплыл! — засмеялся Сталин. — Зато пару рыбок принес… Пришлось мне вступиться в первый раз за своего охранника, — многозначительно добавил Коба.
— Мы их всех на следующий день в Казахстан отправили! — разъяснил Паукер — Там, в степях, они быстро поумнеют. Обнаглели! Заявляют мне: мы не позволим губить наше озеро! Мы им покажем, кому тут что принадлежит, верно, Иосиф Виссарионович?