— Верно-верно, — точно радуясь паукеровскому бахвальству, засмеялся Коба.
— Теперь там три двора всего осталось. Кстати, можно съездить порыбачить, — загорелся Паукер. — Прямо на бережку ушицу сварим. Места, глаз не оторвешь!
— Это далеко, — поморщился Сталин. — И потом машины туда не пройдут.
Он взглянул на Паукера, и тот, поднявшись, театрально раскланялся, щелкнул каблуками и, громко напевая мелодию аргентинского танго, важно удалился.
— Красавец! — восхищенно хмыкнул Жданов.
Они обедали на веранде сочинской дачи Сталина, выходившей в сад, и в эти послеобеденные часы попадавшей в тень. Официантка унесла грязную посуду и принесла фрукты. На отдельном подносе была нарезана сочная желтая дыня, от которой исходил душистый аромат. Жданов даже облизнулся. Официантка приветливо всем улыбнулась и бросила украдкой кокетливый взгляд на Кирова. Загорелый, в легкой распахнутой косоворотке, со взъерошенными и непросохшими после купания волосами, он казался мальчишкой в компании пузатого Жданова и стареющего Сталина. Тот перехватил жадный взгляд молоденькой официантки и помрачнел.
— Я сегодня утром перечитал наши замечания по историческим конспектам и подумал, — подождав, пока официантка уйдет, и вынимая из кармана трубку, задумчиво заговорил Сталин, как бы открывая послеобеденную, деловую часть их отдыха, — что после прочтения этой книги у молодых людей должно возникать чувство гордости за свою историю, своих предков, великих героев. Таких, как Александр Невский, Петр Первый, Суворов, Кутузов, Ушаков! Нужно превозносить их! Гитлер прав, делая упор на воспитание национального самолюбия, и прежде всего у молодежи! Он говорит: немцы — лучшая нация на этой земле, и все ревут от восторга! Так и мы должны говорить: русские — лучшие во всем! Русские — это Ломоносовы, Кулибины, Черепановы, Суворовы! Защищая родину, ты защищаешь национальную славу, завоеванную твоими предками!
— А как же республики? — тихо спросил Жданов.
— Что республики? Русский — старший брат украинцу и белорусу, и все нации должны уважать это старшинство и гордиться своим великим братом, их не должно это задевать, а тем более оскорблять. Мы должны так деликатно это сделать, чтобы через несколько лет быть русским означало бы удостоиться великой чести. Я вот грузин по рождению, но я русский в душе! И горжусь сегодня не тем, что родился грузином, а тем, что стал русским! И хочу, чтобы все чувствовали то же самое. У нас одна страна, один государственный язык, и постепенно будет одна семья. Русская нация вытеснит и поглотит все другие. Это закон, от него никуда не денешься, — уверенно заявил Сталин.
— Надо просто называть это любовью к Родине, патриотизмом, а эти черты мы должны развивать, — тут же согласился Жданов. — Но без упоминания немцев, Гитлера и фашизма, чья идеология несовместима с нашей.
— Что вы лаете, как шавки: фашизм, фашизм! — возмутился Сталин. — Оттого, что Бухарин так сказал? И пригрозил всем фашизмом? Но нашу жизнь надо сверять не по Бухарину! Между прочим, я на съезде тоже кое-что сказал о фашизме! И сказал, цитирую: «Мы далеки от того, чтобы восторгаться фашистским режимом в Германии. Но дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например в Италии, не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной». Конец цитаты!
Это был первый случай на памяти Кирова, когда Сталин цитировал сам себя.
— И почему мы вдруг всем миром ополчились на фашизм? — не унимался Сталин. — Из-за того, что Гитлер не любит евреев? Так и я их не люблю! Я ценю рвение Кагановича, но не люблю евреев. И потом Каганович — еще не все евреи. Или из-за того, что фашисты публично сожгли и запретили печатать несколько вредных книжонок? Так мы тоже запрещаем. Крупская недавно мне целый список прислала, что надо запретить и изъять из библиотек, это делают все нормальные страны. Чем нам мешает Гитлер?
— Но эта резня, которую устроил он 30 июня, убив своих старых соратников — Рема и других, — вставил Киров. — Они привели его к власти, помогали ему стать фюрером. Это же варварство, другим словом не назовешь!
— А когда Троцкий и Зиновьев диктуют нам свои условия — это не варварство? — спросил Сталин.
У Кобы, когда он злился, начинали вспыхивать в глазах желтые искорки, хотя внешне он оставался совершенно спокойным и даже не менял интонацию голоса. Вот и сейчас было видно: он разозлился не на шутку, видя, что Жданов и Киров пытаются ему возражать.
— Мы правильно сделали, что выслали из страны Троцкого и вывели из ЦК Каменева и Зиновьева, но сделали это цивилизованно, — решил сказать свое веское слово Жданов. — А в этой резне есть что-то первобытное!..
Андрей Александрович даже поморщился, что окончательно вывело Кобу из равновесия.
— Кто это «мы»? — презрительно бросил ему Сталин. — Еще Сергей имеет право сказать «мы», он почти с первых дней революции в ЦК, — Сталин намеренно польстил Кирову, хорошо помня, как по его рекомендации Сергея Мироновича избрали кандидатом в члены ЦК лишь на Десятом съезде партии, в 1921 году. — А вы, Андрей Александрович, стали кандидатом в члены ЦК лишь на четырнадцатом съезде и пока еще не член Политбюро!
Это было сказано таким угрожающим тоном, что Жданов не рискнул дальше продолжать спор. Он побледнел, затеребил край салфетки, лежащей на столе, с тоской поглядывая на сочные куски дыни.
— И я считаю, что мы поступили в данном случае, как гнилые интеллигенты, выпустив эту сволочь Троцкого и дав ему тем самым возможность поливать нас грязью на всех углах! И будем дураками, если так же поступим и с зиновьевской бандой. Надо было взять да перерезать этому Иуде глотку! — прошипел Сталин, снова разжигая потухшую трубку. — И Гитлер тут продемонстрировал блестящий ум, только и всего. — Сталин выпустил дым в лицо Жданову и холодным взглядом окинул перепуганного секретаря ЦК. — Я не по-марксистски выразился, Андрей Александрович?
— В душе я с вами согласен, Иосиф Виссарионович, — поддакнул Жданов, — если уж драться, то на кулачках, до крови, но по настроению некоторых наших уважаемых членов Политического и Оргбюро просматривается тенденция блюсти этикет бывшего Смольного института…
— Если враг не сдается… — Коба, улыбнувшись, повернулся к Кирову, предлагая продолжить полюбившееся ему изречение.
— Его уничтожают, — закончил Киров.
— Кто сказал? — спросил Жданова Сталин.
— Вы, товарищ Сталин, — допрашиваемый расплылся в льстивой улыбке.
— Ну и дурак! — рассмеялся Коба. — Горький сказал. Будучи первым секретарем Горьковского обкома, стыдно не знать этих мудрых мыслей своего знаменитого земляка. Просто и ясно. Уничтожают! Так Гитлер и поступил. А что касается настроения наших уважаемых и прочих, то его должны определять мы с вами, секретари ЦК, и задавать нужный тон в работе, а не ждать, что они скажут и как посмотрят. Бери же дыню, а то слюной весь стол закапаешь!
Жданов радостно залился смехом, услышав сталинскую шутку, что весьма польстило Хозяину. Он любил шутить и уважал тех, кто понимал его шутки. А вот Сергей даже не улыбнулся. И хоть Коба только что чуть не стер Жданова в порошок, зла на него уже не держал, а посматривал с отеческой нежностью. С Кирычем же он не спорил, наоборот, во всем соглашался, и тот с Кобой тоже не спорил, а вот дружеской радости от обильных застолий, купаний и разговоров не получалось. Они в один миг словно стали чужими друг другу. И Киров чувствовал это разъединение, но в отличие от Сталина, который терялся в догадках, знал, отчего это происходит.
Происшествия с Ганиными и Шугой точно сняли пелену с глаз, и он увидел подлинный лик Кобы, страшный и беспощадный, который скрывался за маской кавказского хлебосола и мудреца. И Киров не мог не видеть, как разрастается в Сталине опасная болезнь, и все воспоминания о Троцком сводятся лишь к одному: не успел вовремя полоснуть по горлу, хотя благодаря Троцкому, наркомвоенмору и Председателю Реввоенсовета в первые революционные годы, они выиграли гражданскую войну. И как писал в своем «Письме к съезду» Ленин, Троцкий «отличается не только выдающимися способностями. Лично он, пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК..» Теперь это забыто, как и ленинские похвалы Каменеву и Зиновьеву и его предостережения о грубости Сталина. Кирову перед отъездом в Сочи попался машинописный экземпляр «Письма», он несколько раз перечел тот абзац, который диктовал Ильич о Сталине, и ему вдруг на мгновение показалось, что Ленин хотел сказать о чем-то совсем другом, более страшном, что заключено в Сталине и что он неожиданно почувствовал. «Товарищ Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью», — пишет Ленин.
Но какая же в 1923 году была у Сталина «необъятная власть»? Тогда секретариат ЦК считался рабочим, канцелярским органом, гораздо больше власти было у Рыкова, сменившего Ленина на посту Предсовнаркома, ему подчинялись армия и ВЧК. О чем же пишет Ленин, говоря о средоточии в руках Сталина необъятной власти, что он подразумевает под этими словами, почему через десять дней он снова возвращается к характеристике Сталина и говорит о его грубости — «этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризен и т. д.»
Такое ощущение, что слова давались Ленину с трудом, точно его что-то сковывало, и он выдирал их из сознания последним усилием воли. Ильич соглашался на то, чтобы генсеком был кто угодно, только не Сталин, только бы не было этого «перевеса». Ленин пишет и боится Сталина, он и других предупреждает, советует не переизбрать, не снять Сталина, а о б д у м а т ь с п о с о б п е р е м е щ е н и я. Странный зашифрованный совет, словно речь идет об