— И ты хочешь, чтоб мы построили им каменные дома, кормили вдоволь хлебом и мясом, которого твоим рабочим не хватает? Пойди, отними хлеб у своих рабочих и отдай им! — жестко ответил Сталин.
— Я хочу только одного, чтоб прекратился произвол. Чтобы эти люди получали то, что им положено, чтобы их не насиловали и не избивали и чтобы прокуратура следила за соблюдением законности, чего она сейчас вообще не делает! — в столь же жесткой манере ответил Киров и столкнулся с ненавидящим взглядом Сталина. — Я не понимаю, Коба, что происходит? Почему ты веришь Вышинскому, который там не был, и не веришь мне?
Сталин не ответил. Он сел за стол и тяжело вздохнул.
— Ради чего мы тогда издаем законы, если не хотим соблюдать их? — снова заговорил Киров. — Ради чего уничтожаем людей, ни в чем не повинных, позволяем издеваться над ними, унижать их?
— Потому что они не люди, они враги, — ответил Сталин. — Враги нашего строя. И пусть все знают, все видят, как мы жестоко обходимся со своими врагами! Ты увидел и тебе стало их жалко. А ты должен вырвать из своей груди эту жалость, это буржуазное сердобольство. Я знаю, откуда оно, — Коба прошелся по кабинету. — Мирзоян разжалобил тебя! Он с его чувствительной душой армянина напел тебе слезных слов и специально выбрал этот поселок. Но то, что позволено Мирзояну, не позволено тебе. У вождя должно быть каменное сердце и холодный ум. Забудь о своих переселенцах. Их будет еще много. Почему ты не жалел своих беломорцев? А ведь они начинали в более худших условиях, на севере, на голом месте. Выжили самые стойкие. Но они стали трудиться за десятерых. Вот и вся наука. Мне говорили, Маша у тебя болеет?
Киров кивнул.
— Давай отправим ее в Германию, на курорт, там хорошие врачи, пусть съездит с сестрой, — неожиданно предложил Сталин.
— Спасибо, я поговорю с ней…
— После пленума заканчивай дела в Ленинграде и переезжай. Со Ждановым я уже говорил. Когда вы собираетесь чистить Ягоду?
— Я думаю, сразу после моего переезда в Москву.
— Хорошо, я вам дам фамилии следователей, которых надо наказать, — пообещал Коба, не сказав, применяли ли эти следователи недозволенные приемы и за что их надо наказывать. Но сейчас Киров даже не стал этого уточнять, он был слишком взволнован происшедшим разговором. Перед его глазами все еще стояли страшные картины жизни семипалатинских переселенцев, которых он своим бездействием обрекал на вымирание.
— Я все же хотел бы переговорить с Вышинским по этому вопросу, — сказал Киров, и Сталин с холодным удивлением посмотрел на него.
— Там что, твои родственники? — не понял Коба.
— Я обещал этим людям помочь, — проговорил Киров.
— Будем считать, что ты не знал существа вопроса, — отрезал Сталин. — И потом не дело секретаря ЦК заниматься организацией прокурорского надзора в одной отдельной области. Я скажу Вышинскому, он подготовит справку, дающую общую картину, мы даже можем вынести его отчет на одно из заседаний Политбюро, если тебе так хочется, но я не вижу оснований не доверять ему в этом вопросе. Мы должны с вниманием относиться и к работе наших уполномоченных НКВД на местах, какой им смысл наговаривать на этих поселенцев? Давай подождем до пленума, когда окончательно будут уточнены цифры по хлебозаготовкам. И если Восточно-Казахстанская область не справится с плановыми заданиями, тогда мы будем рассматривать и эти нарушения как часть запланированной диверсии, — нашел выход Сталин.
Киров возвращался домой с тяжелым сердцем. Последние слова о «запланированной диверсии» вконец расстроили Сергея Мироновича, словно они говорили с Кобой на разных языках. Он постоянно сбивался на лексику полицейского протокола, упрямо заставляя их всех искать в любых, самых невинных просчетах происки врагов. «Мы скоро дойдем до того, что будем подозревать друг друга», — не выдержав, в сердцах бросил Куйбышев, когда Сталин указал ему, что во вверенном ему Госплане плохо выполняется постановление ЦК о борьбе с вредительством, принятое в конце 1933 года. За целый год по Госплану, которым руководил Валерьян Владимирович, не выявлено ни одного врага. Так не бывает.
— А что касается вопроса, подозревать нам друг друга или нет, то я не вижу в этом большой беды, — победно усмехнулся Коба. — И среди нас могут оказаться вредители…
Эта фраза прозвучала, как гром среди ясного неба. Даже Молотов с Ворошиловым вздрогнули и заозирались в испуге.
— Я не исключаю и себя из этого списка, — уточнил он. — Мы же вместе принимали это постановление и говорили, как оно необходимо сегодня. И сами же его не выполняем. Что, у нас так все хорошо на каждом участке? Или некоторые из нас думают, что только НКВД должно работать в этом направлении? Мы должны показывать пример НКВД. Если я не прав, пусть меня поправят.
Сталин замолчал, но никто не осмелился возразить ему. Напряженная пауза повисла в воздухе.
— Все правильно, — поддержал Хозяина Молотов. — Я думаю, каждый из нас знает таких вредителей и по своим ведомствам пусть разошлет соответствующие инструкции…
— Опять бюрократия! — усмехнулся Сталин. — Молотову бы все инструкции рассылать! А где живая работа, Вячеслав?
— А он ее еще протоколом не оформил! — бросил Ворошилов, и все засмеялись. Напряжение было снято, и Клим уже озорно поглядывал на Кирова и Кобу, как бы призывая не расходиться, а продолжить дискуссию за другим столом. Но никто на этот призыв не откликнулся.
Орджоникидзе в связи с открывшимся внутренним кровотечением оставался еще в Тифлисе, и Кирову не с кем было поговорить по душам, излить свою тревогу. Отношения же с Кобой оставались натянутыми, но внешне это никак не выражалось. Жданов ходил испуганный, и во всем с ним соглашался, не смея противоречить даже по пустякам. Ворошилов держался в тени, боясь, как бы в один прекрасный день его не поменяли на Тухачевского, которого великий вождь почему-то стал открыто поддерживать, хотя раньше ненавидел, как заклятого врага. Один Паукер загадочно улыбался и отпустил Кирову странную фразу: «Да, провели вы нас!» Но что он имел в виду, Сергей Миронович даже не спросил, сделав вид, что не расслышал. История с кражей диктографа и отзывом тайного агента наверняка произвела тут немалое волнение, но Киров прикидывался простаком, показывая, что озабочен более серьезными вопросами. Он даже не интересовался, почему Ягода прислал Медведю нового заместителя, Запорожца, хотя это назначение заставило Филиппа Демьяновича реже бывать у Кирова. Он не хотел подчеркивать свои близкие с ним отношения. Но, зная о его скором переезде в Москву, однажды обмолвился, что был бы рад с ним не расставаться. Медведь понимал, что Ягода и Сталин вместе со Ждановым, кого прочили в Ленинград, его на прежней должности не оставят, а перевод последует такой, что отставка покажется благом. Отправят служить начальником облуправления куда-нибудь в Среднюю Азию — такая перспектива Филиппа Демьяновича совсем не радовала, и Медведь готов был стать начальником личной охраны Кирова. Это все-таки Москва, Кремль, разные привилегии. Киров пообещал Филиппу переговорить об этом с Ягодой и Кобой, но каждый раз, приезжая в Москву, никак не мог выбрать подходящий момент, чтобы по-дружески переговорить об этом с Кобой. Дружба никак не склеивалась. Больше того, они не находили согласия по принципиальным вопросам, и Киров не знал, что делать, понимая, сколь опасно конфликтовать с упрямым и сумасшедшим грузином, поэтому до просьбы Медведя разговор не доходил. И тринадцатого ноября он уезжал из Москвы, так и не решив этого вопроса.
36
Ягода, докладывая Сталину о текущих делах, снова упомянул о просьбе Горького выехать на эта зимние месяцы в Италию подлечиться, в связи с постоянными приступами астмы. Год назад ему уже отказали в визе, Коба тогда был обижен на старика за его нежелание написать о нем портретный очерк. Но за этот год вышло много статей Горького, где он с похвалой отзывался о великом вожде, о том, как «неутомимо и чудодейственно работает железная воля Иосифа Сталина». Статьи как бы означали наброски к будущей книге, так Алексей Максимович и просил Ягоду передать Сталину, обещая, что на Капри засядет за его биографию капитально и к концу года привезет в готовом виде.
Выслушав Ягоду, Сталин долго обдумывал услышанное, не торопясь с ответом. Такая реакция обнадеживала. Когда он был зол и не хотел разговаривать, то обычно отвечал: «А я тут при чем? Я визы не раздаю».
— Я недавно говорил с товарищем Плетневым, он мне сказал, что они в состоянии предоставить Горькому любую квалифицированную помощь, — помолчав, заговорил Сталин. — Мы можем его послать на наш черноморский курорт на всю зиму. Пожалуйста! Но Италия… — Коба тяжело вздохнул. — Вы ручаетесь, что тамошняя контрреволюция за эти полгода не обработает его, не заставит там остаться или уехать в Америку?.. У меня такой уверенности нет. Если у вас есть — отправляйте!
Ягода хорошо знал, что Горький может и не возвратиться, но его слезно просила помочь Тимоша, и ей он не мог отказать.
— Так есть у вас уверенность или нет? — снова спросил Сталин.
— Полной уверенности нет, товарищ Сталин, — ответил Ягода.
— Его и здесь настраивают против меня, я знаю, а что будет, когда он приедет на Капри? Он уже не тот Горький, каким был когда-то. Они быстро его сломают. А нам, когда мы почти уже построили социализм, это нужно?
— Не нужно, товарищ Сталин! — четко ответил Ягода.
— Хорошо хоть вы это понимаете, — проворчал вождь. — Что у вас еще?
— Мои сотрудники подготовили отчет по письмам, приходящим на ваше имя. Я бы только хотел отметить одно имя из этого отчета, Леонид Николаев. Он пишет в Политбюро: «Для нас, рабочего люда, нет свободного доступа к жизни, к работе, к учебе… Мы въехали в новую квартиру, но за нее дерут так, что нет никакого спаса… О войне предсказывают, как метеорологи о погоде… Пусть будет так, война неизбежна, но она будет разрушительна и спасительна. Не столько же пострадает народ, как в нашу революцию 17 — 30 — 50 млн. чел. — со всеми ее последствиями». И в конце передает вам привет: «Царю индустрии и войны Сталину!» Далее он обвиняет ЦК в нагнетании милитаристской политики, в необоснованных тратах на оборону и что ЦК делает это сознательно, чтобы шумихой о скорой войне отвлечь внимание народа от тех трудностей, которые существуют в стране и в которых виновато руководство ЦК.