– Уф! Уф! Уф! – при каждом попадании Любчик вздрагивал. Последнее лишило его нескольких зубов. Он сплюнул. Слюна была обильная и кровавая. Часть ее повисла на подбородке, часть запачкала воротник. – Шволось, шучара! – голос был обиженным, тонким, и не согласовывался с медвежьими габаритами милиционера. Ведь он был на голову выше Бутерброда и килограмм на пятьдесят тяжелее. – Ну, вше!
– Кия! – опять закричал Бутерброд и, продемонстрировав растяжку a-la Ван Дамм, подъемом стопы заехал Любчику в ухо. Лейтенант потерял равновесие, врезался в тумбу с телевизором и опрокинул ее. Трубка лопнула, посыпались осколки. Бутерброд сделал подсечку, и, на этот раз Любчик устоял чудом. Пока милиционер раскачивался, Бутерброд нанес еще несколько ударов. Один из них, совершенно убийственный апперкот, который другого бы свалил наповал, отбросил Любчика к двери.
– Убью шуку, – бормотал разбитыми губами Любчик. Он, конечно, старался не остаться в долгу. Он разил кулаками налево и направо, каждый раз попадая в пустоту. Бутерброд ловко уклонялся, совершенно безнаказанно жаля могучее тело лейтенанта. Из рассеченной брови Любчика капала кровь, он почти ничего не видел.
«Сука! Как мамонта меня забивает!» – с отчаянием думал Любчик, едва не плача от бессильной ярости. Развязка наступила неожиданно.
Бутерброд увлекся атакой, как матадор красной тряпкой на корриде. После болезненного удара в печень Любчик упал на одно колено. Бутерброд, пританцовывая, собрался уложить его локтем между лопаток, когда Любчик почти вслепую махнул рукой, и поймал ноку противника.
– Ешть! – Крикнул милиционер. Это было хотя бы что-то. Он впился в добычу, как утопающий в спасательный круг. Бутерброд попытался освободиться, но ступня словно угодила в капкан. Тогда он запрыгал на одной ноге, молотя Любчика, куда попало. Удары были болезненными, но утратили силу с исчезновением точки опоры. В конце концов, оба упали. Бутерброд очутился под Любчиком, обрушившимся сверху тяжестью могильной плиты. Вскоре Любчик уже сидел на противнике верхом, держа за уши и раз за разом печатая затылком о пол. Бутерброд что-то выкрикивал, звал на помощь Забинтованного и Шрама, а потом, кажется, молил о пощаде. Любчик ничего не слышал. Миле Сергеевне, наблюдавшей расправу из спальни, милиционер представился озверевшим от голода орангутаном,[32] а череп Бутерброда – единственным на острове кокосом. Сначала у Милы запершило горло, через секунду ее захлестнул смех. Хохот получился откровенно истерическим, из глаз брызнули слезы.
«Прекрати истерику, идиотка», – приказала себе Мила Сергеевна, но даром. Буквально покатываясь со смеху, она упала на колени, схватившись за голый живот. Когда же Мила, наконец, опомнилась, обстановка в гостиной кардинально переменилась.
Чудовищный удар в пах оглушил, но не прикончил Филимонова. Шрам с головой погрузился в море, которое называлось Болью. Оно было угольно черным и бескрайним, одновременно, каким-то загадочным образом, концентрируясь в низу живота и мошонке. Крик застрял в горле, как кость, Шрам подавился им, и какое-то время только хрипел. Его стошнило на ковер, но потом он все же вынырнул на поверхность. Яйца, он очень надеялся на это, были на месте и целы. Руки и ноги тоже. Задыхаясь, Шрам приподнялся на локте, чтобы оглядеться. У двери в спальню истерически хохотала Мила.
«Абзац сучке. Мозгами тронулась».
Посреди комнаты, верхом на Бутерброде сидел проклятый мент, и колотил его головой так, будто собирался проломить пол. Виталик извивался и даже царапался, что мента, похоже, не смущало. Сопротивление переходило в конвульсии, Филимонов это сразу заметил. Закусив губу, чтобы преодолеть пожар в паху, Филя не без труда поднялся. Шагнул к лейтенанту со спины и, что есть мочи, залепил обеими ладонями по ушам. Любчик моментально потерял интерес к голове Бутерброда, схватившись за свою, как солдат после контузии. Добавив лейтенанту ребром ладони в основание черепа, Шрам потянулся к перевернутому торшеру, легко оборвал провод, и захлестнул на шее Любчика. Но, как до него Бутерброд, он недооценил физической силы лейтенанта. Любчик, вместо того, чтобы отдать концы в удавке, схватил Филимонова за волосы и ловко перебросил через голову. Оглушенный Шрам оказался на полу с обрывками удавки в руках.
– Долбанные китайцы! – взвизгнул он, перекатываясь через плечо, чтобы увернуться от лейтенанта, прыгнувшего сверху, как это принято в американском реслинге. Любчику все же удалось достать Шрама ногой. Сапог, врезавшись в ребра, отбросил Филю на несколько метров. «Пипец!», мелькнуло у Шрама, но его спасло вмешательство Бутерброда, чьим затылком, очевидно, можно было дробить уголь в карьере.
Издав нечленораздельный, абсолютно дикарский вопль, Бутерброд прыгнул милиционеру на спину и повис там, как пантера на буйволе. Шрам получил передышку. И еще шанс. Возможно, последний. С мусором было пора кончать.
В глазах Милы Сергеевны еще стояли слезы, последствие дурацкой истерики. Когда она, наконец, опомнилась, то сообразила, что милиционеру конец.
Любчик метался по гостиной, ломая мебель. У него на шее, словно зловещее растение-паразит, висел Бутерброд. Лицо Любчика посинело, из горла рвались булькающие звуки. Пальцами левой руки лейтенант пытался ослабить безжалостный захват. Правой он отмахивался от Шрама, который все равно бил на выбор: по корпусу, по голове, по ногам. Положение Любчика было отчаянным, и ухудшалось с каждой секундой. Все шло к тому, что бандиты вот-вот возьмут вверх. Наверное, Любчик тоже понимал это. На глазах у Милы он предпринял иступленную, возможно, последнюю попытку вырваться. Прыгнув спиной вперед, милиционер буквально припечатал Бутерброда к шкафу. Дверца сорвалась с петель. Виталик охнул, но не разжал ключа. Любчик неистово замотал головой, тараня чугунным затылком скулы и нос мучителя. Из ноздрей Бутерброда хлынула кровь, губы превратились в рваную линию.
– Филя?! – заорал он, захлебываясь. Любчик напряг мышцы, готовясь перебросить наездника через холку, словно ковбоя на родео. Мила услышала сухой треск, с которым лопнула рубашка лейтенанта.
– Сука! – завизжал Филимонов, всаживая кулак Любчику в печень. Ноги лейтенанта подогнулись, и он начал оседать. Словно снеговик-великан, добитый солнечными лучами. Их головы оказались на одном уровне. Воспользовавшись этим, Шрам тут же боднул милиционера лбом. Мыча, Любчик выбросил вперед обе руки и поймал Филимонова в объятия, не смотря ни на что остававшиеся медвежьими. Филимонов завращался угрем, награждая противника тумаками. В пылу последовавшей ожесточенной борьбы Шрам оказался к противнику спиной. Бутерброд, очевидно, постепенно восстанавливал силы. Все трое, словно зловещий тяни-толкай, раскачиваясь и кряхтя, медленно кружили по гостиной. Потом милиционер повернул голову, и они с Милой встретились глазами. Рот Любчика открывался, будто у выброшенной на берег рыбы, окровавленные губы выдавили одно единственное слово:
– Помоги!
Сбросив оцепенение, Мила Сергеевна подалась вперед. Как в руке оказался тесак, при помощи которого Бутерброд разрезал липучку, она так до конца и не поняла. Выставив перед собой клинок, как средневековый копейщик, Мила пересекла спальню. Филимонов, задыхавшийся в объятиях Любчика, заметил опасность, когда было поздно. Он, вероятно, мог попробовать защититься ногой, если бы не ее глаза. Безумные, огромные, бездонные. В которые он рисковал провалиться.
– Сука! – выкрикнул Шрам перед тем, как внутренности обожгло огнем. – А, блядюга! Печет!
Это были его последние внятные слова, сменившиеся воем, когда Мила всем телом повисла на рукояти, вспоров его от солнечного сплетения до паха. Из страшной раны посыпались внутренности. Любчик оттолкнул Шрама и тот повалился прямо на Милу.
– Пошел вон, ублюдок! – взвизгнула Мила. – Слышишь, пошел вон!
Любчик стряхнул с себя Бутерброда, подхватил с пола увесистую ножку от рассыпавшегося на части стола, врезал по стриженой голове. Потом еще и еще раз. Он не остановился, когда треснул череп, съехала кожа, и вытекли глаза.
– Хватит, – в конце концов, взмолилась Мила. – Перестань! Слышишь? Прекрати! Он сдох! Сдох!
Она отступила в сторону, с ужасом глядя на трупы. На ней не было никакой одежды, однако, это ничего не значило. Любчик выпустил запачканную кровью, с прилипшими волосами ножку и остался стоять, раскачиваясь.
– Хафатюга френоф, – пробормотал Любчик и всхлипнул. Разбитые губы распухли, сделав лицо неузнаваемым. Какое-то время оба молчали, потом Мила нарушила тишину:
– Ты в порядке?
Он посмотрел на нее, явно не понимая. Потом попробовал улыбнуться:
– Ф офуфенном форядке, фамочка.
– Надо вызвать подмогу, – сказала Мила. – Они скоро вернутся.
– Аха, – согласился Любчик. Он продолжал пошатываться. Ее испугало это.
– Ты не ранен? – с тревогой повторила Мила.
– Фивот… – пожаловался Любчик, прижимая руку к печени. – Бофит… – и, неожиданно, тяжело упал на оба колена. Так, что закачался пол.
– Вот черт! – воскликнула Мила.
Глава 7ЧИСТИЛЬЩИК ИЗ СТОЛИЦЫ
В Перевальном Андрей, заметив дорожный указатель, отправляющий туристов любоваться какими-то Красными пещерами, поинтересовался у Рыжего, не те ли то пещеры, где с 91-го скрываются опальные члены КПСС.[33]
Что-то вроде Аджимушкая[34] сегодня?
– Фильтруй базар. – Посоветовал Рыжий. – Люди там за Родину умирали.
Некоторое время ехали в молчании.
– Как в море водичка? – спросил Бандура, угнетаемый игрой в молчанку, устроенной «милиционерами». Чем наряднее становилось вокруг, тем мрачнее казались попутчики. Предчувствие скорой беды охватило Андрея, но он, как мог, скрывал возникшие опасения за ширмой показной беспечности. – Купаться не пробовали, мужики?