— Да, — ответил Ваня. — Мой дядя был монахом.
— Был? Что, он ушел из монастыря?
— Кажется. Но я точно не знаю. Я тогда был совсем маленьким… Нет, меня вроде бы даже еще на свете не было.
— Раз ты православный, я тоже крещусь в православные.
— Зачем? — удивился Ваня.
— Так надо. Мне. — Инга глубоко вздохнула. — Коньяка мне больше не давай, а то напьюсь и стану расстегивать тебе штаны. После мне станет стыдно, и я брошусь из окна или под машину. Господи, ну почему я знаю про себя все наперед? Но это только сегодня. Раньше так никогда не было.
Ваня не сомкнул глаз. Он вставал несколько раз в туалет и попить и тогда видел в неплотно прикрытую дверь неясные очертания под простыней тела Инги. Девушка лежала на спине, закинув руки за голову. На веревке в ванной висели ее узкие черные трусики и платье. Вода с него капала на пол, образуя зеленую лужицу. Ваня положил туда тряпку. Возвращаясь уже на рассвете в свою комнату после очередного похода в туалет, он задержался на минуту возле двери. Ему вдруг захотелось войти к Инге, лечь рядом и… Что случится дальше, он не знал, но его фаллос грозился проткнуть насквозь тонкие белые трусы. Он словно жил сам по себе и не собирался подчиняться никаким доводам разума.
«Но она ведь этого не хочет, — мысленно осаживал себя Ваня. — Она говорила, после наступает пустота. В книгах пишут, что это наивысшее блаженство. Но ведь я… ничего не умею. Я опозорюсь перед ней — она опытная…»
В свете раннего утра он видел упругие груди Инги с большими розовыми сосками, темные волосы под мышкой. Внезапно она резко брыкнула ногой и откинула в сторону простыню. Ваня чуть не потерял сознание.
— Иди же сюда, мой зайчонок, — низким хриплым голосом сказала Инга и, потянувшись, широко раздвинула ноги, медленно их соединила и снова раздвинула.
Ваня шагнул в комнату и застыл возле тахты, пожирая взглядом вожделенно таинственное место в обрамлении густой — звериной — шерсти.
— Ой, мне горячо! — воскликнула Инга и закрыла лоно обеими ладошками. Потом вскочила, обхватила Ваню руками за шею и повисла на нем, высоко задрав согнутые в коленях ноги.
Он вскрикнул и завалился на тахту, придавив Ингу своим весом.
— Ты такой… горячий и родной, — шептала она, тяжело и прерывисто дыша. — Сейчас тебе будет очень, очень хорошо. Тебе никогда и ни с кем не будет как со мной…
Через два дня они плыли по реке в «ракете». На Инге были джинсы из детских обносков Вани и его рубашка, которую она завязала на животе кокетливым узлом. Ее рука лежала на его колене, беспокойные пальцы все ближе и ближе подбирались к тому месту, которое посылало во все тело волны жара и возбуждения. Собственно говоря, Инга делала это машинально — она смотрела в окно на проплывающие мимо деревья и лишь изредка, повернувшись к Ване, показывала оттопыренный большой палец и шептала: «Классно».
Отец щедро снабдил деньгами на дорогу и жизнь в деревне, а также рассказал подробно, как туда добраться. Если бы не желание, которое Ваня так и не смог утолить, хоть они с Ингой, можно сказать, не вылезали из постели двое суток, он бы тоже сейчас наслаждался красотами природы. Но желание делало его почти невосприимчивым к окружающему миру. Он только и думал о том, как они с Ингой опять займутся любовью.
— А твой дядя Толя молодой? — спрашивала она, подбираясь указательным пальцем к ширинке его джинсов. — Ты на него похож?
— Я похож на маму, — ответил Ваня. — А дядю Толю я очень давно не видел.
«Ракета» жестко подпрыгивала на волнах от встречной баржи. Сквозь рев ее сирены Ване удалось расслышать конец вопроса Инги:
— …не ревнует тебя ко мне?
— Кто, отец, что ли? — Ваня усмехнулся. — Ну нет, он даже рад, что я наконец стал взрослым.
— Глупый, при чем тут отец? Отцы обычно дочек любят, а матери сыновей. Моя мать с брата пылинки сдувает. А твоя с тебя?
— Моя… Она тоже меня очень любила.
Ваня внезапно погрустнел.
— Она что, умерла? — спросила Инга, повернувшись к нему всем телом.
— Нет. Она уехала и вышла замуж за другого. Я с тех пор не видел ее.
— Значит, ты, как и я, сирота. — Инга вздохнула. — Я-то вообще никогда не видела своего отца, и мать мне про него не рассказывала. Ой, ты знаешь, а ведь я забыла взять с собой купальник, — вдруг вспомнила Инга. — В чем же я буду купаться?
— В чем мама родила. — Ваня улыбнулся. — Там, кажется, совсем дикие места и нет специального пляжа. Вообще-то это дом моей мамы, но она когда-то давно переписала его на дядю Толю, своего брата по отцу. Правда, он вроде бы приходится ей не родным братом, а… Но я, признаться, запутался в этих родственных связях. — Ваня обнял Ингу за плечи и привлек к себе, чем вызвал явное недовольство сидевшей рядом с ним старушки. — Я придумал: мы будем заниматься любовью в воде, — шепнул он ей на ухо. — Я читал в одной американской книжке, как влюбленная парочка заплывала далеко в океан на надувном матраце и…
— Дурачок, он же перевернется, и мы наглотаемся воды. — Изловчившись, Инга лизнула его кончиком языка в ухо и на мгновение больно прикусила мочку. Ваня почувствовал, как по телу забегали мурашки, перед глазами все поплыло. Он хотел поцеловать девушку в нос, но она уклонилась, откинулась на спинку своего кресла и устремила взгляд в окно.
Дорога от пристани петляла между тополями и вербами с искореженными временем стволами. Дом Ваня увидел издали — он стоял на возвышении в окружении высоких елей. В окнах мансарды догорало закатное солнце.
— Я представлял себе дом совсем другим, — пробормотал он. — Похожим на маму. Хотя этого не может быть; тот дом, где она росла, сгорел. Это… Дядя Толя построил новый дом.
— Ты очень любишь свою маму, — сделала вывод Инга и, зайдя вперед, обняла Ваню, прижала к себе и страстно поцеловала в губы. — Вот. Чтобы меня любил еще больше. Я ревнивая. Я очень-очень ревнивая.
Картинами, вставленными в простые, но искусно обработанные рамы, были увешаны стены во всем доме. И потому дом казался музеем одной-единственной женщины-призрака.
Она плыла на гребне голубовато-сиреневой волны в ореоле золотых брызг-звезд, в прозрачной — дымчатого цвета — тунике бежала по лугу, протянув руки к солнцу, танцевала на круглой белой площадке в огненной пене воздушного платья и языках пламени… Ее лицо всегда оставалось невозмутимо прекрасным и неживым. Оно было знакомо Ване, но такое лицо не могло принадлежать обыкновенной — земной — женщине.
— Дядя, это ты рисовал? — спросил Ваня, с трудом узнавая в длинноволосом худом человеке с синевато-бледным лицом дядю Толю из своего детства, который возил его по квартире на широкой надежной спине. — Ты… Как странно: вот уж не думал никогда, что ты станешь художником. Ведь когда-то давно ты, кажется, был монахом.
Толю взволновал приезд сына. Более того, этот высокий тонкокостный мальчик с Машиными переменчиво зелеными в зависимости от состояния души глазами странным образом подействовал на него, обострил восприятие окружающего мира, сблизил с ним. Последнее время Толя жил в каком-то нереальном, созданном из обрывков смутных воспоминаний, фантазий и заведомо неисполнимых желаний пространстве, в атмосфере ничем не нарушаемого спокойствия и сосредоточенности. Это был своего рода парник, где зрел причудливый урожай единственного растения — его любви к прошлому, в котором все до предела было заполнено Машей. И вот кто-то выбил стеклышко или даже целую раму, и сюда ворвался тревожно свежий ветер.
— Я переболел менингитом. Это странная болезнь. Я видел в бреду разные цвета. Словно я побывал на другой планете, в ином мире… В этот я вернулся только через два года. Тогда и захотелось писать картины. Сперва не получалось, но мне очень хотелось. И я знал почему-то, что обязательно получится.
Толя говорил отрывисто, глядя куда-то в сторону. Но он все равно видел Ваню. Ему хватило доли секунды, чтобы запечатлеть навсегда в памяти лицо своего сына от Маши.
— Отец передавал тебе привет, — сказал Ваня, когда они присели на лавку в саду. — Он… ну, словом, он, как всегда, в порядке. Мама, кажется, тоже. Два месяца назад привезли от нее письмо. Тебе она шлет привет. Она просит у нас у всех прощения. Как ты думаешь, она на самом деле виновата?
Толя молчал. Ветер, дувший извне, становился все холодней. Он поежился. Было время, когда он собирал каждую крупинку известий о Маше. Это было нелегкое время. Он уже давно не включает приемник. Тишина… Что может быть лучше тишины? Она вся пронизана фантастическими красками. Краски умиротворяют душу. Но они меркнут, если на них падает слишком яркий свет.
— Наверное, нет, — выдавил он. — Человек ничего не решает сам. За него все предопределено заранее. Кем — я не знаю. Честно говоря, я вообще ничего не знаю.
— А ты ничего не имеешь против Инги? — вдруг спросил Ваня, в упор глядя на Толю. — Она хорошая девушка. Мы поживем у тебя немного, ладно?
Таисия Никитична уже второй год не вставала. Она лежала в бывшей Устиньиной (вернее, ее точной копии) комнате, узнавая входящих по шагам, — глаза различали только свет и тьму и лишь иногда очертания человеческой фигуры. Таисия Никитична сохранила разум и даже память. Она лежала целыми днями в прохладном полумраке комнаты окнами на север и на холмы и думала, вспоминала, снова думала.
Последнее время она часто думала о сыне. Она считала его большим грешником и была уверена, что ее Николай попал в ад. Правда, в существование такого места она верила лишь отчасти и только на рассвете — на рассвете все казалось зловеще жестоким и враждебным человеку. Но Таисия Никитична жалела сына, жалела сейчас, когда он умер, а не когда был жив. Когда Николай был жив, он казался закованным в толстый панцирь и был недосягаем для ее жалости. Последнее время Таисия Никитична денно и нощно молила Бога о том, чтобы он сжалился над Николаем и простил ему грехи.
Когда в комнату заходил внук, она почти всегда притворялась спящей — Анатолий ее расстраивал. От него исходило беспокойство, мгновенно ею улавливаемое. В ее представлении внук состоял из двух половинок, слепленных между собой наспех и непрочно. Она искренне боялась, что он развалится в ее присутствии и это доставит ей жестокие страдания, хоть и понимала разумом — ничего подобного случиться не может. Но в природе существовали вещи, недоступные ее пониманию. Их она боялась больше всего.