— Да нет, наверное. Водки хочешь?
— Пожалуй, выпью.
Ваня протянул руку, обхватил пальцами ребристую прохладу стакана. Он никогда в жизни не пил водку — от нее исходил тошнотворно отталкивающий запах. Сейчас он почему-то его не ощущал. В голову ударило почти в ту же секунду. Душе стало свободно и просторно. Захотелось сделать что-нибудь хорошее. Или по крайней мере сказать.
— Я люблю тебя, дядя, — как-то непривычно легко вырвалось у обычно скупого на излияния чувств Вани. — Бабушка сказала, ты мне не дядя, а родной отец. Может, она что-то перепутала? Но я все равно тебя люблю. Скажи, ведь ты мне дядя, а не отец?
Ваня неотрывно смотрел на пламя свечи под до смешного неуклюжей — приплюснутой сверху и вытянутой внизу — банкой из грязного зеленого стекла. Странная форма. Кто мог придумать столь странную форму?..
Если этот худой длинноволосый человек его родной отец, думал Ваня, а он его сын, в мире наверняка существуют куда более странные предметы, чем эта банка, выражающие собой бессмыслицу и хаотичность мирозданья. Собственно говоря, почему в нем должен царить порядок? И вообще — что такое порядок?..
Толя поежился, хотя в комнате было жарко — она выходила окнами на запад, и после полудня здесь хозяйничало солнце.
— Ну, если так случилось, никто ни в чем не… Не то я говорю, не то. — Он взялся руками за край столешницы и стиснул его до побеления суставов. — Ты и так ни в чем меня не винишь. Я помнил о том, что у меня есть сын, все эти годы. Я… да, я хотел бы тебя любить, но я вряд ли это сумею.
— Значит, бабушка правду сказала. А я даже не подозревал, — бормотал Ваня, избегая смотреть на Толю. — А он… мой отец… знает, что вы…
— Думаю, что… Нет, я не знаю.
— Но почему ты с мамой… почему вы не поженились, если так любили друг друга? Может, она бы никуда не уехала, если бы вы поженились. Это же глупо — любить и жить врозь, — рассуждал вслух Ваня.
— Да. И во всех этих глупостях виноват только я. Сперва хотел доказать себе, какой я сильный. А потом… Да, я должен был умереть, когда свалился с колокольни. Но я выжил. Зачем, спрашивается? У отца назревали крупные неприятности в связи с моим прошлым — он тогда уже был замминистра, а она, чтоб спасти отца, вышла замуж за сына генерала. Я лежал в это время в больнице. Наверное, я не имею права рассказывать тебе об этом. Но я… Нет, я бы не смог тебе солгать.
Толя уронил голову на грудь.
— Мне тоже придется сказать ему правду. Это нечестно, если мы скроем от него, — тихо сказал Ваня. — Дай мне еще водки. — Он протянул стакан, и Толя налил его до половины. — Я теперь не буду бояться пить. Я ведь думал, у меня дурная наследственность по линии отца, и очень боялся спиться. Мама, помню, так не любила, когда он… Ну, словом, отец всегда был выпивши, мама на него за это сердилась, и я это запомнил. Может, он пил потому, что она его не любила? Оказывается, водка не такая уж и дрянь… — Слова сыпались как горох, наскакивая одно на другое. Он не мог остановиться, хоть и знал, что несет какую-то ерунду. Но это давало передышку голове. Нет, нет, только не сейчас — он обо всем будет думать потом, а сейчас… — А как мне тебя называть? — внезапно спросил Ваня. — «Отец» к тебе как-то не подходит. А я и не знал, что мама так тебя любила. Помню, в детстве я видел вас несколько раз вместе. Вы вели себя как брат и сестра. Знаешь, когда я вспоминаю детство, мне почему-то кажется, что мама больше всех любила дядю Яна. Но это полный абсурд — он ей был брат. Был?.. Как ты думаешь, дядя Ян жив?
Толя ощутил почти непреодолимое желание опрокинуть стол, что-то разбить, сломать, но он пересилил себя. Тот высокий худой моряк с сильными руками и непроницаемо загадочным лицом, на котором, казалось, не боялось проявиться лишь одно-единственное выражение: безграничная любовь к Маше, его так называемой сестре, внушал ему с самой первой встречи чувство странного беспокойства, которое, как он понял впоследствии, происходило от обыкновенной ревности. Да, он ревновал Машу к этому моряку, ибо было между ними нечто большее, чем обыкновенное кровное родство — их так неудержимо влекло друг к другу.
— Да, — неожиданно громко сказал Толя. — С ним ничего не могло случиться. Как и со мной тоже. Мы еще встретимся. Я не могу сказать тебе, откуда я это знаю, — минуту назад я еще ничего не знал. — Он усмехнулся. — Водка что-то делает с моей головой. Я часто пью. Но не для того, чтоб забыть. А чтобы помнить. И еще мне очень хотелось бы понять…
— Отец, — вдруг сказал Ваня, с трудом ворочая отяжелевшим языком. — Инга сказала, будто ты на нее как-то странно смотришь. Может, ей показалось, я не знаю. Но если ты хотя бы пальцем к ней прикоснешься, я… я тебя убью, понял?
Лючия помогала Маше причесаться. Она любила это занятие и когда-то даже училась на парикмахера, хотя работать так и не пошла. Это Лючия уговорила Машу не обрезать волосы. На коленях перед ней стояла.
Она же уговорила невестку принять участие в благотворительном концерте в помощь ветеранам Вьетнама и их семьям, хотя та уже несколько лет не выступала публично.
— Ты должна это сделать, Мария, — говорила она решительным, не терпящим возражения тоном. — Они так несчастны. Президент сунул им деньги и эти побрякушки с ленточками и начисто про них забыл. И теперь эта «гордость нации» превратилась в наркоманов и горьких пьяниц. А все потому, что про них все забыли, — рассуждала Лючия, бережно расчесывая Машины волосы. — Мария, ты скажешь им теплые слова, потом споешь «Ave, Maria» и несколько неаполитанских песен. Среди этих парней есть итальянцы. А знаешь, один бывший вьетнамец рассказывал мне, что тоскует по той поре. Чудной, правда? Говорит, у них там было настоящее крепкое братство, а здесь тебя вроде бы на каждом углу предают…
Маша думала о своем. Вьетнам был далеко от Америки, к тому же война там давным-давно закончилась. Ее беспокоили события в Афганистане, которые обсуждали все, хотя бы мало-мальски интересующиеся политикой люди. Советские войска несли значительные потери. В Афганистане воевали молодые русские парни-призывники. Маша тяжело вздохнула. Ее Яна тоже могут послать в Афганистан — дедушка давно на пенсии, а Диме вряд ли удастся уберечь парня от армии.
— У тебя дивные волосы, Мария, — тарахтела над самым ее ухом Лючия. — Ты красивая, умная, добрая, но все это пропадает зря. Скажи на милость, ну кто все это видит? Кто слышит твой божественный голос? Наши соседи с Палермо-роуд, ну еще несколько человек из предместья Батон Руж Крик. Правда, я видела, как к бывшей церкви подъехала роскошная машина, и из нее вышли две такие холеные штучки в норковых шубках. А то еще был этот толстый лысый гусак Джек Конуэй — это мне отец Франциск рассказал. Я-то думала, Конуэй не верят ни в Бога, ни в черта. — Лючия вдруг выронила расческу и звонко шлепнула себя по лбу. — Ну и дура же я толстозадая! Фаршированная индюшка и та сообразительней Лючии Камиллы Грамито-Риччи. Ведь Джек Конуэй не Богу молиться приезжал, а на тебя посмотреть. Только не могу взять в голову, зачем это ему вдруг понадобилось. А ты как думаешь, Мария?
Маша недоуменно пожала плечами.
— Вот и я не знаю, — говорила Лючия, продолжая возиться с ее волосами. — А Бернард, я слышала, уехал не то в Австралию, не то в Японию. По крайней мере, здесь его давным-давно никто не видел. Это он из-за любви к тебе так сделал. Ах, Мария, какая же ты сильная! Я бы никогда не смогла сказать «нет» такому красавчику, как Берни Конуэй. Даже после того, как он изменил тебе с этой вертихвосткой Джейн Осборн. Франко ведь тоже тебе изменил, а ты взяла и простила его. Мария, ведь ты простила Франко, да?
— Наверное. — Маша вздохнула. — Я сама перед ним виновата.
— Кто? Ты? Mamma mia! Да как у тебя язык поворачивается говорить подобные глупости? Ты у нас святая. Санта Мария. Думаешь, я не помню, сколько времени тебя Берни Конуэй обхаживал? И с одного боку зайдет, и с другого, и с третьего, а ты стоишь как каменная статуя. Ах, Мария, Мария, хоть Франко мне и брат, скажу тебе: Берни не мужчина, а мечта каждой американки, если только она не лесбиянка, не монашка и не старуха столетняя. И это даже если не брать во внимание его миллионы. Ну, а с ними он мне нравится даже больше, чем Марчелло Мастрояни вместе с этим молодым жеребчиком Сталлоне. Ведь ты любишь Берни, правда, Мария?
Маша опустила глаза. Ей не хотелось лгать Лючии, которую она любила как родную сестру. Любит ли она Берни? Она сама часто задает себе этот вопрос и до сих пор не знает на него точного ответа. Но ей и не нужно его знать. Потому что она поклялась себе, что больше не позволит этому человеку прикоснуться к ней. Хватит, хватит любоваться собой, выставлять себя напоказ мужчинам. Что греха таить, ее всегда возбуждал успех у них, она жаждала им нравиться, она сама как бы приглашала мужчин совершить увлекательное путешествие в страну флирта, увлечений, измен. Она была плохой женой, и Франческо нашел себе подружку. Ну а что касается Димы и маленького Яна, которых она бросила на произвол судьбы, то тут ей вообще нет и не может быть прощения.
— Я поняла, что это не приведет ни к чему хорошему. А вы такие добрые, такие родные. Ни словом не попрекнули.
— Еще чего не хватало! — воскликнула Лючия и, отойдя на шаг назад, посмотрела в зеркало на дело рук своих. — Чудо, как хорошо! И выглядишь лет на двадцать пять, не больше. Ай да Лючия Камилла! Ай да мастерица! Правда, у тебя и волосы получше, чем у той путаны с обложки, и лицо как у настоящей аристократки. Ах, Мария, Мария, неужели тебе не муторно сидеть безвылазно в этой гнилой дыре, учить пению богатых девиц с голосами осипших кукушек, петь по праздникам мессу с толстопузыми кастратами…
— Нет. — Маша упрямо мотнула головой. — Я счастлива. Слышишь, Лу, я очень счастлива. Лиз так меня радует. Знаешь, Лу, из нее может получиться замечательная пианистка. Миссис Кренстон считает, что Лиз не просто вундеркинд, а очень одаренная и целеустремленная девочка.
— Миссис Кренстон, мисси