– Нет, – сказал Виллац.
Антон посмотрел на него и усмехнулся:
– Извини, что я слегка усмехнулся: ты делаешь некоторые вещи так же, как делал твой отец. Ты его копируешь.
Виллац собрался уходить. Антон выразил изумление, что хозяин так бесцеремонно обращается с высокочтивым гостем: позволяет себе уйти от него. Что же в таком случае делать гостю?
– Если бы ты, например, пошел опять к господину Хольменгро, – сказал Виллац, – ты избавил бы меня от необходимости сидеть здесь и слушать твои грубости.
– Наверное, опять партитура?
– Да. Партитура.
– Вечная партитура, как сказала фрекен Марианна. Нет, во-первых, я не собираюсь сегодня к господину Хольменгро. Ты с такой готовностью отправляешь меня к ним, почему это? Потому что я насколько безвреден?
– Ты не совсем безвреден. Ты вредишь самому себе.
– На это то ты и надеешься. Знаешь что, я не чокнулся с тобой этим последним глотком ликера, я допью его один.
– Постыдись! Ведь ты мой гость.
– Нет, я не пойду сегодня сразу к господину Хольменгро, – продолжал Антон.
– Туда я пойду попозже, а сначала в другое место. Как зовут этого молодого господина, что был здесь?
– Ты спрашиваешь про Теодора? Теодор Иенсен, Теодор из Буа, лавочник.
– Отлично. Я обдумал и чувствую себя оскорбленным, что ты обошелся с ним так свысока. Что он тебе сделал?
– Ничего.
– Этот молодой человек – торговец, деловой человек, в некотором роде мой коллега, разумеется в меньшем и более узком масштабе. Я оскорблен за него, ты его не проводил.
– Нет.
– Почему?
– Потому что не хочу, чтоб он ко мне приходил.
– Ведь ты сам назвал его толковым человеком? Разумеется, он гораздо дельнее тебя. Человек, у которого есть почва под ногами. А ты ведь – ничто.
– Отсутствие коммерческого воспитания мешает мне ответить тебе, – сказал Виллац.– Ничто? Что за чушь! Это звучит странно, но даже и самый ничтожный человек – кое-что. Возьми, например, дельца, посредника: он покупает не для потребления, а для перепродажи с прибылью. Представь себе, что все люди начнут сами покупать все нужное для своего потребления, и посреднику конец. Так легко его устранить. Тебе и Теодору Иенсену конец. Вы и есть то ничто, о котором ты упомянул. Но все-таки кое-что вы собой представляете, вы, например, обладаете способностью одного пускать к себе в дом, а другого не пускать.
– Я пойду сделаю ему визит, – сказал Антон.– Извини, что я не слышал ни слова из твоего философского рассуждения. Ты, кажется, сказал, что обладаешь способностью не пускать в свой дом, кого хочешь? Это надо понимать вообще?
– Перестань говорить глупости.
– Если это относится к моему коллеге Иенсену, то относится и ко мне.
– Ты хочешь заставить меня вспылить? Этого ты хочешь? – спросил Виллац с особым ударением.
– Мне все равно, что бы ты ни сделал! – ответил Антон.– Выйдем вместе, нам немножко по пути. Я иду к моему коллеге. Пожалуйста, не воображай, что я раздумаю.
А Антон Кольдевин действительно пошел в Буа, будто бы за табаком, и имел долгую беседу с Теодором. Его познакомили с положением: Буа находится в состоянии раздела, здесь будут торговать две сестры и поверенный по делам, а сам Теодор открывает дело рядом, – все это, конечно, безумие и самоубийство, но неотвратимо. Антон был очень любезен с Теодором, а Теодор в свою очередь чуть не лопался от важности перед приезжими гостем.
Он собирается устроить осенний праздник, говорил он, пикник с музыкой и угощением на моем птичьем острове…
– У вас есть и птичий остров?
– О-о, мало ли что у него есть: тресковые промыслы, птичий остров, генеральная агентура «госенского» масла, театр…
– Подумайте, птичий остров! С гагарами, гагачьим пухом?
Теодор кивает: чудеснейший товар, первоклассный. Маленькая избенка на острове. Если б он осмелился питать надежду, что такой человек, как господин Кольдевин, согласится принять участие в празднике…
– Отчего же, спасибо, что невозможно. Подумать только, пикник на птичьем острове, да ведь это все равно, что молоть бриллианты на еду! Когда же это будет?
– Через несколько времени. Нельзя раньше осени, пока птицы не улетят с острова…
– Я спрошу фрекен Хольменгро, не поедет ли и она, – сказал Антон.
Впрочем, Антон Кольдевин сделал этот визит не только ради своего коллеги Теодора, но и ради его сестры, той, что служила камеристкой у консула Кольдевина в Вестландии. Надо же было Антону из вежливости навестить ее родных, но он не особенно распространялся на эту тему.
– Вам кланяется ваша сестра, – сказал он.
– Благодарю вас, – ответил Теодор, – она скоро приезжает, и тоже будет выбрасывать меня вон!
Антон отправился к господину Хольменгро и застал там Виллаца. Виллац пошел туда, а совсем не на кирпичный завод, к своей партитуре! Вот хитрая душа, черт знает! Антон больше не станет с ним считаться и уедет раньше срока! Виллац, конечно, мог бы сгладить впечатление, если б объяснился, но нет, он не объяснился; он мог бы сказать, что попробовал работать, как и было на самом деле, но ничего не вышло, он не сдвинулся с места и сегодня, как уже за много дней до того, поэтому пошел на люди, чтоб немножко освежиться. Он не сказал ни слова. Это было его английское кривляние – молчать. Антон от души презирал английское кривляние.
– Я был у купца Иенсена, – сказал Антон.– Он пригласил меня на праздник, который устраивает осенью на своем птичьем острове. Это наверное будет забавно, я принял приглашение. Я приеду опять и непременно буду.
«Отлично, значит, ты опять к нам приедешь! – мог бы сказать Виллац.
«Возьмите меня с собой на праздник! – могла бы сказать фрекен Марианна.
Никто из них не сказал ни слова.
– У адвоката тоже будет осенний праздник, – проговорила наконец фрекен Марианна.—Ты пойдешь, Виллац?
– А меня пригласят? – спросил он. Молчание.
– Это на тебя не похоже, – сказала вдруг Марианна, – добиться приглашение только для того, чтоб отказаться.
Антон посмотрел на обоих с изумлением; выходит, что они в ссоре, грызутся?
Пусть делают, что хотят, он не желает больше слушать.
– Извините, фрекен Марианна, – сказал он, – я, собственно, пришел к вашему отцу. Как вы думаете, могу я поговорить с ним минутку?
– Посиди и подожди, он наверное придет, – ответил Виллац и собрался уходить.
– Отец на мельнице, – сказала Марианна.– Я не знаю, когда он вернется. Отчего бы нам не пойти туда всем вместе, может, мы его встретим?
Пошли все вместе. Виллац немножко неохотно и посмотрел сначала на часы.
Они вышли на большую проезжую дорогу между мельницей и пристанью, там стоял человек и ждал. Это был Конрад. Он поклонился и шагнул вперед, словно собираясь заговорить, но остановился один Антон, остальные прошли дальше.
– Зачем ты так сказала? – спросил, смеясь, Виллац.– Он подумает, что мы поссорились.
Глаза Марианны сделались длинными и узкими, почти совсем закрылись.
– А пусть себе думает! – сказала она.– Не все ли равно! – и перешла к другому: – У нас опять нелады с рабочими.
– Опять?
– Я не знаю в точности причины, да много ли для этого нужно? Насколько я понимаю, они разобиделись из-за какой-то бумажки, записки в Буа. Они брали там товары и записывали их на счет мельницы; теперь папа распорядился, чтоб на мельницу не отпускали никаких товаров без записки от заведующего мельницей или рабочего старосты. Вот эту-то записку рабочие и требуют отменить: это, говорят, издевательство, все равно, говорят, что наклеивать на себя ярлык.
– Да, они стали ужасно щепетильны, – сказал Виллац.
– Но потом все успокоилось, и по весьма основательной причине. Оказывается, Оле Иоган не умеет писать, и вот рабочие сами пишут вместо него и выписывают, что хотят. Ха-ха-ха, ну, как же не смеяться! Никто не ходил за записками к Бертелю из Сагвика, потому что он умеет писать, все ходили к Оле Иогану. А в конце концов не стали ходить ни к кому, а писали сами; тогда у Теодора возникли подозрения, и дело раскрылось. Сегодня к папе пришли двое и сказали: пусть виновные заплатят за товары, которые они получили обманным образом! – Я их уволю, – сказал папа. На это они не согласились. И папе пришлось пойти с ними на мельницу для переговоров.
– Он пошел с ними договариваться? – спрашивает Виллац.
– Что же ему было делать!
– Не понимаю, что за охота твоему отцу возиться с мельницей.
– Наверно, у него есть свои причины, не знаю.
У каждого свои причины. Мне следовало бы дать ему зятя, который бы ему помогал, – сказала Марианна, – а я этого не делаю.
– Попробуй только! – шутливо сказал Виллац.
– Вообще, мне надо дать ему зятя, – продолжала Марианна, – но я, конечно, этого не сумею.
Виллац засмеялся громко и уверенно, как собственник:
– Подожди еще немножко, – сказал он, – месяц или около этого, а может быть и меньше. У меня ведь не все дни неудачные.
– Мы ждем партитуры. Вот чего мы ждем.
– Мне хочется достигнуть чего-нибудь большего, чем теперь, к тому времени, когда ты удостоишь меня согласием. Оцени хорошенько эту благородную черту твоего почтительнейшего слуги.
Марианна, видимо, не могла поддерживать тот же шутливый тон, а может быть и не хотела. Ей следовало бы понять по манере Виллаца, что веселость его деланная и весь легкий тон его речи неискренен. Разве она не видела, как дергались его брови? И дергались тем сильнее, чем определеннее она говорила. Эти обнаженные фразы, конечно, оскорбляли его, – она ведь вовсе не стремилась пристроиться. Ах, эти необдуманные выражения, когда она оставит их! Он отлично знал, что по натуре она совсем не груба, до сегодня она была нежна и ласкова, как в дни детства, когда просила, чтоб он поцеловал ее «длинную-длинную минутку». Но он знал также, что ее путешествия и позднейшие знакомства изменили многое в ее взгляде. Она бывала иногда дерзка, дерзостью современной Норвегии, кое-что из новых нравов привилось и ей. Одобрение, с каким она встречала в обществе какую-нибудь смелую, откровенную фразу, составляло для него муку, много раз это отдаляло их друг от друга и кончалось ревностью и размолвками.