— Почему не готовы?
— Не готов.
— Нет, отвечайте!
— Вы эту идею неделю продумывали, мне подсунули и хотите, чтоб я вам разом ответил. Дайте и мне тоже подумать.
— Нам с вами некогда думать. Вы мне к весне должны от порта к основным стройплощадкам дороги отсыпать, уложить полотно и пустить рабочие поезда. Чтоб я с навигации мог сразу от кораблей везти оборудование на объекты. Чтоб не было свалки в порту. Чтоб не губить в этой свалке реакторы. А вы говорите — подумать! Тут некогда думать. Да или нет?
— Наверное, нет…
— Как же так? В обкоме вы обещали. На штабе стройки вы обещали. В конце концов, нас с вами обязали обоих!
— Ну, это политика! А у меня не хватает ресурсов!
— Каких ресурсов?
— Сами знаете, каких. Мне нужно, как минимум, еще сто пятьдесят самосвалов. А пришло только сорок. С горючим перебои, половина машин простаивает. Бульдозеры, экскаваторы на этих грунтах и морозах летят, как игрушки, чини да чини, а ремонтная база — горе одно. А вы меня все гоните, не даете тылы наладить. Вот вам и ресурсы!
— Ну, знаете, надо быть справедливым! Сорок самосвалов — это только первая ласточка. Идут еще шестьдесят, лучше меня знаете. Затем валюту вам выделили, будете западногерманские грузовики получать, «магирусами» вас комплектуют. Перебои с горючим — неделя, две, не больше, непостоянный фактор. Это уже решается, обком занялся. А что касается ремонта, так прошлой зимой ни мастерской, ни станков, ни калориферов у вас не было. На пустом месте, на морозе, голыми руками чинили и вроде не жаловались. А теперь закрытые мастерские отгрохали, тепло провели, и нате вам — ремонтировать негде!.. Это не разговор! Не могу принять возражения!
— Послушать вас, сладкая получается музыка, Петр Константинович. Нравится мне ваша музыка: «не могу принять».
— Кто платит деньги, тот и заказывает музыку, Антон Григорьевич!
— Очень хорошая музыка, просто заслушаешься!
— Оба под нее пляшем, Антон Григорьевич, ничего не поделаешь!
— Да что-то не вытанцовывается! Вы говорите — дороги отсыпать. А где, спрашивается, обещанные карьеры? Где песок? Почему новые карьеры не открываете? Чем я вам сыпать буду? Манной небесной? Это вам раз!.. Второе: где документация на отсыпку дорог? В районе порта, в черте города насыпь проходит. Там дома попадают под снос. Вам этот снос горисполком утвердил? Нет? Вы мне документацию еще толком не выдали, а уже сроки требуете. Да я вправе вообще закрыть глаза и уши — ничего не знаю, не ведаю. Никаких сроков! Кладите на стол проектную документацию, тогда и разговаривать станем!
— Проектная документация есть, вы прекрасно знаете! С домами еще горисполком жмется, свои развалюхи жалеет, но мы на них через область надавим. Так же и с карьерами. Думаю, Бужаровский карьер через пару недель откроем. Опять район артачится, им там, видите ли, луговину жаль, а что стройка готова встать, на это им наплевать! Ладно, с этим уладится. Сможете технику в Бужарово гнать, на отборный песочек! Так что все ваши увиливания, Антон Григорьевич, как на ладони… Итак, я снова вас спрашиваю: подтверждаете вы мне эти объемы и сроки?
Дым. В хрустале окурки. Лукавые синие глазки.
— Хорошо, Антон Григорьевич, согласимся на компромиссном решении. Но все-таки будем еще раз говорить специально по этой позиции. Теперь еще один вопрос…
Он чувствовал нежелание Хромова, его осторожную неуступчивость, неохотное следование его, пушкаревским, требованиям: вперед, вперед, пусть с жертвами, пусть с потерями, но вперед, в самое пекло, в сердцевину работы, на центральные стройплощадки, где должен задышать комбинат, и с первым вздохом и пуском, искупающим все потери, можно оглянуться, сбросить сверхнапряжение, подобрать огрехи. Но это потом, не сейчас: сегодня — комбинат, комбинат!
Он знал: Хромов на ледяном пустыре своим опытом, хитростью, неусыпным радением совершил почти невозможное. Создал строительную ударную базу, костяк управления. Заманил, закупил лестью, посулами, дружбой инженеров, и они за минувшую страшную зиму сколотили штурмовые группы, зацепились за лютую землю, начали рвать тайгу. Но сил пока что не много. Их размывает, разносит. Изнуренные первым броском, люди выбывают из строя, откочевывают в края потеплее. Техники не хватает. Рабочих, шоферов в обрез. И управляющий трестом подтягивает и собирает тылы, наращивая мощь для удара. А он, Пушкарев, понимая его беды, движим иной заботой: сроки, весна, навигация, газоводы, идущие с севера, грядущий неуловимо короткий момент их стыковки и встречи. Комбинат, комбинат!
— Так вот, еще один вопрос… Почему на участках наливных эстакад сваи не бьете? Почему со сваями тянете?
— Какие там сваи? Там еще лес не убран. Как срезали осенью, так и лежит. Какие там сваи?
— Почему не убираете лес? Срезали — вон с участка! Законсервировали площадь. Вам здесь к весне эстакаду выводить, а вы лес не убрали!
— Мы строим обводные дороги, чтобы лес вывозить.
— Зачем мне ваши обводные дороги? Они вам нужны, а не мне. Комбинату они не нужны. Денег на них не дам.
— Дороги нужны. Чтобы лес вывозить. Денег не дадите, лес так и будет лежать.
— Сожгите!
— Кто вам позволит? Лесники хай поднимут.
— Не поднимут. Бросовый лес, мелколесье. Строевой древесины нет. Дрова да гнилье. Сожгите!
— Бумага будет? Минлеспром дает добро?
— Уже дал добро. Бумага идет. Жгите, вам говорю! Вы, как юннат, Антон Григорьевич, честное слово! Скворечни мы с вами строим или комбинат?
— И то и другое, Петр Константинович, и то и другое…
Пушкарев, теряя терпение, давил в себе гнев. Отшучивался, хитрил, балагурил. Глазами отшвыривал от себя хромовские толстые щеки, потный розовый лоб. Опять приближал. Вспоминал, как прошлой зимой встретил Хромова в автоколонне, в теплушке-вагончике, когда шоферы, измотавшись на смене, вповалку спали, а брошенные машины отдавали тепло, остужали моторы под черными раскаленными звездами. Хромов умолял, угрожал, выкрикивал что-то о деньгах и о долге. Потом грубо, по-мужицки послал их ко всем чертям, хлопнул дверью вагончика, тяжело и грузно полез в кабину и завел самосвал. Шоферы сонно выходили из тепла на стужу, стояли медлили, угрюмо поверив ему и на этот раз, взялись за баранки, двинули машины в тайгу.
— Хорошо, Антон Григорьевич, за эти пусковые объекты мы с вами оба спокойные. Хлебозавод вы мне днями сдаете. Хотите, вашим именем назовем? Не хотите? Не надо… Так… Автомост, загляденье, построили. В Москве таких нету. Может, его назовем вашим именем? Тоже не хотите? Не надо… А вот очистные сооружения вы как ни отказывайтесь, а сдайте мне в этом году!
— Я знаю, Петр Константинович, вы бы очистные сооружения с удовольствием назвали моим именем, и я не возражаю, потому что, если правду сказать, частенько в дерьме купаюсь. Но в этом году очистные сооружения мы не сдадим.
— Мы же договорились как будто? В прошлый раз вы почти согласились!
— Именно — почти!
— Что ж мне, по-вашему, город не строить? Как мне жилье вводить? К чему подключать прикажете?
— Придется пока что к старым трубам.
— Вы шутите? Да они на пределе! Вот-вот прорвутся!
— Какие там шутки! Понимаю. Но в этом году не сдадим.
— Я буду жаловаться на вас в министерство.
— Жалоба вам не поможет.
— Почему?
— Не поможет!
— На следующей неделе — штаб. Вынесу этот вопрос на штаб. Скажу секретарю обкома — Хромов срывает строительство города. Я прекращаю финансировать стройку!
— Так вы не скажете.
— Скажу! Хромов саботирует сдачу объектов!
— Так вы не скажете.
— Скажу! Постоянно, с первого дня, Хромов ставит мне палки в колеса! С первого дня игнорирует генеральную линию стройки, постоянно увиливая, распыляя средства по мелким, второстепенным объектам, вечно ссылаясь на объективные причины, маскируя за ними субъективное нежелание. И если сроки пуска комбината поставлены под угрозу срыва и государственные миллионы вот-вот начнут утекать сквозь пальцы, то это, разумеется, и моя вина, как генерального директора, но лишь потому, что генподрядчик, то есть товарищ Хромов, отказывается понимать основную стратегию стройки и в силу своего недомыслия…
— Прошу вас, Петр Константинович, оставить эти выражения для штаба. Сейчас я слушать их не намерен…
— Нет, послушайте!
— Нет, не намерен!
— Мы с вами не сработались, Антон Григорьевич, не сработались!
— Да уж как хотите, Петр Константинович, как хотите!
— Да так и хочу!
— Как хотите!
— Так и хочу!
— Как хотите.
— Вот так вот и хочу!..
И умолкли. Сидели, покрасневшие, злые, не терпящие один другого. Медленно остывали, отвернув лица, дымя сигаретами.
— Черт те что… нервы… — Пушкарев в досаде, но и примирительно, исподлобья взглянул на Хромова.
— Именно нервы. Беречь надо… — ответил тот как будто еще обиженно, но уже не желая сердиться дальше.
— Да где там беречь! Вы-то что, бережете?
— А то нет! Берегу. Развлекаюсь…
— Это как же это вы развлекаетесь?
— Ну, в театр хожу…
— Вы? В театр?
— Очень люблю… Советую… Нервы хорошо успокаивает.
— Что ж, и артисток всех знаете?
— Кое-кого и знаю.
— А Горшенина есть такая?
— Есть такая. Это ихняя прима. Звезда, по местным масштабам.
— Вот уж не думал, Антон Григорьевич, что вы такой театрал!
— Нервы успокаивать надо. Вот вы их мне сейчас измотали, и вместо того, чтобы в больницу, я в театр. Восстанавливает духовные силы…
И, слушая управляющего, уже не испытывая к нему недавней вражды, Пушкарев вспомнил ярко и сочно: наледи солнца, истерзанный красный снег, плачущее бледно-прекрасное молодое лицо, и в нем, Пушкареве, от виденья — внезапная, похожая на сладость тревога, желание ее снова увидеть. Пронеслось на мгновение. Исчезло…
Лакированный стол. Пепельница, набитая до отказа окурками. Похожее на валет отражение. И с новым запасом терпения, глуша в себе личное, едкое, он продолжал: