…
– Меня взяли случайно.
«Случайно, как же! Для таких людей не существует случайности!»
Мастер умудрялся наводить порядок среди копошащихся тел, лечил слабых, пресекал драки, по справедливости распределял паек.
Среди ползающих в темноте людей были тайцы, вьетнамцы, кхмеры. Мастер мог говорить с каждым из них. Савабэ понимал по-китайски, он даже мог говорить на родном для мастера южном диалекте, и видимо поэтому, китайцу нравилось общаться с Городзаэмоном. Они беседовали о стихах Дунпо и Ли Бо, вспоминали танки Басё, рассказы Киплинга и Джека Лондона, переходили то на японский, то на английский язык. Мастер без труда расколол хлипкую легенду Городзаэмона, безошибочно определив в нем разведчика.
– Твое счастье, что ты не работаешь на США! Ты служишь только своему императору, это благородно. Я заключаю с тобой временный союз.
– А на кого работаете Вы, мастер?
Китаец смеется:
– Журавль может заглянуть в кувшин, но чтобы кувшин заглядывал в журавля! Не обижайся. Я хочу сделать тебе подарок. Хочешь получить сатори?
– В данный момент я бы предпочел свободу.
– Глупый островной варвар! Ты ужасно смешно смотришься со стороны! Сатори – это и есть свобода. Я дам тебе сатори, даже если ты вздумаешь сопротивляться моей воле.
Мастер положил свою ладонь ему на затылок, и нажал костяшкой пальца между бровей:
– Ты точка. У тебя нет сторон. Что такое линия?
– Не знаю…
– Думай. Думай еще!
– Я правда не знаю.
– Думай о точке. Что такое линия?
Вопрос без ответа. Вопрос, задаваемый день за днем. Или ночь за ночью? В яме всегда темно. Еду спускают без правильных интервалов, иногда рис высыпается прямо в лужу нечистот. Мастер умело расстилает единственный большой кусок ткани – свою рубаху. «Почти без дыр, ведь всех били одинаково, как ему удалось?» Рис делится на всех, но всегда один и тот же вопрос:
– Что есть линия?
– Не знаю! – удар.
– Ты точка! Что есть линия?
Когда появляются вши, его осеняет – бесконечность! Линия это бесконечность точек!
– Правильно! Теперь ты линия. Что есть точка?
– Бесконечно малая часть меня!
– А что есть плоскость?
Разговор без смысла. Жизнь без времени. Бросают новых пленников, забирают старых. «Ого, американцы оставили Сайгон! Плохи наши дела.»
– Что есть плоскость?
– Бесконечность линий, только в этом все равно нет никакого смысла!
– Смысл есть во всем. Мы живы, у нас бездна времени. Ты прошел уже два измерения. Думай о трехмерном теле!
Трехмерное тело. Бесконечность плоскостей. Длина, ширина, высота, объем, вес. Плотность. Инерция. Красные кхмеры наступают.
– «Ого, к нам американцы! Не нравятся вши? Напалмом по вшам не пробовал? Может, сразу атомной бомбой?» Возня в темноте. Удар, всплеск, удар.
– Нет, не до смерти! – Мастер удивительно милосерден.
– Ты трехмерен. Чувствуешь время?
Плоскости не могут быть неподвижны. Они смещаются, движутся. Тело трансформируется, меняется, исчезает. Американец тоже исчез. И его дополнительный паек. Как-то скучно без него.
– Время – это движение?
– Нет, это изменения! Перемены. Все меняется. Ты уже в четырех измерениях. У тебя четыре измерения! Что такое пять измерений?
Сатори. Смех в яме с нечистотами. Все-таки день.
– Не надо стрелять, никто не смеется над Пол Потом! – Люк снова захлопывается, сверху падают кусочки земли.
– Пять измерений – это бесконечность разных направлений развития событий! А мы видим только одно!
– Верно. Американец ушел. В пяти измерениях он и ушел, и еще сидит здесь, и его вообще тут не было. В пяти измерениях мы все погибли, и не рождались, и сидим здесь. Есть мы, которых завтра расстреляют. Есть мы, которые завтра сбегут. Есть мы, которые завтра снова будут тут сидеть.
Мастер заталкивает слова прямо в мозг Городзаэмона:
– У тебя пять измерений! Что это значит?
– Я могу выбирать! Я могу избрать любое развитие событий! Я могу завтра сбежать! Но как я это могу?
Теперь смеется мастер:
– Может быть, будет обстрел. Может быть часовой свалится в люк. Может быть, наш американец вернется с десантниками. Мы в четырех измерениях. Мы не направляем поток от одной из бесконечных вероятностей к другой. Но бывают места, где мы можем скользнуть. Мы можем почувствовать мгновение, в котором перекрещиваются возможные изменения будущего. Когда ты чувствуешь, как одна песчинка времени трется о другую… И вдруг – не одна – а две. Выбрать нужную песчинку и кинуться в нее. Мой мастер называл это «скользнуть». Скользнуть в щель между песчинками времени.
Это открыли старые мастера боевых искусств. Был один старик, он умел двигаться скользящим шагом. Он скользил, меняя дистанцию, и все его противники спотыкались. Для мастера этого шанса было достаточно.
«Кто из нас сошел с ума?» – Савабэ выходит на середину ямы…
Люк откидывается, повстанец опускает на веревке котелок. «Господи, совсем ребенок. Винтовка больше его». Веревка раскачивается… Взрыв почти рядом, и сразу – шум вертолета и пулеметные очереди… Только двое успели скользнуть между песчинками времени. «Он слишком напрягся, нельзя так крепко держать». Савабэ с мастером одновременно дернули за веревку. Солдат падает прямо между ними. Наверху идет настоящий бой. Винтовка со штыком и веревка.
Они весят немногим больше котелка с рисом… Мастер использует и ремень, и брюки того, кто недавно был повстанцем. Голый мальчишка-кхмер кажется понял, что может остаться тут навсегда… Винтовка вылетает вверх, и заклинивается над дырой люка. Мастер не забыл навязать узлов. Злобы не было, но ведь остальные повисли бы все сразу. Мастер нокаутировал каждого в согласии с мерой. Будут лежать одну, две, три, и пять минут. Трое последних не успеют…
Когда они оказались наверху, мастер не дал взять винтовку:
– Пусть вылезут остальные, нас будет труднее искать!
Савабэ видел своими глазами, как китаец уложил четверых. Двое перезаряжали оружие, один стоял спиной, у одного винтовка дала осечку.
– Какой я старик, мне нет и пятидесяти. Будешь в южном Китае, найдешь меня очень легко. Я Чжао. Тун Чжао, вот смотри, татуировка моего клана. Со мной тебе нельзя, племена Шань терпеть не могут японцев. Да, я запомнил, – Савабэ Городзаэмон. Конечно. Увидимся непременно …
Савабэ оставляет штангу, переходит к гантелям. Разведение рук лежа. Мышцы тянутся, напрягаются, в теле появляется божественное тепло. Еще минут двадцать – и можно будет приступать к тренировке.
Поработав на тренажерах, мастер посвежел, выпрямился, стал как будто больше и даже выше ростом.
– Сорэ дакэ дэс! – Достаточно!
Молодые японцы подхватывают сумки с амуницией, и направляются в небольшой спортивный зал. Толстый инструктор снисходительно смотрит на чудаков.
Глава 27Хаггард в больнице. Чжан Бода дает уроки тайцзицюань, и неожиданно получает в подарок компьютер.
Ужасная боль скрутила несчастного Хаггарда, лишила возможности двигаться, свернула в напряженный комок. Он лежал в позе эмбриона, подтягивая колени к подбородку, старался дышать как можно тише, и слабо постанывал на выдохе. Он не видел, кто перенес его в машину скорой помощи, как его везли через всю Москву, как врачи несколько раз бесцеремонно ощупывали его. Боль застилала сознание спасительным зонтиком, его тело было уже наполовину лишено души.
Хаггард лежал на железной больничной каталке в коридоре приемного отделения больницы имени Косьмы и Дамиана. Рядом с ним лежал избитый хулиганами пожилой сантехник Кондюков. Сантехник был пьян, и злобно дышал на Хаггарда перегаром:
– Слыш, братан! Курить нету? Курить, я говорю, нет? Чего молчишь, братан? Что, падла, сигаретки жалко?
Хаггард автоматически вытащил из кармана насколько смятых баксов и сунул их Кондюкову. Тот вмиг переменил тон:
– Да ты что, братан! Умирать вздумал? Держись! Эй, люди! У вас тут человек умирает!
Из глубин отделения обрисовалась старенькая баба Шура, цыкнула на Кондюкова, и покатила Хаггарда. Несчастный американец действительно был на волосок от смерти. Он не осознавал, как ему кололи палец, чтобы взять кровь, как медсестра снимала его кардиограмму, как санитары придерживали его в рентгеновском кабинете. Он не видел, как рентгентехник вытащил его еще мокрый снимок, и хирург, едва взглянув на влажно блестящую пленку, произнес:
– Прободения нет, пока можно не оперировать, – и легко швырнул кассету со снимком в бак с фиксирующим раствором. Не видел Хаггард и того, как тремя минутами позже, техник наклеил на его снимок бирочку с фамилией «В. И. Кондюков, N 15277», а его бирочку: «М. Хаггард, N 15278», наклеил на снимок с изображением грудной клетки с тремя сломанными нижними ребрами, и вывихом правой ключицы. Спустя еще двадцать минут снимки легли на стол врача приемного отделения, и он распорядился:
– Шура, Кондюкова – в первую хирургию, Хаггарда – в травматологию! – и старая санитарка баба Шура, ворча, покатила каталки по указанным направлениям.
Боль отпустила только после того, как медсестра шырнула ему в зад что-то обезболивающее:
– Терпи, иностранец, сейчас тебе перевязку сделаем.
К немалому удивлению Хаггарда, сестра отвела его в гипсовую комнату, и начала умело накладывать гипсовую повязку.
Хаггард хотел было сопротивляться, объяснить, что гипс не нужен, но случайно заглянул сестричке в глаза.
Взгляд этих голубых глаз, преодолев все языковые и культурные барьеры, объяснил ему, что лучше расслабиться, так как гипс все равно будет наложен, а в случае сопротивления ему будет сделан укол аминазина, после которого самые пламенные борцы превращаются в покорных Герасимов.
Хаггард вздохнул и расслабился. Сестра туго стянула ему ребра, перешла к бинтованию плеча, и зафиксировала его руку сбоку от грудной клетки – повязка типа «биплан». Спать ему пришлось сидя, чтобы не мешать правильному застыванию гипса. Он дремал, и ему снились голубоглазые медсестры, бинтующие Дэвида, и его морских пехотинцев. Дэвид был спеленат как мумия, и клялся, что ничего не знает ни о Хаггарде, не о Ракшасе, не о Великом Драконе. Хаггард слушал его и недоумевал: кто это такие – Ракшас и Великий Дракон?