Первые несколько дней Соломон Исакович поджидал их у них дома, разогревал им обед, пытался заставить делать домашние задания. Но дети томились в тесной квартире, рвались на улицу, а родители умоляли Соломона Исаковича их туда не пускать, и однажды, не зная, что придумать для их развлечения, Соломон Исакович привел их к себе. Хотя в квартире у него не было ровным счетом ничего интересного, с этого дня они начали проводить у него все свободное время, приходили к нему прямо из школы, и вечером ему с трудом удавалось выгнать их домой.
Приманкой служила сама квартира, а вернее, ее единственная комната, большая и совершенно пустая. В первый день дети остановились на пороге этого дивно пустого, ничем не забитого пространства, как зачарованные, а потом словно сошли с ума, скача, валяясь по полу, ползая на коленях и визжа в приливе чувств. Соломон Исакович раз и навсегда позволил им делать там, что они хотят, и звук этих неслыханных слов: «абсолютно все, что хотите», — произвел на них магическое действие. Они без капризов ели, что он им давал, безропотно делали уроки на кухонном столе, затем исчезали за дверью комнаты — и Соломон Исакович знал, что до вечера может быть спокоен.
В присутствии детей он не заглядывал в комнату, не проверял, что они там делают и что туда приносят, не велел им убирать за собой и не требовал чистоты. Изредка из комнаты доносились вопли — дети дрались. Соломон Исакович выжидал минуту-другую, если вопли не прекращались, стучал в стену и громко говорил:
— В чем дело?
Обычно этого было достаточно, вопли переходили в сдавленное пыхтение; если накал страстей был слишком велик, он подходил к закрытой двери и распоряжался:
— Оба сюда!
Они выкатывались в прихожую, жалуясь друг на друга и требуя, чтобы он их рассудил. Соломон Исакович, не слушая жалоб, загонял их в ванную, быстро обтирал им разгоряченные лица мокрым холодным полотенцем, приглаживал волосы и отпускал.
Дети были избалованные, замученные не столько родительской любовью, сколько животным страхом за их физическое благополучие, приученные к бесконечным запретам и ограничениям, которые были неизбежны в тесной, убогой обстановке их жизни и преодолевались только слезами, криками, отказом от еды и болезнями. Их родители завидовали той легкости, с которой Соломон Исакович управлялся с детьми, и, как он догадывался, не раз обсуждали его в присутствии детей.
— Конечно, — сказала ему однажды девочка, сидя за столом в кухне и поджидая, пока разогреются котлеты, — ты можешь себе позволить не обставлять квартиру, не то что другие.
— Да? — сказал Соломон Исакович.
— Ты в своей комнате купался, — вставил мальчик. — Всю квартиру нам в прошлом году испохабил.
— Потому что, — продолжала девочка, не обращая внимания на брата, — ты все равно скоро отсюда уедешь.
— Почему ты так думаешь? — спросил Соломон Исакович.
— Папе управдом сказал. И очень хорошо, что ты уедешь, по крайней мере, квартира достанется порядочным людям.
Соломон Исакович разложил котлеты с картошкой по тарелкам, поставил на стол.
— Не хочу, — сказал мальчик и оттолкнул тарелку.
— Смотри, — сказал Соломон Исакович, — больше ничего не будет.
— Ему жалко, что ты уедешь, — объяснила девочка.
— Ну, это еще не завтра, — успокоительно сказал Соломон Исакович. — А может, и вообще не уеду. Вы ешьте и пойдете играть.
— Уедешь, уедешь, — уверенно заявила девочка.
— И играть не хочу, — сказал мальчик угрюмо.
— Ну и не надо, посиди здесь, — согласился Соломон Исакович.
— А ты надолго уедешь? — спросила девочка.
Соломон Исакович пожал плечами. Он был очень огорчен, что дети завели этот разговор. Да и жутковато было сознавать, что все кругом осведомлены о его планах. Впрочем, этого, конечно, следовало ожидать.
— Он навсегда уедет, — убедительно сказала девочка.
Мальчик вопросительно посмотрел на Соломона Исаковича.
— Если уеду, то навсегда, — неохотно потвердил Соломон Исакович.
— И тебе не стыдно? — спросила девочка с любопытством.
— Стыдно? Что же тут стыдного?
— Как что? Учительница сказала, это позор, что таким людям, как ты, позволяют покидать нашу страну…
— Что же, ей тоже жалко, что я уеду? — усмехнулся Соломон Исакович.
— Не жалко! Не жалко! А стыдно!
Мальчик громко заплакал. Девочка схватила кусок котлеты и сунула ему в открытый рот, торжествующе повторяя:
— Стыд-позор! Стыд-позор!
Мальчик вцепился ей в волосы, оба заревели, и к тому времени, как Соломон Исакович навел порядок с помощью мокрого полотенца, разговор об его отъезде был забыт.
Однако, видимо, не вполне. Значительно позже Соломон Исакович услышал из-за неплотно закрытой двери комнаты возбужденный голос девочки:
— Слабо тебе! Слабо!
— Ничего не слабо! — сердито возражал мальчик.
— А докажи! Докажи, что не слабо!
— И докажу! Тоже сказала, слабо!
— Ну, докажи!
— Ну и докажу!
Соломон Исакович приготовился было к очередной усмирительной процедуре, но в комнате затихло.
После того как дети ушли домой, он зашел в комнату.
Игрушек дети принесли сюда мало; на полу валялись главным образом предметы, подобранные ими на улице по дороге из школы: мелкие строительные детали, мотки проволоки, пустые бутылки и консервные банки, различные дощечки, камни и шарики, мятый рулон чертежной бумаги, разбитое зеркало и небольшой матрас с вываливающимся конским волосом. В одном углу была насыпана горка песка, а в другом, на куске брезента, разложена была целая лаборатория: в темных аптечных пузырьках настаивался яд из спичечных головок; в старой водочной стопке дрожали шарики ртути из разбитого градусника, в консервных банках сохли самодельные цветные мелки, полученные путем смешивания найденной на стройке известки с водой и акварельными красками из рисовального набора. Обломки готовых мелков лежали пестрой кучей на подоконнике, и цветная труха была растоптана по всей комнате.
Стены были густо изрисованы разнообразными, по большей части уже знакомыми Соломону Исаковичу сюжетами. Он постоял, разглядывая покачнувшиеся дома с многочисленными рядами окон, морские и воздушные бои, головастых людей с деликатными проволочными ручками и ножками. У самого пола, полузагороженная одним из мячей, которые Соломон Исакович отдал детям, была новая деталь, надпись бледно-розовым мелком, едва заметная при электрическом свете: САЛАМОНЧИК ЖЫД. Соломон Исакович узнал нетвердый, но старательный почерк мальчика. Ему было и смешно, и противно. Он знал, что это не было сделано с сознательным намерением нанести ему грязное оскорбление, уязвить его личные или национальные качества. Скорее, это было испытание его снисходительности. Проверка, как далеко они могут зайти, не нарушив его привязанности к ним. Эту привязанность они инстинктивно чувствовали, но, так же инстинктивно зная, что она ничем не заслужена, нуждались в непрерывном ее подтверждении. Однако выбор средства для этой проверки был знаменателен и удручил Соломона Исаковича. Он поборол желание стереть надпись, проветрил комнату, в которой слегка пахло конюшней, и вышел.
Ответ из учреждения все не приходил, но Соломон Исакович начал понемногу готовиться к отъезду. В самый разгар зимы, когда спрос на летние вещи был сравнительно невелик, он начал регулярно объезжать известные ему универмаги, и в конце концов ему повезло: выбросили партию болгарских летних костюмов, и он успел вовремя стать в очередь. Костюм был недешевый, но Соломон Исакович понимал, что без него в жарком климате никак не обойтись. Тогда же ему удалось купить и несколько легких маек-сеток, под рубашку. Плащ он решил не покупать, так как его старая болонья все еще выглядела прилично, а зимнее пальто, хотя и не выдержало бы еще одного сезона, на новом месте вряд ли могло понадобится. Не исключено было, конечно, что на будущую зиму он окажется все еще здесь, а то и где похолоднее, но расход на пальто был слишком велик и в настоящий момент не входил в расчет. Соломон Исакович вынул и осмотрел свои прошлогодние сандалии и демисезонные башмаки. Обе пары нуждались в починке, и он отнес их в сапожную мастерскую. Нужна была летняя шляпа. Соломону Исаковичу хотелось соломенную, но соломенной он не нашел, пришлось купить нечто из искусственного волокна, жесткое и полупрозрачное. Следовало бы приобрести парочку чемоданов, но Соломон Исакович подсчитал свои сбережения и решил не роскошествовать. Вместо этого он сходил к продовольственному магазину и там, у задней двери, подобрал три плотных картонных коробки из-под румынских консервов.
Покончив со своим гардеробом, Соломон Исакович занялся кухонной утварью. Его вполне устраивали его старые, помятые и выщебленные кастрюли и сковородки, алюминиевые миски вместо тарелок и чашки с отбитыми ручками, но везти их на новое место не хотелось. Соломон Исакович много лет не заглядывал в посудохозяйственные магазины и теперь был обескуражен; обнаружив, что там нет почти ничего из нужных ему предметов. Чашки и тарелки были непривлекательные и продавались только в громоздких и дорогих сервизах. За эмалированными чайниками люди занимали многодневные очереди. Сковородки были огромные и только алюминиевые. Все новые знакомые твердили: «Дерево, туда надо везти дерево», — и Соломон Исакович с досады купил две деревянные кухонные доски, тяжелые и совершенно ему не нужные.
Он решил махнуть рукой на посуду.
Постельное белье было в сравнительном порядке. На дне чемодана Соломон Исакович отыскал две простыни, протершиеся посередине, но из старого хорошего полотна, починку которых он давно откладывал. Теперь он, как делала еще покойница бабка, разорвал обе простыни пополам, аккуратно срезал полосы во всю длину простынь, убрав рваные места, сложил половинки внешними краями внутрь и вручную сострочил их мелким плотным стежком. Затем он подрубил наружные края, чтоб не обтрепывались. Простыни стали уже, но, поскольку в свое время они предназначались для двуспальной кровати, ширины в них все равно было достаточно, и они могли исправно прослужить еще добрых несколько лет. У наволочек, как всегда, оборвана была половина пуговиц, и Соломон Исакович пришил новые, а те, что еще держались, укрепил двойной петлей.