– Она все-таки уехала, – сказал я, вернувшись, журналисту и Рите Михайловне.
Они по-прежнему сидели за деревянным столом под деревьями, но посуда со стола была уже убрана и стол чисто вытерт.
– Еще бы, – сказала Рита Михайловна, чтоб уязвить мужа, – надо же додуматься – посылать за Машей этого молодца… Она ведь его ненавидит…
Я посмотрел на Риту Михайловну с тревогой, а «молодец» совсем меня напугал. В этой семье была своя дипломатия, и, выполнив поручение журналиста, я тем самым действовал против Риты Михайловны. Нет, если вопрос станет «или – или», то уж конечно Рита Михайловна, а не журналист. Как будто они во мне нуждаются, но в то же время, кажется, что-то произошло, что их успокоило, да и возможно, ночная тревога была преувеличена, что нередко случается с людьми истеричными. Так мыслил я, готовя первую фразу, где сразу должно было быть все: и косвенное извинение перед Ритой Михайловной, и косвенное же заверение в верности ей, и проверка ситуации вокруг доноса, и в то же время не перечеркивание и доброго моего отношения с журналистом.
– Нам с Колей надо бы еще поговорить, – сказал я, обращаясь к Рите Михайловне и тем самым покорно и публично «проглатывая» ее «молодца», – а Маша уехала успокоенная, – добавил я и журналисту, – просто у нее дела в городе…
Интересного продолжения найдено не было, но все-таки кое-чего мне удалось добиться: противоборство смягчилось и Рита Михайловна, безусловно, оценила то, что если ночью я вспылил на ее замечание, то ныне я стал более «дрессированным» и покладистым. (Они явно нуждались теперь во мне меньше, – вот откуда покладистость.)
– Знаете, – подтвердил мою догадку журналист, – насчет объяснительной в КГБ, возможно, и ложная тревога… Я сейчас говорил с моим приятелем по телефону… Возможно, и так уладится… Но конечно, все может случиться…
– А Коля? – мягко и настойчиво активизировался я. – Коля ведь уже подготовлен.
– Да-да, – задумчиво сказал журналист, – во всяком случае мы эту бумагу напишем и передадим ее в случае крайней необходимости.
– Тебе надо сегодня же опять встретиться с Романом Ивановичем, – сказала Рита Михайловна. – Посоветоваться… Показать ему текст.
– Да не в тексте дело, – сказал журналист. – С текстом-то мы разберемся. Важна ситуация… – Он встал и положил мне руку на плечо. – Пойдемте сочинять, – сказал он с усмешкой, – помогу… Лучше это без Коли…
Мы прошли в его кабинет, который здесь, на даче, был также обширен и богат, со старинной мебелью красного дерева и шкафами книг вдоль стен. Я сел на краешек дивана.
– Нет, – сказал журналист, – садитесь к столу, пишите, а я буду диктовать… Правда, вчера я уже кое-что набросал, у меня заготовлено, – он протянул мне бумагу, которую достал из лежащей на тумбочке книги.
Я присел к обширному письменному столу, на котором была пачка чистой бумаги и множество дорогих авторучек в футлярах, и положил черновик доноса, написанный журналистом.
– Пишите, – сказал журналист, правда предварительно плотно закрыв окно и повернув ключ в дверях, но все это он проделал, как мне показалось, привычно и мимоходом. – В Комитет государственной безопасности, – начал он, – с уважением, которого вы заслуживаете, сообщаем вам. – Мне кажется, это тоже было стандартное словопостроение, которое употреблялось в этих случаях, – в черновике было то же начало. – Сообщаем вам… Вы пишите, – обернулся ко мне журналист.
Я взял одну из авторучек и начал торопливо писать. Журналист быстро и ясно, почти без запинок, продиктовал мне о том, что я и Коля были втянуты Щусевым П. А. в антисоветскую организацию, которую по молодости и неопытности мы первоначально воспринимали как просто некий литературный клуб, созданный для самообразования, а также для обсуждения проблем, связанных с ликвидацией последствий культа личности согласно решений XX съезда партии. (То же было в черновике, слово в слово.)
– Ничего, ничего, пишите, – сказал журналист, заметив, что я сижу в задумчивости, – может, это и несколько туповато, но тем лучше.
– Не в том дело, – сказал я. – Мы с Колей договорились, что донос должен носить чрезвычайно острый, чуть ли не клеветнический характер, чтоб впоследствии можно было бы публично доказать его несостоятельность. Иначе Коля не подпишет и даже может заподозрить… Вы меня понимаете?
– А ты парень способный, – сказал журналист на «ты» и снова как-то странно улыбнулся.
– Надо обязательно упомянуть о том, – сказал я, – что Щусев совершил убийство замполита режимного лагеря, его жены и ребенка… То, о чем вы рассказывали, то, в чем его подозревают. Коля честный мальчик, он верит в Щусева хотя бы потому, что Щусева пытали в концлагере. Человек, прошедший сквозь пытки, для него свят и не способен убить ребенка. Это для него явная клевета. Таким образом, все может сложиться весьма удачно. Тут даже повод для доноса. Услышали, мол, случайно. Подслушали об убийствах, и это открыло нам глаза.
– А вы способный человек, – снова повторил журналист, глядя на меня с каким-то неожиданно напряженным вниманием и употребив на этот раз вместо несколько покровительственного «парень» и «ты» уважительное «вы» и «человек»; он сел на диван и вдруг спросил: – Я слышал, у вас мечта?..
Я покраснел. Все-таки какая глупость, что я доверился Коле в самом сокровенном.
– Вы меня не стесняйтесь, – сказал журналист очень серьезно, – я в вас, кажется, начинаю верить. Вы, конечно, еще зреете, путаетесь, ищете свое… Но почему бы и нет?.. В конце-то концов, да здравствует товарищ Цвибышев! Почему бы и нет?.. Или вам по душе «ваше превосходительство»?.. Кстати, каковы ваши политические взгляды?.. Удивительное дело, шума много, мнений множество, но ясных политических взглядов ни у кого не поймешь…
Начал он серьезно, но потом в нем, чуть ли не на середине фразы, произошел некий сатирический поворот, который он даже и сам не хотел допускать, просто взыграла его обличительная суть. Очевидно, журналист это почувствовал, потому что он очень скоро вернулся опять к серьезу.
– Вы простите меня, – сказал он, – занесло, весьма некстати, не в ту сторону… Вот только что я хотел вам сказать честно и откровенно… Конечно, то, что вы окажетесь во главе России, – это весьма по шансам ничтожно. Во всяком случае, пока я так мыслю. Но то, что вы этого желаете, уже вас как-то выделяет из миллионов сограждан. Я, например, этого не желаю, так что по сравнению со мной шансы у вас уже предпочтительнее. Но вот что я хотел бы вам сказать. Советская власть делает огромное количество глупостей и даже безобразий, но послушайте меня, старого, много пожившего и передумавшего человека… В советской власти Россия нашла свое. В период активности народа, наступившей в двадцатом веке, любая другая власть погубит Россию… Учтите это. Властолюбцы редко бывают патриотами, но счастье того властолюбца, чьи стремления совпадают с народным движением. В противном случае его пеплом выстреливают из пушки, как случилось, например, с Лжедмитрием. Советская власть необходима России и рождена ее историей. Вместо нее может явиться только худшее. И это мягко говоря. Это худшее может найти сторонников, много сторонников. Миллионы. Тут ведь счет ведется десятками миллионов людей и сотнями тысяч километров. Таковы масштабы. И вот в таких-то масштабах советская власть – огромная находка и огромное благо, за которое всякий разумный человек спасибо должен сказать, несмотря ни на что. Ведь эти масштабы, эти миллионы людей и сотни тысяч километров и иное родить могут себе и миру на погибель…
Чувствовалось, что журналиста прорвало и он высказал наболевшее, но до конца недодуманное – может, даже и свои сокровенные ночные мысли. Некоторое время мы сидели молча.
– Вы дописывайте, – сказал журналист наконец. – Как задумали, так и дописывайте.
Я дописал донос и показал его журналисту.
– Ну что же, отлично, – сказал он. – И весьма убедительно. Но дату пока не ставьте.
Я совсем осмелел и, вынув пригласительный, показал его журналисту.
– Вот, – сказал я, – Маша оставила. Приглашает сегодня в семь.
– Надо поехать, – сказал журналист, очевидно что-то взвешивая в мыслях своих. – Ну конечно надо. Там молодежь соберется. Давно уже я с молодежью не общался. Но только по возможности незаметно. (Последнее, как я понял, был явный самообман и самоуспокоение.)
– И Колю с собой возьмем, – помня об обещании, данном Маше, вставил я, радуясь, что все так удачно складывается.
– Колю? – поморщился журналист. – Ну ладно, но только чтоб жена не знала… Впрочем, ведь она сама и предложила встретиться сегодня с Романом… Так что повод для поездки в город есть.
– Я, пожалуй, пойду, – сказал я, – вдруг Коля вернулся. Не хочется, чтоб он знал о вашем участии в этом… В этом доносе…
– Что значит – не хочется! – крикнул журналист. – Это просто смерти подобно!.. Ну, идите…
Я вышел, оставив журналиста по-прежнему в напряженной задумчивости. Я даже и не сомневался, что он думает о поездке на студенческий диспут. Что-то в нем созревало.
Глава четырнадцатая
Коля вернулся к обеду. Он, кажется, не подозревал, что отослали его умышленно, и вообще, невзирая ни на что, он, пожалуй, оставался доверчивым мальчиком. Отсюда ясно, сколь сложной была моя задача, ибо всякий, кто имеет касательство к серьезной интриге, знает, что, вопреки общепринятому мнению, гораздо легче в делах опасных иметь дело с человеком подозрительным и недоверчивым, чем с откровенным и наивным. Для того чтоб рассеять опасения последнего, коль они уже возникли, нужна не находчивость и бойкость ума, а искренность во лжи, то есть способность на мгновение и самому поверить в собственную ложь. Два опасных и трудных разговора, которые я имел с Колей, убедили меня, что этим чрезвычайно важным качеством я обладаю. Оно тем более ценно, что является не качеством ума, которое можно развить, а качеством характера, которое созревает помимо твоей воли и зависит от внешних обстоятельств. Журналист, например, при всем его уме и литературном таланте этим качеством не обладал, но, будучи психологом, возможно, угадывал это качество во мне, и это была еще одна дополнительная причина, по которой меня привлекли к делу. Самому журналисту вряд ли удалось бы в делах крайнего и жизненно важного плана обмануть такого чистого и наивного мальчика, каким являлся Коля, хоть в быту он его обманывал легко и свободно, как вообще родители часто обманывают детей во имя их же блага.