естали ей повиноваться. Они словно прилипли к полу, да и пола-то никакого не было, вместо него образовалась сырая трясина; сил не хватало, чтобы вытащить ноги и заставить их двигаться. Она посмотрела вниз: пол был наполовину полом и наполовину болотом, хлюпающей зеленью, островки которой на глазах росли, сливаясь друг с другом. Она взглянула вверх и увидела очертания стен и потолка, но виделись они почему-то словно в тумане и — что уж совсем невероятно! — на фоне открытого пространства, обширной пустой равнины, тянувшейся далеко вперед и на горизонте сливающейся с тяжелым огненным небом. Дом стал лишь бледным очертанием, вся его основательность исчезла, и в воздухе только слегка проступали нечеткие контуры. Даже в помраченном состоянии Дамарис поразило, что открывшаяся равнина откуда-то ей знакома. Прямо перед ней за входной дверью сверкала вода. Она кое-как вытащила ноги из трясины. Память силилась вспомнить название этого места. Она никогда его не видела, но все же знала — о, она отлично его знала, и крошечная фигурка, двигавшаяся в ее сторону издалека, все же была человеческой. Она попыталась всмотреться, но тут же ее отвлекли знакомые звуки. Дамарис взглянула вверх. Все тот же кошмар парил теперь высоко над ней. Контуры прежней реальности растаяли окончательно, осталось только болото и птеродактиль, описывающий зловещие круги в небе. Видимо, Дамарис впала в ступор. Страх не мог увеличиваться бесконечно. Она беспомощно стояла и только с дикой надеждой следила за приближающейся фигурой, все больше замечая в ней что-то знакомое.
Человек шел быстро: это был мужчина, завернувшийся в какой-то широкий плащ, лысый — нет, не лысый, а с выбритой на голове тонзурой. Подсознание подсказало — это средневековый священник, а в следующий миг она узнала его. Это был… это был Пьер Абеляр, по-прежнему обуреваемый философскими страстями. На ходу он пел песню, которую сам же и сочинил:
O quanta qualia sunt illa Sabbata.[38]
Под разгневанными небесами, в этой пустынной земле голос его звенел радостью. Дамарис бросилась ему навстречу и попыталась заговорить. Голос подвел ее; горло издавало только какие-то нелепые звуки. Огромная тень птеродактиля только на секунду накрыла и Дамарис и невероятного путника. Только на миг… но этого хватило для новой зловещей перемены. Лицо приближавшегося человека разительно изменилось. Теперь он был похож на омерзительный труп, тоже издававший звуки: он выкаркивал незнакомые и бессмысленные слова в ответ на ее собственное карканье. Individualiter, essentialiter, categoricum, differentia substantial[39] — кар, кар, кар. Он приближался к ней, а она пыталась убежать, и тут на них обоих снова пала черная тень. Дамарис взвизгнула, споткнулась, упала, и что-то схватило ее.
Она ощутила прикосновение к своему лицу, к руке, кто-то закутал ее во что-то и поднял. У нее не было сил открыть глаза. У нее не было сил думать. Она судорожно хватала ртом воздух и только слабо пыталась позвать Энтони, подвывая, словно заика: «Эн… Эн… Э… Э… Э…» Говорить не позволяла сильная дрожь, сотрясавшая все тело. Что-то могло спасти ее — что-то, если бы это что-то пришло. Она лежала, скорчившись, а громадные крылья все хлопали над ней, задевая по голове. «Э… Э… Э…» — продолжала стонать она. А когти, жуткие, ужасные когти сжимались у нее на шее. Запах наполнил все вокруг; каким-то образом он ассоциировался с Абеляром. Это был Абеляр, его крылья били ее по голове. Она лежала ничком на болотистой земле, но какая-то сила перевернула ее на спину. Она попыталась съежиться в совсем маленький комочек, но все было напрасно. Вокруг нее не было ничего, кроме отвратительной и мерзкой гнили, ничего, кроме волн дрожи, ритмично проходивших сквозь нее, как будто — где-то у нее внутри — скакала галопом лошадь. А потом она услышала свое имя.
Голос произнес слово «Дамарис» совсем обыденно, как произносил сотни раз. О, как ей хотелось услышать его еще раз! И она услышала. Только теперь ее имя произнесли повелительно, словно приказывая. Дамарис с поспешной покорностью открыла глаза. Ей приказали, и она повиновалась.
Возле нее стоял Энтони, а за ним сияло яркое небо, прекрасное летнее небо на закате! Энтони назвал ее по имени, и она наконец смогла произнести то слово, которым пыталась позвать на помощь. С превеликим трудом, но все же она выдохнула его и сразу почувствовала огромное облегчение. В небе опять мелькнула тень крыльев, но теперь глазам Дамарис явилось совсем другое крылатое создание и плавно опустилось на плечо Энтони. Там оно и осталось — с орлиным оперением, орлиным клювом, орлиными глазами! Энтони поднял руку, и орел с этакой величавой снисходительностью позволил приласкать себя. При этом огромная птица склонила голову набок и посмотрела на Дамарис удивительно осмысленным взглядом, полным любви и ласковой иронии. Она улыбнулась в ответ, да и как было не улыбнуться, если все ее измученное существо так и потянулось к Энтони и царственному созданию у него на плече. От них обоих исходило мощное чувство безопасности, и Дамарис раскрылась навстречу этому восхитительному ощущению, впустила его в себя. То, что раньше она если и замечала, но отвергала, не задумываясь, теперь окутывало Энтони почти зримым облаком, как будто его озарила горняя слава.
Дамарис очень хотелось, чтобы он взял ее на руки и прижал к себе, позволил ей еще больше почувствовать силу своей защиты, но теперь она была согласна ждать сколько угодно, повинуясь его воле. Она только едва заметно шевельнулась, обозначая свое согласие и желание, и тут же почувствовала, как дикая заброшенная равнина отступает. Энтони шагнул к ней, и когда она приподнялась навстречу ему, рука ее коснулась коврика у двери столовой, и она поняла, что лежит в своем доме. При первом движении Энтони существо, похожее на орла, слетело с его плеча, взмыло вверх и исчезло где-то под потолком.
Дамарис едва отметила это фантастическое видение; она во все глаза смотрела на Энтони, пытаясь осмыслить перемену, произошедшую в нем. В нем было что-то, заставившее ее содрогнуться едва ли не со страхом, но совсем не с тем страхом, который терзал ее недавно. В этом новом Энтони отчетливо проступали сила и разум, этот человек мог повелевать. Он подошел к ней, взял за руки и сказал:
— Ты была почти на грани, правда, дорогая?
— Да, — сказала она и встала на ноги, крепко держась за него.
Энтони обнял ее за талию, подвел к стулу и молча немного постоял перед ней. Она спросила:
— Что это было?
Он серьезно посмотрел на нее.
— Интересно, что ты скажешь, если я тебе объясню? — сказал он.
— Я поверю тебе, — просто ответила она. — Энтони, мне… мне стыдно.
В глазах у него появились смешинки.
— И чего же тебе стыдно, интересно знать? — спросил он.
— Я плохо себя вела, — потупившись, произнесла Дамарис. Отчего-то ей очень важно было сказать ему об этом, важнее даже, чем проклятое болото и зубастый летучий монстр.
Энтони взял ее руку и поцеловал.
— И как же плохо ты себя вела? — с легкой иронией спросил он.
— Я пыталась тебя использовать, — вспыхнув, призналась Дамарис. — Я была… Я была…
— …перворожденной Лилит, что есть призрак, и Самаэлем Проклятым, — закончил Энтони. — Да, дорогая. Но для нас это больше не имеет значения. Это не то, что ты видела.
— Так что же это было? — спросила Дамарис, поеживаясь и с опаской озираясь вокруг.
Энтони отступил на шаг. Дамарис попыталась удержать его, но почему-то не смогла. Когда он снова заговорил с ней, голос его звучал сурово.
— Ты видела то, что ты знаешь, — сказал он, — и поскольку это единственное, что ты знаешь, ты увидела это так. Тебе об этом часто говорили, тебя предупреждали снова и снова. Тебе об этом кричали и нашептывали — но ты не останавливалась, не задумывалась и не верила. И ты увидела то, о чем не хотела слышать, и если ты еще способна благодарить Господа, лучше сделай это сейчас. Ты со своей болтовней о важности идей, со своими честолюбивыми замыслами и планами, жалкими схемами и аккуратными таблицами — что, по-твоему, ты смогла бы понять из мук и радостей настоящих творцов? Да, конечно, человек должен использовать свой разум. Но ты его не только использовала, ты любила его ради самой себя. Ты любила его и ты его потеряла. И благодари Бога, что ты потеряла его, пока не стало слишком поздно, пока он не разложился в тебе и не начал издавать такую же вонь, какую ты почувствовала, или пока знание жизни не обратилось в знание смерти. К счастью, в глубине души ты все-таки любила истину, и если ты чего-то не поняла, тебе лучше понять это сейчас. Другой возможности у тебя может не быть.
Она протянула к нему руки.
— Но объясни мне, — попросила она, — я не понимаю. Что мне надо сделать? Как может это существо… это ужасное существо… что ты имеешь в виду? Энтони, объясни мне. Я знаю, что пыталась тебя использовать…
— Ты старалась использовать не только меня, — уже мягче сказал Энтони, но руки ее не принял. — Тебе решать, сможешь ты остановиться…
— Я попытаюсь остановиться, если ты считаешь, что я должна, — сказала Дамарис. — Но что я видела?
— Я скажу тебе, если хочешь, — ответил он. — Ты хочешь?
Она неожиданно вцепилась в него.
— Почему ты пришел ко мне? — воскликнула она, и он просто ответил:
— Потому что услышал твой зов.
— Расскажи мне, — чуть ли не простонала она.
Энтони начал рассказывать. Но теперь он говорил без раздражения или иронии, которую она чувствовала в нем прежде, его голос убеждал, и властность, звучавшая в нем, направляла и поощряла, даже когда это внушало ей тревогу и благоговение. Он не сомневался сам и не разрешал сомневаться ей; вся истина целиком — мораль и мифы сразу — проникли в нее и овладели ею. Когда он дошел до побега Квентина, она вздрогнула и попыталась отнять руку. Но Энтони, стоя над ней и глядя на темнеющее на востоке небо, не отпустил ее: полусжав и полулаская, его рука удерживала ее с такой же властностью, которую она слышала в его голосе. Он объяснил ей, что она сделала. Жестокий и милосердный, он удерживал ее, жалостливый и безжалостный, заставлял полностью осознать себя и свое прошлое.