— И счастья? — спросила Хилари.
Он одарил ее мимолетной улыбкой, неожиданной для него.
— Ах, мадам, вы женщина! Только женщины во всем ищут счастья.
— И редко находят?
Он пожал плечами:
— Может быть.
— Личное счастье не имеет значения, — серьезно сказал Питерс. — Нужно стремиться к счастью для всех, к братству по духу! Для рабочих, свободных и объединившихся, обладающих средствами производства, освободившихся от поджигателей войн, от алчных и ненасытных чудовищ, сосредоточивших все богатства в своих руках! Наука — для всех, и не должно быть никакого соперничества между различными державами.
— Именно! — подхватил Эрикссон. — Хозяевами мира должны стать ученые. Они должны руководить и править. Они и только они являются сверхлюдьми. Только сверхлюди имеют значение. С рабами нужно обращаться хорошо, но они остаются всего лишь рабами.
Хилари отошла чуть в сторону от беседующей группы. Через минуту-другую к ней подошел Питерс.
— Вы выглядите испуганной, — весело заметил он.
— Так и есть. — Она коротко и тихо усмехнулась. — Конечно, то, что сказал доктор Баррон, правда. Я всего лишь женщина. Я не ученый, не занимаюсь ни исследовательской работой, ни хирургией, ни бактериологией. Боюсь, не обладаю и выдающимися умственными способностями. Я ищу, как сказал доктор Баррон, счастья, как любая другая глупая женщина.
— Ну и что же в этом страшного? — спросил Питерс.
— Чувствую, что эта компания выше моего понимания. Я ведь только женщина, которая хочет воссоединиться со своим мужем.
— Очень хорошо, — ободрил ее Питерс. — Вы представляете собой основы общества.
— Мило с вашей стороны вложить в это такой смысл.
— Но это Правда. — Он добавил, понизив голос: — Вы очень любите своего мужа?
— Разве я была бы здесь, если бы это было не так?
— Вы разделяете его взгляды? Насколько я понимаю, он коммунист?
Хилари попыталась уклониться от прямого ответа.
— Что касается коммунизма, — сказала она, — вас ничто не поразило в нашей маленькой группе своей необычностью?
— Например?
— Все мы направляемся в одно место, взгляды же наших попутчиков не кажутся уж очень похожими.
Питерс задумчиво произнес:
— Да, конечно. В этом что-то есть. Я как-то не задумывался, но мне кажется, что вы правы.
— Не уверена, что доктор Баррон вообще обращает внимание на политику. Ему нужны только деньги для его экспериментов. Хельга Нидхайм рассуждает, как фашист, а не коммунист. А Эрикссон…
— Что Эрикссон?
— Он пугает меня… Он обладает устрашающей целеустремленностью, похож на сумасшедшего ученого из кинофильма.
— А я верю во всеобщее братство народов! Верю, что вы — любящая жена. Только куда вы поместите в своих выводах миссис Кэлвин Бейкер?..
— Не знаю. Для нее найти место труднее, чем для остальных.
— Ну, я так не думаю. Считаю, с ней все достаточно ясно.
— Что вы хотите сказать?
— Мне кажется, у нее на первом месте стоят деньги. Она всего лишь хорошо оплачиваемый винтик в машине.
— Она тоже пугает меня, — сказала Хилари.
— Почему? Чем, ради всего святого, она может пугать вас? В ней нет и намека на безумного ученого.
— Она пугает меня, потому что такая обыкновенная! Знаете, как все вокруг. И тем не менее замешана в это.
Питерс решительно произнес:
— У партии реалистический подход. Она использует в этой работе лучших своих представителей.
— Разве тот, у кого на первом месте деньги, лучший представитель партии? Не попытается ли он перебежать на другую сторону?
— Это было бы очень большим риском, — спокойно возразил Питерс. — А миссис Кэлвин Бейкер женщина практичная. Не убежден, что она станет подвергать себя такому риску.
Вдруг Хилари передернула плечами.
— Холодно?
— Прохладно.
— Тогда давайте походим, чтобы согреться.
Некоторое время они прогуливались. Вдруг Питерс нагнулся и подобрал что-то с земли.
— Возьмите. Вы это уронили.
Хилари взяла то, что он ей протягивал.
— О, спасибо, это жемчужина от моего ожерелья. Оно порвалось у меня на днях… нет, вчера. А кажется, что уже годы прошли с тех пор!
— Настоящий жемчуг?
— Конечно, нет. Дешевое украшение на платье.
Питерс достал из кармана портсигар.
— Дешевое украшение на платье, — повторил он. — Что за словосочетание…
Он предложил ей сигарету.
— Знаю, это звучит глупо… особенно здесь. — Она взяла сигарету. — Какой у вас странный портсигар. Тяжелый!
— Из свинца, поэтому тяжелый. Сувенир с войны! Сделан из осколка бомбы, которой чуть не удалось отправить меня на тот свет.
— Вы были… значит, вы были на войне?
— Одним из тех ребят, которые забавлялись в секретных лабораториях со всякими игрушками, пока те не взорвутся. Давайте не будем говорить о войне! Подумаем лучше о завтрашнем дне.
— Куда же нас везут? — спросила Хилари. — Никто ничего не говорит! Мы…
Он остановил ее.
— Предположения здесь не поощряются, — сказал он. — Мы поедем туда, куда нас пошлют, и будем делать то, что нам прикажут.
С внезапной страстью Хилари воскликнула:
— Вам нравится, когда вас заставляют силой что-то делать, когда приказывают, не позволяя возразить?
— Готов принять это, если необходимо. А это действительно необходимо! У нас будет мир во всем мире, дисциплина и порядок.
— Это возможно? Достижимо?
— Все, что угодно, лучше, чем та грязь, в которой мы живем. Вы согласны?
Охваченная на мгновение тоской от вида окружавшей их пустыни и странной красоты раннего рассвета, Хилари чуть было не разразилась страстными возражениями.
Она хотела сказать: «Почему вы ругаете мир, в котором мы живем? В нем много хороших людей. И разве то, что существует, не более благодатная почва для воспитания доброты и развития индивидуальных качеств личности, чем навязанный кем-то мировой порядок? Мировой порядок, который, может быть, хорош сегодня, но станет плох завтра? Я предпочитаю жить в мире пусть не совершенных, но добрых людей, а не там, где властвуют роботы, навсегда распрощавшиеся с жалостью, пониманием и сочувствием».
Но Хилари вовремя сдержалась. Вместо этого она сказала с нарочитым энтузиазмом:
— Да, вы правы. Я просто устала. Мы должны повиноваться и продолжать наш путь.
Он усмехнулся:
— Так-то лучше.
ГЛАВА 10
Путешествие во сне. Таким оно казалось с каждым днем все больше. Как будто Хилари путешествовала уже всю свою жизнь со столь странно подобранными попутчиками. С наезженной колеи они шагнули в пустоту. В определенном смысле их путешествие нельзя было назвать бегством. Все они были, рассуждала Хилари, свободными людьми, вольными в своем выборе отправиться куда угодно. Насколько она знала, никто из них не совершил никакого преступления, их не разыскивала полиция. И тем не менее предпринимались большие усилия, чтобы уничтожить их следы. Иногда она удивлялась, зачем это делается, если они не были беглецами. Создавалось впечатление, что, теряя себя, они превращаются в кого-то другого.
С ней буквально так и произошло. Она, покинув Англию как Хилари Крейвен, превратилась в Оливию Беттертон, и, возможно, это явилось одной из причин ее странного ощущения ирреальности происходящего. С каждым днем бойкие политические лозунги становились для нее все более привычными. Она чувствовала, что становится серьезной и значительной, и перемену в себе тоже относила на счет влияния попутчиков.
Теперь она была уверена в том, что боится их. Никогда раньше ей не доводилось находиться в тесном контакте с гениями. Теперь она жила в непосредственном соприкосновении с их гениальностью, и в этой гениальности было что-то ненормальное, что оказывало колоссальное давление на рядовой разум и чувства. Все пятеро очень отличались друг от друга, но в каждом из них было какое-то странное жгучее напряжение, целеустремленность, и это производило ужасающее впечатление. Она не знала, являлась ли их целеустремленность признаком ума или скорее выражением взглядов на жизнь, одержимости в работе. Но каждый из них, считала Хилари, был по-своему пылким мечтателем. Для доктора Баррона жизнь заключалась в страстном желании вновь оказаться в своей лаборатории, иметь возможность вычислять, экспериментировать, распоряжаться для работы неограниченными средствами. А ради чего работать? Она сомневалась, что он когда-нибудь вообще задавался таким вопросом. Однажды доктор рассказал ей о чудовищной разрушительной силе, которая, если выпустить ее из маленького флакончика, в состоянии уничтожить огромный континент. Тогда она спросила:
— И вы сможете когда-нибудь выпустить?
Взглянув на нее с легким удивлением, он ответил:
— Смогу, если будет необходимо.
Сказал он это совершенно небрежным тоном. Потом продолжил:
— Было бы потрясающе интересно наблюдать за точным течением, развитием заражения! — И добавил, мечтательно вздохнув: — Понимаете, существует еще так много неизведанного, так много неоткрытого!
В какое-то мгновение Хилари поняла его. На секунду она представила себя на его месте, наполненную целеустремленной жаждой знаний, по сравнению с которой жизнь и смерть миллионов разумных существ представляются несущественными. Это было убеждением и, в своем роде, не таким уж низменным. К Хельге Нидхайм она относилась более враждебно, испытывала отвращение к надменному высокомерию этой женщины. Питерс ей нравился, однако иногда пугал и отталкивал внезапный фанатичный блеск его глаз. Как-то Хилари сказала ему:
— Не новый мир построить вы хотите. Разрушить старый — вот что доставит вам удовольствие.
— Вы не правы, Оливия. Придет же такое в голову!
— Нет, права. В вас много ненависти. Я чувствую ее. Ненависть. Жажду разрушений.
Эрикссон для нее наиболее загадочен из всех. Он, по ее мнению, был мечтателем, менее практичным, чем француз, более удаленным от разрушительной страсти американца. В нем был странный, фанатичный идеализм скандинава.