— Да, — согласился Джессоп. — Это последний штрих, который должен был окончательно убедить нас. Но теперь мы знаем, что шесть или семь человек отправились в новое путешествие, и знаем место их отправления. Что будем делать? Сами побываем на месте происшествия?
— Вот именно! Перенесем свою штаб-квартиру в район боевых действий. Если не ошибаюсь, теперь, когда мы напали на след, появятся и другие доказательства.
— Если наши вычисления правильны, — добавил Джессоп, — то результаты не заставят себя ждать.
Вычисления были многочисленными и разнообразными: скорость движения автомобиля, предположительное расстояние, через которое потребуется заправка, вероятные деревни, где путешественники могли останавливаться на ночь. Запутанных следов было очень много, разочарования не прекращались, но мало-помалу стали появляться и положительные результаты.
— Voila, mon capitaine![46] Результаты поиска в отхожих местах, как вы приказали. В темном углу одного из них в доме, принадлежащем некоему Абдулу Мохаммеду, найдена жемчужина, вставленная в маленький кусочек жевательной резинки. Хозяин и его сыновья были допрошены. Сначала они все отрицали, но затем признались. Шесть человек, приехавших на автомобиле и представившихся членами немецкой археологической экспедиции, переночевали в его доме. Им заплатили большие деньги и настаивали, чтобы они никому не сообщали о них под предлогом того, что раскопки предстоят незаконные. Дети из деревушки Эль-Каиф тоже принесли две жемчужины. Теперь нам известно направление. Более того, monsieur le capitaine. Как вы и предполагали, были эти… ну, видения. Руки Фатьмы. Здесь один тип, он сам вам обо всем расскажет.
«Одним типом» оказался бербер чрезвычайно дикой внешности.
— Ночью я был со своей отарой, — сказал он, — и услышал шум машины. Машина проехала мимо меня, и в этот момент я увидел… руку в одном из окон. Она светилась в темноте, уверяю вас!
— Нанесение фосфора на перчатку может дать весьма эффективные результаты, — пробормотал Лебланк. — Поздравляю вас, mon cher, с идеей.
— Эффективно, — сказал Джессоп, — но и опасно, легко может быть обнаружено.
Лебланк пожал плечами:
— Днем ничего невозможно увидеть.
— Нет, но если бы произошла внезапная остановка и они вышли из машины в темноте…
— И даже тогда… Ведь это известный арабский предрассудок. Руку часто рисуют на автомобилях и повозках. Подумали бы, что какой-то благочестивый мусульманин воспользовался фосфоресцирующими красками.
— Вполне справедливо. Но мы должны быть начеку… Если наши противники сами действительно заметили сигнал, очень вероятно, что при помощи «рук Фатьмы», нарисованных фосфоресцирующими красками, они постараются пустить нас по ложному следу, намеренно отмечая его для нас.
— Согласен! Необходимо быть начеку. Постоянно начеку!
На следующее утро Лебланк получил еще один экспонат, представлявший собой три искусственные жемчужины, сложенные треугольником и слепленные между собой маленьким кусочком жевательной резинки.
— Это должно означать, — оценил находку Джессоп, — что следующий этап путешествия они проделают самолетом.
Он вопросительно взглянул на Лебланка.
— Вы совершенно правы, — сказал тот. — Это было найдено на заброшенном армейском аэродроме, расположенном в уединенном и безлюдном месте. Также обнаружены признаки того, что совсем недавно там совершал посадку и взлетел самолет И опять они отправились в неизвестное место назначения. Мы снова зашли в тупик, и я не знаю, где нам теперь искать их следы…
ГЛАВА 15
«Невероятно, — думала Хилари, — невероятно, что я нахожусь здесь уже десять дней!» Самым страшным в жизни, по ее мнению, было то, что как легко, оказывается, можно привыкнуть к чему угодно. Она вспомнила, как однажды во Франции видела специфические инструменты пыток эпохи средневековья — железную клетку, в которую сажали заключенного и где он не мог ни стоять, ни лежать, ни сидеть. Экскурсовод рассказывал, что последний заточенный провел в ней восемнадцать лет, а после освобождения прожил еще двадцать и умер глубоким стариком. Какой же приспособляемостью отличается человек от представителей животного мира! Человек может жить в любом климате, питаясь любой пищей, претерпевая любые лишения. Он может жить и рабом, и свободным.
Первое чувство от знакомства с Организацией, которое она испытала, походило на ослепляющую панику, ужасающее ощущение тюремного заключения и полного разгрома. И то, что заключение было замаскировано роскошью, делало его для нее еще более ужасным. И вот теперь, через неделю, она стала незаметно для самой себя воспринимать условия своей жизни как вполне естественные. Странное, какое-то полусонное существование. Ничто не казалось реальным, и Хилари уже чудилось, что ее сон продолжается очень долго, а будет продолжаться еще дольше. Возможно, он будет продолжаться всегда… Она всегда будет жить здесь, в Организации. Это и есть жизнь, а снаружи ничего не существует…
Причиной опасного восприятия, по ее мнению, являлось то, что она была женщиной. А женщины более легко приспосабливаются по своей природе. В этом их сила и слабость. Они исследуют окружающую обстановку, принимают ее и, как настоящие реалисты, извлекают из нее все, что можно. И больше всего ее интересовала реакция на происходящее людей, прибывших сюда вместе с ней. Хельгу Нидхайм она вообще видела очень редко, разве что встречалась с ней иногда в столовой. Во время встреч немка снисходила до небрежного кивка, не более. Насколько можно судить, Хельга Нидхайм была счастлива и довольна. Организация явно соответствовала тому представлению, которое немка заблаговременно составила о ней. Она принадлежала к типу женщин, полностью поглощенных своей работой, и большую поддержку ей оказывало присущее ей высокомерие. Превосходство ее самой и ее друзей-ученых над всеми остальными было первым пунктом в вероисповедании Хельги. У нее не было никаких идей о братстве всех людей, о мире во всем мире, о свободе интеллекта и духа. Будущее для нее было ограниченным, но полностью направленным на завоевание. Сверхраса, и она ее представитель, остальной же мир обращен в рабство, и в случае повиновения с ним обходятся со снисходительной любезностью. Проповедовали ли ее коллеги различные политические взгляды, были ли их устремления скорее коммунистическими, нежели фашистскими, мало волновало Хельгу; их работа была полезной, они были нужны, а идеи со временем изменятся.
Доктор Баррон был более разумен, чем Хельга Нидхайм. Время от времени Хилари удавалось побеседовать с ним. Он был поглощен своей работой, полностью удовлетворен условиями, созданными для него, но его пытливый галльский ум заставлял размышлять над обстановкой, в которой он оказался.
— Не то, чего я ожидал, — заметил он ей однажды. — Нет, честно, но это entre nous[47], миссис Беттертон. Я не в восторге от тюремных условий, а здешние условия именно тюремные, хотя клетка, прямо скажем, щедро позолочена.
— Вряд ли нашли вы здесь ту свободу, которую так искали, — предположила Хилари.
Он улыбнулся ей быстрой и печальной улыбкой:
— Вы ошибаетесь. На самом деле я не искал свободы. Я цивилизованный человек. А цивилизованный человек знает, что такой вещи попросту не существует. Только молодые и неотесанные народы пишут «Свобода» на своих знаменах. Всегда должна существовать плановая структура органов безопасности. А сущность любой цивилизации состоит в том, что образ жизни в ней должен быть умеренным. Усредненным. Всегда приходится возвращаться к усредненному образу жизни. Нет, буду с вами откровенен. Я приехал сюда ради денег.
Хилари в свою очередь тоже улыбнулась. Ее брови удивленно приподнялись.
— Какая вам польза от денег здесь?
— Деньги идут на оплату очень дорогого лабораторного оборудования, — сказал доктор Баррон. — Здесь мне не приходится запускать руку в свой собственный карман, и посему можно служить делу науки и удовлетворять свое интеллектуальное любопытство. Я человек, искренне любящий свою работу, это правда, но люблю ее не ради блага человечества. Всегда считал, что те, кто пекутся о человечестве, больше занимаются общественной деятельностью и представляют собой довольно посредственных работников. Нет, я ценю чисто интеллектуальное удовольствие, получаемое от исследовательской работы. Кроме того, большая сумма денег была уплачена мне перед тем, как я уехал из Франции. Она надежно помещена в банк, и в свое время, когда все это закончится, я смогу распорядиться ею по собственному усмотрению.
— Когда все это закончится? — повторила Хилари. — А почему это все должно закончиться?
— Нужно обладать здравым смыслом, — ответил доктор Баррон. — Нет ничего постоянного, ничего вечного. Я пришел к выводу, что всем здесь заправляет сумасшедший. А сумасшедший, с вашего позволения, может быть очень логичным. Если вы богаты и логичны, к тому же еще и ненормальны, вы можете преуспевать очень значительное время, живя в мире собственных иллюзий. Но в конце концов, — он пожал плечами, — в конце концов все развалится! Потому что, видите ли, все это неразумно, то, что происходит здесь! А то, что неразумно, рано или поздно должно проявить себя именно так. В настоящее же время, — он опять пожал плечами, — это меня очень даже устраивает.
Торквил Эрикссон, который, по мнению Хилари, должен был испытывать жестокое разочарование, казался совершенно довольным атмосферой, царящей в Организации. Менее практичный, чем француз, он существовал в своем собственном эгоистичном, выдуманном мире. Мир, в котором он жил, был настолько чужд Хилари, что она просто не могла его понять. Он порождал мысли о каком-то аскетическом счастье, погружении в математические вычисления и бесконечные вереницы вероятностей. Бесстрастная жестокость характера Эрикссона пугала Хилари. Он принадлежал к тем молодым людям, которые, поддавшись мгновенному идеалистическому импульсу, в состоянии обречь на смерть три четверти населения Земли, с тем чтобы оставшаяся четверть пользовалась плодами никчемной утопии, существующей исключительно у него в голове.