— Игорь, выключай камеру. Надоело. Все он врет, — жестко сказал Сиволап, — никого он здесь не видел. Тоже, нашел придурков!
— Да вы эт-та, в натуре, мужики! — возмутился Бориска. — Я ж как лучше хотел, все в деталях, как положено! А вы прям как эти все равно… Я от вас, между прочим, еще ничего не поимел! Никакого авансу! Давай аванс, начну короче!
Диалог мог продолжаться бесконечно. Но аккумулятор сел, и кассета кончилась. Игорь зачехлил камеру и, ни слова не говоря, решительно направился назад, в соседний двор, где они оставили машину. Ему все это смертельно надоело, к тому же он должен был прямо сейчас, сию минуту, съесть и выпить что-нибудь горячее. Желудок болел нестерпимо.
— Ну чего, мужики, в натуре, хотя бы на чекушку дайте! — заканючил Бориска, преграждая путь Сиволапу, который, зло выругавшись, шагнул вслед за оператором.
— Обойдешься! — рявкнул Артем. — Катись отсюда!
— Ну ты, Косолапый, дай на чекушку! Я ж сколько времени на вас потратил! Дай, а? Не будь жмотом, в натуре!
— Отвяжись. Не заработал.
Брезгливо отстранив Бориску, он догнал оператора. У них за спиной слышалась унылая матерщина.
— Не хотите — не надо! Я кому-нибудь еще эту феньку загоню! Я видел и могу подробненько обсказать, в натуре, кто фраерка кончил! Видел и могу, в натуре… — Вот именно, что фенька, — ворчал Игорь, — так я и знал. Вечно ты… — Что я?! Ну что я?! У всех бывают обломы. Если сейчас еще и Орлову упустим… Артем Сиволап злился не меньше Игоря Корнеева. Он тоже успел проголодаться. Одно хорошо, хватило ума не дать халявщику-бомжу ни копейки вперед. И, все-таки неприятно щекотала нервы шальная мыслишка: а если бомж не соврал? Если он действительно видел человека, который стрелял в Глеба Калашникова?
— Тебе чего взять? — спросил Корнеев.
— А, на твое усмотрение, — махнул рукой Сиволап.
Игорь отдал ему камеру, а сам побежал к ближайшему ларьку. Он еще утром, когда они проезжали по переулку, приметил ларек, на котором было написано «Куры-гриль». Ничего ему сейчас не надо было от жизни, кроме этой горячей мясистой курицы со стаканом сладкого крепкого чая.
Уложив камеру в машину, Артем не спеша обошел детскую площадку, внимательно оглядел забор. Он знал: стреляли из кустов. Да, вот отсюда лучше всего просматривается подъезд. Кустарник, огибающий полукругом детскую площадку, совсем негустой и невысокий. Чтобы хорошо спрятаться, даже в темноте, киллер должен был стоять за двумя старыми разросшимися акациями, у песочницы. Артем представил, как неизвестный с пистолетом стоял здесь ночью и ждал. Вряд ли кто-то мог его увидеть, а тем более разглядеть лицо в темноте. Ближайший фонарь висит над подъездом. Нет, все врет бомж Бориска… Медленно повернув голову, Артем заметил маленькое черное окошко в сказочном детском теремке. Окошко было расположено достаточно высоко, под крышей домика, и глядело оно именно туда, где стоял сейчас Артем и где пару дней назад ждал Глеба Калашникова неизвестный киллер.
Морщась от нестерпимой вони, Сиволап заглянул в детский теремок, пригнулся, зажал нос, вошел. Да, из маленького круглого окошка отлично просматривается то место, где должен был стоять киллер. Даже при полной темноте можно разглядеть силуэт, профиль. А полной темноты в московских дворах не бывает.
Внутри домика были прибиты к стенам две доски — низенькие скамеечки. Артем присел на корточки и, сам не зная зачем, посветил зажигалкой. Под одной из скамеек, в углу, лежал газетный сверток. Сиволап поддел его ногой. Это оказался смеситель, небольшой, никелированный, почти новый. Он был тщательно завернут в несколько слоев газеты. Вот он, бомжовский тайник, Борискина заначка.
Артем вдруг представил себе, как в полночь шарил хитрый бомж у забора, потом залез в сказочный теремок, припрятать ценную находку от грозного ока сожительницы Сивки. Мог он заметить человека во дворе? Запросто.
А потом, пока возился в домике, в вонючей темноте, выглянул случайно в круглое окошко под крышей. Отличный наблюдательный пункт. Просматривается не только место у акаций, где стоял киллер, но и кусок площадки перед подъездом, и сам подъезд. Артем все это представил себе так живо, так ясно, что даже под ложечкой засосало от предчувствия шикарного эксклюзива.
Сиволап припал к круглому окошку, забыл о вони, о том, что успел вляпаться ногой в новом замшевом ботинке в кучу дерьма, которую кто-то наложил прямо посерединке сказочного домика. Он увидел, как подъехала машина. Белый «Форд» балерины Орловой. И в первый момент даже не сообразил, что она и правда подъехала, ловко вписалась между вишневым джипом и бежевой «Волгой».
Орлова вышла из машины и направилась к подъезду. Опомнившись, Артем выскочил из домика, в три прыжка настиг балерину, влетел на ступеньки.
— Екатерина Филипповна! Два слова! Я ничего не записываю! Только два слова, для меня лично! Скажите, вы кого-нибудь подозреваете?..
Орлова взглянула на него холодными карими глазами, шагнула в подъезд и захлопнула дверь у него перед носом. Щелкнул кодовый замок. Сиволап остался стоять на крыльце.
* * *
— Феликс Эдуардович? Вы?
— Да, Оленька, я. Не удивляйся и дай мне войти. Оля отступила, пропуская Гришечкина в квартиру. Он быстро захлопнул за собой дверь.
— Оля! Кто там еще пришел? — послышался голос Иветты Тихоновны из комнаты. — Это ко мне?
— Нет, бабушка. Это не к тебе. — Гришечкин огляделся. Господи, какая нищета! Какая страшная, безнадежная нищета… — Зачем вы пришли? — спросила Оля, не поднимая глаз.
— Давай пройдем куда-нибудь. Мне надо с тобой поговорить.
Оля провела его на кухню, молча уселась на табуретку. Она прятала глаза, избегала его взгляда. Она никого не хотела сейчас видеть, и меньше всего — Феликса Гришечкина. С нее довольно было на сегодня беседы с этим вежливым майором. Больше всего на свете ей хотелось остаться одной.
— Как ты себя чувствуешь? — Он притронулся пухлыми влажными пальцами к ее руке.
Оля отдернула руку, словно ее ударило током, и ничего не ответила, продолжала сидеть молча, уставившись в одну точку.
— Оленька, где пистолет? — спросил Гришечкин.
— В ящике, — эхом отозвалась она.
— Отдай его мне, Пожалуйста.
— Зачем?
— Его надо выбросить. Он не должен находиться в твоем доме. К тебе могут прийти с обыском.
— Из милиции? Они уже приходили.
— Как? Когда? — выдохнул Гришечкин и почувствовал, как взмокла рубашка под пиджаком.
— Только что.
Он немного перевел дух. Значит, обыска еще не было.
— Оля, это очень важно. Скажи мне, кто именно приходил, сколько их было, о чем с тобой говорили?
— Майор. Фамилию не помню.
— Кузьменко?
— Да, кажется. Он показал удостоверение, я запомнила, что майор.
— Он был один?
— Да. Он дал мне подписать вот это, — она протянула повестку.
— Это ничего, Оленька. Ничего страшного. Ты только держись, девочка. Я знаю, как тебе сейчас тяжело, но ты держись. И слушайся меня. Кроме меня, тебе сейчас никто не поможет. Ты это понимаешь?
— Мне ничего не нужно.
Она едва ворочала языком. Если бы он знал ее недостаточно хорошо, то подумал бы, что она под наркотиком. Но какие могут быть наркотики? Девочка в шоке, в тяжелом шоке. Он пытался найти правильный тон, готовился к этому разговору уже два дня. Слишком долго готовился. Надо действовать, пока не поздно.
— Они тебя спрашивали, где ты была в ту ночь?
— Да.
— И что ты ответила?
— Я сказала, что с работы поехала домой.
— Умница, — слабо улыбнулся Гришечкин. Значит, не так все страшно. Шок не настолько глубокий, если она сообразила, что нельзя говорить правду. Все поправимо. Все будет хорошо.
— Идите домой, Феликс Эдуардович. Мне надо побыть одной, — голос ее зазвучал немного уверенней, — завтра похороны, и я должна быть готова.
— Да, я понимаю. Я сейчас уйду. Только отдай мне пистолет.
Ни слова не говоря, она встала, вышла в комнату. Оттуда послышалось сердитое ворчание старухи, звук выдвигаемого ящика. Через минуту она вернулась, держа в руках небольшую плоскую шкатулку, оплетенную золотистой соломкой. Гришечкин открыл ее, заглянул внутрь и тут же закрыл, убрал в свой кожаный кейс, который стоял у его ног, прислоненный к табуретке.
— Тебе надо отдохнуть. Бабушка даст тебе поспать? — спросил он, стоя у двери в прихожей.
Она ничего не ответила, молча открыла ему дверь.
Он вышел на лестничную площадку и почувствовал, что рубашка совершенно мокрая. Даже пиджак промок. Трясло как в лихорадке. Дрожали руки. Он подумал, что сейчас ему трудно будет вести машину.
— Феликс Эдуардович! Добрый день, — майор Кузьменко широко улыбнулся и протянул Гришечкину руку, — как удачно, что мы здесь с вами встретились.
Гришечкин вздрогнул, уставился на майора круглыми, полными ужаса глазами и, не говоря ни слова, открыл машину.
— Феликс Эдуардович, вы не узнали меня? Нет, он узнал, отлично узнал. Захлопнул дверцу, не просто захлопнул, а тут же заблокировал, трясущейся рукой повернул ключ зажигания и нажал на газ. «Тойота» сорвалась с места. Двое мальчиков лет семи, лениво футболившие консервную банку посреди двора, едва успели отскочить.
— Псих сумасшедший! — крикнул один из них и покрутил у виска.
— Действительно, псих! — пробормотал Кузьменко и бросился в переулок.
Движение в переулке было односторонним. Майор выхватил на бегу удостоверение, стал голосовать прямо на проезжей части. Машин проезжало совсем мало. Через минуту при такой скорости «Тойота» выскочит на широкий проспект. Майор сам толком не мог понять, почему надо непременно догнать Гришечкина, ведь толстяк все равно никуда не денется. Если он уйдет сейчас, ничего страшного. А все-таки лучше догнать. Слишком уж странно он повел себя. Навестил Ольгу Гуськову, пробыл в квартире не больше десяти минут. А ведь о ней ни слова не сказал, только краснел, бледнел, умолял не касаться личной жизни убитого шефа. Собственно, именно поэтому майор и решил остаться во дворе, подождать Гришечкина, изобразить случайную встречу и как бы между прочим удивиться: мол, вы, оказывается, хорошо знакомы с тайной любовью Глеба Константиновича? Вот уж не думал… Ну ладно, знаком Гришечкин с Гуськовой. И что с того? Зачем, спрашивается, ему было удирать?