Полковник. Возможно.
Флетчер. Шантаж, сэр?
Полковник. Упаси бог, нет. Бизнес. Ты упустил из виду, дорогой племянник, что ты — мой единственный родственник, а значит, и мой единственный наследник. В случае, если ты откажешься передать мне в управление наследство миссис Броклсби, я, естественно, лишу тебя наследства.
Флетчер. Естественно.
Полковник. В противном случае ты наследуешь оба состояния и станешь одним из богатейших людей Англии. Так-то. Ты можешь немедленно получить деньги, которые не сможешь использовать. Или через некоторое время — вдвое большую сумму, честно и безупречно. Выбирай.
Флетчер. Добрый дядюшка, я принимаю ваше предложение. Чтоб вам завтра помереть на месте.
Полковник. Благодарю тебя, мой мальчик. (Уходит.)
Входят Полл и Додд с венком. Надпись: «Достойнейшей».
Додд(пожимает руку Флетчеру). Мои сердечные, искренние соболезнования, дорогой мистер Флетчер.
Флетчер. Не понял.
Додд. Ваша мать была выдающейся женщиной. Бедная Лидия. Пока она была жива, я ни разу не решилась обратиться к ней по имени. Мое почтение было даже больше, чем моя любовь. У нее было то, что нынче почти не встречается вместе: сила и доброта.
Флетчер. Вы ее знали лучше всех нас, мисс Додд. Но не обременяйте себя печальными мыслями.
Додд. Я отнюдь не опечалена, мистер Флетчер. Лидия прожила большую жизнь и умерла мгновенно. Ей можно позавидовать. И, кроме того, я очень рада перемене ваших обстоятельств, Ланселот. Конечно, я уповаю, что вы не бросите наш приют на произвол судьбы. Но я действительно беспокоилась за вас; вы не могли жить на такие маленькие деньги.
Флетчер. Мисс Додд, у меня все еще нет денег.
Полл. Что?
Флетчер. Потом, Полл. (Мисс Додд.) Состояние миссис Броклсби вложено в бизнес, и я, к сожалению, смогу распорядиться им только после смерти полковника.
Додд. Ох. Это тяжкий удар для меня, мистер Флетчер. Я знаю, с моей стороны, очень эгоистично думать сейчас о себе, но жизнь научила меня: если хочешь помочь людям, делай вид, что стараешься для себя лично. Я все же верю, что помогала людям. Пусть хоть немного, да?
Флетчер. Не отчаивайтесь, мисс Додд. Как-нибудь пробьемся.
Полл(шепотом). Ты позволишь старому мошеннику обвести себя вокруг пальца?
Флетчер. Он меня шантажировал.
Полл. Как мило. А где твои уязвимые точки?
Додд. Полл, я думаю, тебе не следует шептаться с мистером Флетчером.
Полл. Я знаю, мисс Додд. Шепот дает человеку возможность сказать нечто неподобающее, а из этой возможности проистекает половина всех неподобающих поступков.
Додд. Хорошее наблюдение.
Полл. Неподобающее состоит в том, что мы с мистером Флетчером хотим пожениться.
Додд. Какая прекрасная педагогическая идея, дитя мое! Ты очень благотворно повлияешь на мистера Флетчера. Не могу сказать, как я рада этому браку.
Дженнифер(входя). Откуда вам опять все известно?
Полл. Что известно?
Дженнифер. Что он на мне женится.
Полл. Ланс, если ты сделал и ей предложение, то мог хотя бы упомянуть об этом, делая предложение мне.
Дженнифер. Причем здесь мистер Флетчер? Мисс Додд, мистер Перкинс сделал мне честь, согласившись стать моим супругом.
Додд. Нет, сегодня воистину чудесный день, а начинался, казалось, так неприятно. Теперь вы оба больше меня не покинете.
Входит Полковник.
Полковник, я так счастлива.
Полковник. Я тоже, мисс Додд. То есть я удручен, глубоко удручен.
Додд. Ох, что я болтаю. Простите мою бестактность, полковник. Поверьте, я сочувствую вам всей душой. Это был такой ужасный удар. И такой неожиданный. К счастью, нельзя сказать, что вы не были к нему готовы.
Полковник. Нельзя сказать, хи-хи. (Спохватывается.) Как так — нельзя?
Додд. Только вчера вы мне сказали, что вашей жене нездоровится.
Полковник. Я это предвидел, не правда ли? Она уже долгое время очень страдала.
Флетчер. И наконец-то по-настоящему свалилась с лестницы.
Додд. Признаюсь, полковник, хоть и почти стыжусь признаться, что меня обуревают и радостные чувства. Эти две милые девочки вступают в брак.
Полковник. Друг с другом?
Додд. Намного лучше. Полл выходит за мистера Флетчера, а Дженнифер — за Перкинса.
Полковник. Приятная новость. Мои поздравления, мои поздравления. И я надеюсь, что вы, мисс Додд, настолько повлияли на мистера Флетчера, что он с полной ответственностью вступит в должность отца семейства… Да, вспомнил, у меня в подвале еще найдется очень хороший выдержанный коньяк. Окажите любезность выпить со мной, чтобы отметить этот день. У нас ведь есть повод для радости, не так ли? (Уходит.)
Полл. Бедняга. Похоже, удары судьбы производят на него обратное действие.
Додд. Человек устроен просто, Полл. Он действует наперекор судьбе.
В комнату врывается Инспектор.
Инспектор. Несчастный тупица, болван, олух, как я не догадался.
Додд. Добрый день, инспектор.
Инспектор. Я дурак. Я болван. Я совершенный, готовый к отставке идиот!
Додд. Ведь мы уже знакомы, не правда ли?
Инспектор. Говорю же вам, этого не могло быть. Как так — не могло? Как, как? Конечно, это было. На четверть часа раньше или позже, все равно. Решение должно найтись в подвале. Понимаете? Вопрос: что она там делала? Что делала Лидия Броклсби в подвале целых четверть часа?
Свет гаснет. Пауза. Перкинс с подсвечником в руке поднимается по лестнице из подвала.
Перкинс. Имею сообщить вам печальную новость. На полковника Броклсби больше нельзя рассчитывать.
Флетчер. Что?
Перкинс. Кажется, электрическая проводка из-за необъяснимого повреждения была приведена в соединение со стальной дверью. Из-за этого и умер полковник Броклсби.
Дженнифер обнимает его, Полл и Флетчер.
Додд. Ужасно.
Инспектор. Не так уж и ужасно, мисс Додд. Женитьба — всегда риск.
Конец
Антонио Муньос МолинаВежливость незнакомцевРассказПеревод Татьяны Родименко
Сеньор Вальберг вызывал жалость своей неприспособленностью к жизни. Вот ведь ученый человек, — с восхищением и отчасти даже страхом думал Кинтана, чувствуя, что его подавляют начитанность и обширные познания сеньора Вальберга как в древних и современных языках, так и прочих областях знаний, — а при этом настолько беспомощный. И такой невзрачный, непрактичный, с белыми руками и ухоженными ногтями. Его руки абсолютно ни с чем не могли управиться — разве что с книгами, тут не поспоришь, — ни тебе лампочку ввернуть, не вызвав при этом замыкания, ни консервную банку открыть, ни поворачивать куда следует дверные ручки в доме, в который Кинтана за осень и большую часть зимы уже привык наведываться. Ту зиму в Мадриде запомнят надолго: мало того что она выдалась одной из самых холодных за все столетие — так тут еще эта серия преступлений, из которых телевидение, как водится, раздуло целую историю.
Все никак не привыкну, — признался сеньор Вальберг как раз в тот последний день, когда решился показать ему не только старые журналы, обнаруженные под раковиной, но и пузырек со спиртом, который так и стоит в холодильнике, — с какими-то плавающими внутри комками, вроде раздувшихся слизняков фиолетового цвета, двигающимися, будто живые. — Никак не привыкну, что двери этого дома открываются не так, как все прочие двери на свете, и вечно тяну ручку вниз, а дверь — к себе и, пока не вспомню, что поворачивать-то надо влево и вверх, а дверь толкать от себя, прихожу в отчаяние и думаю, что попал в ловушку, из которой мне не выбраться.
В этом был весь сеньор Вальберг, он изо всех сил старался замаскировать собственную исключительность и остаться незамеченным, подвизался то ли письмоводителем, то ли бухгалтером в какой-то захудалой конторе, где пишущей машинки и той не было, а жалованье наверняка платили совсем мизерное, и замалчивал не только позор, пережитый в недавнем прошлом, но и свое происхождение и заслуги (у Кинтаны ушло несколько месяцев, чтобы выяснить, что он был сыном видного берлинского врача, в тридцатые годы эмигрировавшего во Францию, а затем в Мадрид), подобно отшельнику, который при поступлении в монашеский орден, отрекаясь от мирской суеты, одновременно отрекается от собственного имени. Для него были простыми самые сложные вещи, такие, как склонение в немецком языке или правовое устройство Римской республики — это были два его конька, — и бесконечно сложными и даже невозможными самые простые, и он придавал гораздо меньше значения своим знаниям латыни и греческого, чем сноровистости Кинтаны или ловкости, с которой тот водил «опель-рекорд», приобретенный в январе, как только его назначили старшим группы. Спеша опробовать машину сразу по выезде из магазина, он прокатил на ней сеньора Вальберга и, не в силах сдержать распирающую его гордость, вовсю давил на газ на шоссе М-30, намного превышая дозволенную скорость, а на самых узких улочках в центре так резко жал на тормоз, что, если бы не ремень безопасности, сеньор Вальберг не раз мог врезаться в ветровое стекло. У него на лбу выступил пот, и он вцепился в колени обеими руками, маленькими и белыми, пальцы к ногтю становились тоньше — типичные руки профессора, ученого человека, которые несколько лет назад, вероятно, были перепачканы мелом и по прошествии года жизни в этой квартире так и не обрели нужного навыка, чтобы сразу поворачивать дверные ручки куда надо. Только представить себе, как эти руки касались кожи совсем юной женщины, как же они, должно быть, дрожали при этом. Когда же Кинтана, наконец, остановил «опель» около дома, сеньор Вальберг не пошевелился и продолжал сжимать губы, чтобы унять дрожание подбородка, сконфуженно улыбаясь Кинтане, не глядя при этом ему в глаза, — признательно и как бы подобострастно, словно благодаря его за то, что тот вовремя затормозил и тем самым спас ему жизнь. Эта благодарность схожа с той, которую выказывают подверженные