В тот вечер они пили шампанское и вспоминали подробности первого визита Кинтаны, случившегося четыре месяца назад, тогда Кинтана, после того как сеньор Вальберг деликатно, явно испытывая неловкость, отверг его предложение приобрести энциклопедию или компакт-диск, попросил у него стакан воды. Вы были бледны в тот день, вспомнил сеньор Вальберг, как будто силы оставили вас. Когда он вернулся из кухни со стаканом воды, Кинтана сидел на стуле в прихожей, закрыв глаза и прислонившись затылком к стене. Я и правда был без сил, мне сильно не везло в те дни, это была какая-то черная полоса, а вы принесли мне удачу, — сказал Кинтана и хотел подлить еще шампанского, уже теплого и без пузырьков, в стакан сеньора Вальберга, но тот накрыл стакан ладонью, маленькой, бледной, словно все еще хранящей следы въевшегося в нее мела.
В тот первый раз, выпив два стакана воды, Кинтана попросил у сеньора Вальберга разрешение позвонить по телефону. Сеньор Вальберг провел его по темному коридору к столовой и там стал возиться с ручкой двери, которая, как оказалось, открывалась наружу: он объяснил, что поселился в квартире недавно и не успел привыкнуть к не стандартно открывающимся дверям. Пока Кинтана торопливо переговаривался с центральным отделом продаж своей фирмы, сеньор Вальберг с величайшей осторожностью перелистывал атласные страницы «Истории античного мира» с красочными иллюстрациями, в то время Кинтана уже окончательно потерял надежду продать ее кому бы то ни было. Когда Кинтана повесил трубку, сеньор Вальберг стоял с открытой книгой у окна и, медленно шевеля губами, читал надпись на латыни на надгробной плите, фотография которой занимала всю страницу. Он читал вполголоса торжественным тоном, каким священники произносят слова литургии.
В этой профессии приходится быть прямо-таки психологом, сеньор Вальберг, — сказал Кинтана, — как только вы открыли дверь, я сразу смекнул, что человек вы ученый. — Но ведь я был не в состоянии что-либо у вас приобрести, дорогой Кинтана, — возразил сеньор Вальберг. — Вы не представляете, как мне неловко оттого, что я до сих пор ничего не смог у вас купить.
Заметив интерес сеньора Вальберга к энциклопедии, Кинтана подробно описал ему достоинства издания, объяснив при этом, как удобна оплата в рассрочку. В его настойчивости был лишенный всякой жалости расчет: бедняки, как правило, отличаются слабым характером и скорее дадут уговорить себя, чем богачи и хитрецы, — они будут потеть и кусать губы, не осмеливаясь сказать «нет», и не исключено, что по уши влезут в долги, чтобы купить двадцати-, а то и тридцатитомную энциклопедию, убеждая себя, что ради будущего детей оправдана любая жертва.
Я очень расстроился из-за вас, Кинтана, — сказал сеньор Вальберг. — Я видел, как вы устали, каких усилий вам стоило в тот вечер подняться сюда и позвонить, будучи готовым к тому, что вам не захотят открыть или, открыв, тут же перед самым носом захлопнут дверь.
Кинтана вернулся через неделю, на этот раз с томом великолепной энциклопедии «История человечества», от древности до наших дней. Сам сеньор Вальберг показался ему более старым и бедным, чем в прошлый раз, а квартира еще более пустой. Он вежливо полистал глянцевые страницы тома, который Кинтана положил перед ним, но на этот раз слушал объяснения, не скрывая нетерпения, не приглашая гостя присесть, под вельветовой домашней курткой на нем был пиджак и галстук. Вечер был туманный, похолодало, однако сеньор Вальберг не зажигал света, квартира не обогревалась, если не считать небольшой газовой печки, которую Кинтана помнил еще по черно-белой рекламе на телевидении. Он уже собрался было уходить, но в этот момент сильно запахло кофе и раздался свист кофеварки, он повернул голову в сторону кухни одновременно с сеньором Вальбергом, и ему показалось, что тот покраснел, будто застигнутый за чем-то неприличным, и встал между ним и закрытой дверью кухни — инстинктивное движение одинокого и необщительного человека, не привыкшего к присутствию посторонних в своем доме. Кинтана нахально улыбнулся сеньору Вальбергу и поставил портфель на стул. Сеньор Вальберг спросил его, не хотел бы он выпить кофе, и вежливой скороговоркой предложил присесть.
Кто бы мог подумать, что мы станем друзьями, сеньор Вальберг, — сказал Кинтана. — Кто бы мог подумать, что черная полоса для меня так быстро закончится, что я столькому у вас научусь. — Это вы меня учили, дорогой Кинтана, — вероятно, от шампанского, из-за непривычки, у сеньора Вальберга слезились глаза. — Если бы не ваши визиты, я бы этой зимой умер от одиночества. Знаете, что мне приходит на память — фильм, который я видел много лет назад, черно-белый, наверняка вас тогда на свете не было. В нем кто-то говорил: «Я всегда зависел от любезности незнакомцев». То же самое происходит сейчас и со мной: люди, которых я знал, стали мне чужими. Только незнакомые не отворачиваются от меня. Женщина, у которой я покупаю хлеб и молоко, каждое утро продлевает мне жизнь всего лишь двумя словами «добрый день». И вы тоже, сеньор Кинтана, вы меня буквально спасли.
В самом начале, во время первых встреч, сеньор Вальберг говорил очень мало, но Кинтану непреодолимо тянуло расспрашивать его обо всем. Во время второго визита он узнал, что сеньор Вальберг поселился в Мадриде лишь недавно, что он много лет прожил в небольшом провинциальном центре в Андалусии, что работал там заведующим канцелярией в какой-то академии, располагавшейся на улице Фуэнкаррал. Странно, — сказал Кинтана, — меня трудно сбить с толку, а я-то был убежден, что вы преподаватель. — Вы не ошиблись, — заверил его сеньор Вальберг, не глядя в глаза Кинтане, — я преподаватель, — и тут же поправился: — был преподавателем латыни, в старших классах. Он объяснил, что его до срока отправили на пенсию по причине нездоровья, а когда Кинтана спросил, есть ли у него семья, он то ли не расслышал, то ли пропустил вопрос мимо ушей: низко склонив голову над столом, он читал статью в газете, принесенной Кинтаной, что-то об убийствах, которые пресса окрестила «отрезанные губы». Это дело широко освещалось, и вокруг него был нездоровый ажиотаж, поскольку газеты и телевидение не упускали ни одной кровавой подробности. Начиная с лета три женщины примерно одного возраста — тридцати с небольшим лет, — одинокие, достаточно успешные, сами зарабатывавшие себе на жизнь, были обнаружены убитыми у себя дома, украдено ничего не было, убийца отрезал жертвам губы и уносил их с собой в качестве единственного трофея. В квартире сеньора Вальберга не было ни радио, ни телевизора, к тому же он никогда не покупал газет, наверно, он был единственным на всю страну человеком, который ничего не слыхал об убийствах. Здесь сказано, что у полиции есть какая-то надежная зацепка, — сказал сеньор Вальберг. — Ну, допустим, его схватят, что из этого? — Кинтана пожал плечами. — Сегодня такие вот входят в одну дверь тюрьмы и выходят в другую. Прикинется сумасшедшим — и через каких-нибудь два года его выпустят.
Спустя несколько месяцев, вспоминая этот разговор за бутылкой шампанского, Кинтана попросил у сеньора Вальберга прощения, но тот пожал плечами и ответил, что ему не о чем беспокоиться, он не почувствовал себя ни обиженным, ни уязвленным из-за этого невинного комментария Кинтаны — не мог же Кинтана в тот момент подозревать, что его новый друг на самом деле побывал в тюрьме и что между тем днем, когда он туда вошел и когда оттуда вышел, прошло как раз два года. При этом ему вовсе не хотелось напрашиваться на сочувствие, признался он. Если честно, у него не было права сетовать на несправедливость: он нарушил закон, моральные нормы, установленные для его профессии, не говоря уже о приличиях, — его судили и приговорили к наказанию. В греческих городах, рассказал он Кинтане, совершивших особо тяжкий проступок в качестве наказания ожидала не тюрьма, не смерть, а остракизм, изгнание. За пределами города мировой простор оборачивался тюрьмой, а изгнание — медленной смертью. Отбыв срок, сеньор Вальберг чувствовал себя приговоренным к заключению, которому не будет конца, доколе он жив.
Однако несмотря на это, — с поразительным спокойствием сказал он Кинтане в тот вечер, когда разрешил ему пройти на кухню и продемонстрировал то, что там оказалось спрятано еще до того, как он успел снять эту квартиру, — несмотря на это, должен вам признаться, дорогой Кинтана, что хоть меня и гложет стыд, мне неведомо раскаяние. — Вы виделись с ней после тюрьмы? — спросил Кинтана и нерешительно, словно не был уверен, что у него есть право задавать определенные вопросы, добавил: — С той своей подругой, девушкой. — Нет, единственное, что мне известно наверняка — ей не сегодня-завтра исполняется восемнадцать лет. — Проговорив это, он отхлебнул коньяка, и на какое-то мгновенье в нем проглянул другой человек — или же он когда-то и был таким: самоуверенным, молодым, с более прямой спиной, а его взгляд, обычно безучастный, почти всегда трусливый и такой осторожный, что его почти невозможно было уловить, сверкнул гордостью и проницательностью. Вернув бутылку Кинтане, он опять стал сеньором Вальбергом, каким был всегда: вытирал губы платком и не глядел в глаза.
Сейчас он уставился в пустоту, с побледневшим до крайности лицом и перекошенным ртом и с тем же самым выражением, с каким он, вероятно, смотрел сегодня вечером, открыв холодильник, на пузырек со спиртом, в котором плавало нечто, напоминающее пару слизняков. Не глупите, сеньор Вальберг, — сказал Кинтана тоном, каким обычно дают совет больному, — вам надо пойти в полицию. Я вас провожу и, если хотите, сам позвоню им. — Мне никогда не поверят, дорогой Кинтана, — глаза сеньора Вальберга за стеклами очков увлажнились и стали более ясными. — Представляю, как на меня будут смотреть, как только заглянут в свои архивы и узнают, кто я такой и что совершил. — Вы не сделали ничего плохого, сеньор Вальберг, — с жаром сказал Кинтана. — Вы совершили самый что ни на есть человеческий поступок: позволили себе увлечься.
Сеньор Вальберг медленно поднял голову и взглянул на Кинтану с благодарностью, почти с умилением: у него буквально больше никого не было в целом мире, никому больше он не мог доверять. Не то чтобы он надеялся, что Кинтана спасет его от какой-нибудь опасности или же вечно будет выказывать ему все ту же преданность, — он сам был свидетелем того, как преданность улетучивается в считанные минуты, не оставив места даже сочувствию, — однако регулярные посещения, щедрая, даже не знающая меры, заботливость, практические услуги, которые тот постоянно ему оказывал, приучили его рассчитывать на Кинтану, незаметно для него самого подточили сопротивление, питаемое неизбывным стыдом и робостью, и