Сеньор Вальберг пожал плечами, и вид у него был пристыженный, будто его в чем-то уличили. Он вытер нос бумажным платком, затем сделал глоток из бутылки, которую Кинтана оставил на столе. Затем вновь уселся в кресло и обмяк, испытывая полный упадок сил. Дорогой Кинтана, — сказал он, и на этот раз посмотрел ему в глаза снизу вверх, поскольку Кинтана, который был очень высок, стоял перед ним, опираясь на стол обеими руками. — Мне не хотелось злоупотреблять вашей верностью. Я не хотел, чтобы вы чувствовали себя обязанным мне верить. Мне и так слишком часто приходилось видеть, как лица людей, которые мне полностью доверяли, изменялись в тот момент, когда у них возникало даже не подозрение, а всего лишь тень подозрения. Я больше ни за что не хочу оказаться в полицейском участке. Не желаю, чтобы на меня глазели, а потом переглядывались между собой. Не желаю вдыхать запах подобных мест. Поймите меня, если можете. Наверно, этот тип, который убивает женщин и отрежет им губы, все про меня понял. Он знает, что я буду молить и что вот-вот сойду с ума. — Не говорите так, сеньор Вальберг, — Кинтана склонился над ним, словно над изголовьем больного, который упорствует в своем нежелании жить. — Никто вам ничего не сделает, покуда есть я. Я дам в морду любому, кто вас в чем-либо обвинит, клянусь вам.
Есть что-то театральное в жестах Кинтаны, в приверженности необразованного человека к громким словам, к пафосным заявлениям, с печалью и благодарностью подумал сеньор Вальберг. Он показался ему моложе, чем был на самом деле, — с этой его бесполезной смелостью и преданностью, влюбленностью в историю любви, которая не имела к нему отношения и теперь уже существовала только в памяти сеньора Вальберга да в пылком воображении Кинтаны. Сеньор Вальберг хотел было встать, чтобы налить в стакан воды, но Кинтана ему не позволил: он был не только его охранником, но и сиделкой. Он открыл дверь в кухню, исчез там, послышался звук льющейся из крана воды и звяканье стаканов в шкафчике над раковиной, затем несколько секунд было тихо, и Кинтана вновь появился в дверях кухни, уже со стаканом в руке, — и в этот момент он встретился взглядом с сеньором Вальбергом, тот стоял, и глаза у него были расширены, словно он увидел нечто, что всегда было перед ним, а он никогда этого не замечал.
Кинтана улыбнулся с неожиданной робостью, ставя стакан с водой на стол. Сеньор Вальберг к нему не притронулся, он попросил принести ему из ванной пузырек с таблетками. Кинтана сходил за ними и положил их рядом со стаканом с водой. Оба медленно сели в неловком молчании, под аккомпанемент старых пружин кресла, в котором обычно сидел сеньор Вальберг. Кинтана провел рукой по волосам, сцепил ладони между коленями и хрустнул суставами пальцев. Сеньор Вальберг заговорил так тихо, что Кинтане пришлось наклониться к нему, чтобы разобрать его слова. Это ведь вы, правда? — сказал сеньор Вальберг. — Что вы сказали? — Кинтана покраснел, словно неопытный лгун. — Это ведь вы убили этих женщин, дорогой Кинтана, это вы жили здесь, вы пришли сюда сегодня днем и оставили губы в холодильнике. — Сеньор Вальберг, — начал было Кинтана, но, по-видимому, у него комок подкатил к горлу, и он не смог больше ничего выговорить. Он выгнул ладони, уставился в пол, потом медленно поднял глаза, пока не встретился с глазами сеньора Вальберга, и тотчас же отвел взгляд. Теперь, когда я знаю, кто все это совершил, я не боюсь, — голос сеньора Вальберга звучал немного громче, не требовательно, не испуганно, а спокойно. — Я не чувствую к вам ненависти, потому что я вас не боюсь. Но отвечайте же мне, Кинтана, взгляните на меня, скажите, что я ошибаюсь.
Кинтана учащенно дышал, опустив голову, сцепив руки под подбородком. Казалось, он весь съежился, стал неуклюжим, беззащитным. Судя по тому, как он дышит, он вот-вот расплачется, подумал сеньор Вальберг. Его удивляло не внезапное прозрение, а быстрота, с которой все менялось: нормальное становилось чудовищным, привычное — незнакомым. Он был уверен, что Кинтана будет все отрицать, сделает недоуменное, а затем обиженное лицо. Однако глаза у него были полны слез, и он неотрывно смотрел на сеньора Вальберга из-за сложенных, словно для молитвы, ладоней. Вы могли бы и дальше осуществлять свой план, дорогой Кинтана, — продолжил сеньор Вальберг. — Подталкивать меня к сумасшествию еще и еще, в какой-нибудь день оставить очередной пузырек с губами в любом другом месте, где бы я обнаружил его не сразу, например, в тумбочке у кровати. Но вы только что пошли на кухню за стаканом воды, и я внезапно все понял. По чистой случайности, конечно, потому что, как вам известно, я плохо вижу и обычно мало что замечаю. И я не был вполне уверен и повторил опыт — попросил вас принести мне из ванной пузырек с лекарством…
Кинтана поднялся, кажется, он начинал все понимать… Сеньор Вальберг некоторое время молча смотрел на него и затем продолжил: я обратил внимание на то, как вы открыли дверь. Ведь до сегодняшнего дня вы ни разу не заходили на кухню, не поворачивали дверные ручки в этом доме. Я хочу сказать — в моем присутствии. Ручки следует поворачивать влево, а двери открывать на себя, а не от себя. Открывание дверей — одно из тех действий, которые мы в жизни повторяем чаще всего, дорогой Кинтана, и проделываем это бессознательно. Поэтому-то я все время ошибаюсь в этом доме, хотя и живу здесь не один месяц. А вот вы не ошиблись и ни на секунду не задумались — ни в случае с кухонной дверью, ни с дверью ванной. Ваши руки еще не утратили привычки поворачивать ручки в противоположную сторону, вам не стыдно что вы мучили и убивали этих женщин? Я не испытываю к вам ненависти, но не испытываю и жалости.
Сеньор Вальберг не пошевелился, когда Кинтана стал медленно приближаться к нему. Он лишь вздрогнул, услышав щелчок раскрываемого ножа, но продолжал смотреть в глаза Кинтаны, пока правая рука того подносила к нему зажатое в кулаке кривое и блестящее лезвие. Когда нож вонзился в живот и поднялся, рассекая его, выше и остановился в основании грудной клетки, раздался протяжный стон, неприятный и пронзительный, но издал его вовсе не сеньор Вальберг, а Кинтана, который, отведя в сторону руку с ножом, уселся на то же место, где сидел раньше, — напротив сеньора Вальберга, на лице которого уже не было очков, свалившихся на пол. За креслом, на тумбочке с лампой лежал бумажник сеньора Вальберга. Кинтана кое-как вытер пальцы о собственный пиджак и раскрыл бумажник. Он несколько минут рассматривал фотографию светловолосой девочки с нежным лицом в водолазке с высоким воротником цвета морской волны, она улыбалась в свете зимнего утра. Мертвый сеньор Вальберг выглядел так, будто он задремал или заснул, сидя напротив Кинтаны, — подбородок уткнулся в грудь, рот растянулся, веки были большие и тяжелые, как у того американского киноактера.
Кинтана одним глотком допил коньяк, еще остававшийся в бутылке. Он сходил за портфелем с позолоченными пряжками, в котором у него была точно такая же бутылка, опорожнил и ее, горло ему обожгло, на глазах выступили слезы. Шатаясь, с ножом в руке, как будто опасаясь появления возможного врага, он вошел в спальню сеньора Вальберга, повалился на кровать, широко разбросав ноги, и мгновенно уснул.
Он открыл глаза и увидел слабый свет в окне — сероватый, а затем голубоватый. До него не сразу дошло, что он проснулся от звонка в дверь. Вмиг протрезвев и обретя ловкость и осторожность, он скинул ботинки и тихонько подкрался к двери, сжимая рукоятку ножа правой рукой и поглаживая пружину. Кончиком указательного пальца левой руки он отодвинул медную пластинку, которая прикрывала глазок. Вновь зазвенел звонок и зажегся свет на лестничной площадке. Там, напротив Кинтаны, отделенная от него всего лишь несколькими сантиметрами старой деревянной двери, устремив взгляд как раз в направлении его глаз, стояла девушка с фотографии, которую сеньор Вальберг на протяжении двух последних лет хранил в своем бумажнике, лишь изредка осмеливаясь вообразить себе то, что он считал невозможным: как она приезжает в Мадрид, чтобы разыскать его, как только ей исполнится восемнадцать.
Катажина ПисажевскаяШоу лжецовПовестьПеревод Елены Барзовой и Гаянэ Мурадян
Глава 1. Жемчужина с шипами
Когда глаза привыкли к дневному свету и стали что-то различать сквозь клубы пыли, я обнаружил, что не один. Причиной этой странности была женщина, что я определил с немалым трудом — во-первых, потому что сквозь клубы пыли плохо ее видел и, во-вторых, потому что одета она была в стиле унисекс, а лицо прикрывала бумажным платочком. Платочек она придерживала рукой: кисть тонкая, ногти красные, на безымянном пальце что-то поблескивает — наверное, камушек в перстеньке.
Сегодня, оглядываясь назад, я думаю, что, если бы она явилась на длинных загорелых ногах, в туфлях на шпильках и миниюбке, интуиция мгновенно и, как всегда, безошибочно подсказала бы мне, что столь удачное начало предвещает неприятности. Проблемы являются на длинных ногах. Это мне, к сожалению, известно не из собственного опыта, а по книгам и фильмам — могу навскидку привести минимум четыре названия.
Тем временем мы выжидали, пока уляжется пыль, поднявшаяся из-за того, что она слишком резко отдернула шторы. Одна, наполовину сорванная, тоскливо повисла, частично закрывая окно и маячащий вдали силуэт Дворца науки и культуры — пресловутой сталинской высотки. Предложить незваной гостье мне было нечего, и посему я ждал ее реакции. Я мог бы попробовать себя в роли гостеприимного хозяина, но тот факт, что я ее не приглашал, несколько усложнял наши взаимоотношения. Откуда она взялась? Чего ищет? Зачем отдернула шторы и почему глядит на меня, прищурившись, в щель между бумажным платочком и челкой, — эти вопросы роились у меня в голове среди прочих типа: «зачем мы существуем?», «куда оно все катится?» и «что случилось с моим последним пивом?».
— Невероятно, — изрекла наконец девица, открывая лицо, чьи приятные черты искажала брезгливая мина. — Твой дядюшка не соврал. Я-то думала, он преувеличивает, а оказывается, смотрит на тебя сквозь розовые очки. Думала, он осыпает тебя бранью, но теперь вижу, что это были ласковые слова.