оскольку мужчина нес керосиновую лампу, освещавшую мокрый и грязный двор. Когда он поднялся на крыльцо, свет лампы выхватил из темноты нечто неожиданное: тоненькую и, несомненно, женскую фигурку, закутанную в платок. Не успел мужчина, движимый скорее раздражением, нежели любопытством, спросить девушку, что она делает на пороге его дома, как громоподобное «кхе-кхе!» заставило меня подскочить на стуле. В первый момент я подумал, что официанты запирают зал и выпроваживают всех, кто до сих пор не наелся. Я хотел уже было выразить решительный протест против такого зверства, но тут сообразил, что кашлянула тощая дама в красной блузке и черном костюме. Лицо у нее было несимпатичное, недоверчивое и недовольное. Я быстренько глянул на обложку «Жребия Аурелии» и понял, что передо мной Халина Ментиросо. Желая покорить ее любезностью и присущей мне высокой культурой, я произнес, указывая на фотографию:
— А вы за эти десять лет нисколько не изменились.
— Фотография сделана три года назад, — парировала она, брезгливо присев на краешек стула.
Несколько растерявшись из-за столь неудачного начала, я уткнулся носом в меню и сделал вид, будто внимательно его изучаю, незаметно поглядывая на Халину Ментиросо. По-моему, она либо села на кнопку, либо страдала несварением желудка — точно сказать не могу, ибо выражение лица с равной вероятностью указывало на обе причины. Чтобы улучшить ей настроение, я предложил выбрать закуски и все прочее. Ориентировался я при этом на самые высокие цены — подход оказался абсолютно верным: Халина сменила гнев на милость и ринулась покорять ценовые восьмитысячники.
— Прошу прощения, что организовал нашу встречу в такой спешке, — произнес я вступительное слово, — но я не хотел уезжать, не познакомившись с вами. Ваши произведения — то, что нужно нам: мне и моему издательству «Абракоптуль». Я прочитал несколько ваших книг. Их необычная популярность меня впечатлила.
— Меня тоже, — ответила Халина Ментиросо с ноткой горечи. — Быть может, объяснение следует искать во врожденной наивности женщин, связанной с бесспорным вероломством мужчин. А может, все решает высокий тираж и низкая цена. В этом вы должны разбираться лучше меня. Я согласилась сюда прийти, чтобы поесть, так что давайте не будем о том, что портит мне аппетит. Меня сегодня и без того расстроил разговор с моей несносной дочерью Анеткой. А если вас интересуют переводы, пожалуйста, позвоните в «Гарцовник-эдиторс». Всем этим занимаются они.
Я, с одной стороны, обрадовался открытию, что кроме меня на свете есть еще люди, которые знают себе цену, твердо стоят на земле и понимают, что находится как над, так и под ними, если под ними найдется что-нибудь, кроме дна. Но, с другой стороны, я ведь пришел сюда именно затем, чтобы поговорить о том, о чем она говорить не хотела. Разработка темы несносной дочери вряд ли продвинула бы дело, а потому я судорожно ухватился за прежнюю провальную тактику, вернувшись на полосу препятствий, где не далее как минуту назад потерпел фиаско.
— Видите ли, — упрямо побрел я дальше, — мне просто любопытно, как это у вас получается: вы столько пишете, и всегда об одном и том же, а, тем не менее, постоянно находите новые слова, новые фразы, не повторяетесь, и каждая история написана совсем по-другому… Ваш неизменный профессионализм, ваше уважение к читателю покорили меня с первой же страницы…
Я видел, как Халина Ментиросо пугается, впадает в замешательство, хмурит брови и смотрит на меня исподлобья. В конце концов она сказала:
— Я вам отвечу с полной откровенностью. Могу я говорить начистоту?
— Буду польщен, — выдохнул я.
— Я всегда была честолюбива и имела большой потенциал. Я хотела писать. Расти. Завоевывать признание критиков и любовь читателей. И так далее. Далее и далее. Вы понимаете?
— Ну конечно, — соврал я.
— Идею писать романы я поначалу считала удачной шуткой. Раньше я, мой муж и один из наших друзей занимались издательской деятельностью совсем иного рода: настоящей, нужной и запрещенной. Когда времена изменились — не без нашего героического участия, — мы решили и дальше издавать книги. Увы, появился свободный рынок, а вместе с ним такие неприятные вещи, как авторские права, маркетинг и конкуренция. Еще какое-то время мы неплохо с этим справлялись, издавая без лицензии иностранные бестселлеры, и тут вдруг выяснилось, что это незаконно. Издательство оказалось на грани банкротства. Эти омерзительные романчики избавили нас от катастрофы, но из-за них мы угодили в беличье колесо зарабатывания денег. Вам это знакомо?
Я честно ответил, что такой способ зарабатывания денег мне неизвестен. Халина Ментиросо с завистью вздохнула и сказала:
— Но хуже всего, господин Попидреску, было то, что из-за этих романов ко мне пристал гадкий ярлык. Это страшный жребий, признаюсь. Никто тебя не уважает, никто не делает о тебе репортажей в воскресных приложениях, никто не приглашает на программы, в которых подобострастные редакторши лижут тебе задницу. Борзописцы из самых поганых бульварных газетенок имеют наглость спрашивать, почему ты зарабатываешь на жизнь таким недостойным способом. Даже собственные читательницы не хотят тебя признавать, а если и признают, то ты не хочешь признавать их. Но, по счастью, я не сломалась, господин Попидреску. Я написала нечто такое… О, они все падут предо мною ниц! Наконец-то я продемонстрирую истинное лицо Халины Сопелькундель. Наконец-то меня будут показывать в высококультурных программах после полуночи, где можно произносить вслух «педик», «гомик» и даже такие слова, как… — И она продемонстрировала виртуозное владение ненормативной лексикой. За соседними столиками стали удивленно на нас оглядываться, но некоторые последовали примеру Халины. И все же, несмотря на свойскую атмосферу, я решил сменить тему.
— Вы сказали «Сопелькундель»? — спросил я.
— Это моя настоящая фамилия. Муж решил, что для любовных романов она чересчур немецкая. Это он придумал псевдоним «Ментиросо». Впрочем, я сама на этом настаивала. Понимаете, я вовсе не собиралась открывать, что пишу романы. Но когда внезапно, без всякой рекламы, эти историйки стали популярны, когда читатели начали домогаться встреч с автором, я уступила и явила миру свое лицо… Но не фамилию. Только сейчас, как Сопелькундель, я докажу, кто я на самом деле. Никогда не поздно начать жить по максимуму и заговорить собственным голосом, господин Попидреску. Я как раз заканчиваю переговоры с издателями, которые аж ножками сучат от нетерпения издать мой новый роман. Один из них — мой муж, который наконец-то образумился и понял, что не должен мешать мне расти, а он это делал систематически без малого тридцать лет.
— Я рад, что ваш муж не идиот. Благодаря этому я смогу, не откладывая, взяться за перевод вашей новой книги, — сказал я. — Издательство «Абракоптуль» ищет не только легкую, бездумную и приятную литературу, госпожа Ментиросо. Мы ищем также и нелегкое, небездумное и неприятное чтение. Не такова разве истина о человеке?
— Вы очень метко это определили, — ответила она, глядя на меня уже более благосклонно.
— А о чем конкретно ваша книга?
— Это исповедь дочери века, — призналась она с лукавой улыбкой. Я не понял, на что она намекает, но заподозрил, что хочет ввести читателей в заблуждение относительно своего возраста. — Людям нужна правда или кое-что похуже, и они это получат.
— Насколько я понимаю, по вопросам перевода я буду контактировать с вашим мужем?
— Вы, господин Попидреску, либо меня не слушали, либо просто недоумок. Я же сказала, что еще не знаю, будет ли Гарцовник моим издателем. Скоро я решу, кому дам этот шанс: ему или кому-нибудь другому. Так или иначе, я планирую выпустить книгу не позже чем через четыре месяца, и тогда вы сможете обратиться непосредственно ко мне. Обещаю: если вы предложите мне достойные условия, я сразу подпишу контракт на перевод.
— В таком случае — выпьем за ваш успех! — Я был счастлив, что мое обаяние и ум столь быстро смягчили Халину Ментиросо и принесли ответы на вопросы Пальмистера. И тут же заказал шампанское, цена которого превосходила все, что мы выпили до сих пор, а уж на спиртном я и раньше не экономил. Когда мы допивали первую бутылку, Халина признала, что я куда привлекательнее, чем ей показалось вначале, а я поклялся, что, на мой взгляд, она за последний час помолодела, по меньшей мере, лет на десять. Она утверждала, что у меня совсем не такой жалкий вид, а я категорически не соглашался с тем, что она якобы напоминает марабу. Она оценила, какой я умный и забавный, а я отметил, какая она симпатичная и чуткая. Она призналась, что была дурой, принимая меня за голодранца и мошенника, а я заявил, что меня умиляет ее вспыльчивый нрав. Вот так, без зазрения совести, без удержу отвешивая друг другу комплименты, мы прикончили вторую бутылку. Я воспользовался кредиткой Пальмистера и недрогнувшей рукой подписал чек его фамилией. Я вообще с детства обладаю удивительной особенностью: если собственная фамилия закрывает передо мной все двери, то чужая придает сил, решимости и отваги, избавляя от трудновыполнимых обязательств.
Из ресторана мы вышли друзьями. Небо разъяснилось, и вечер сделался почти приятным. В этих необычных обстоятельствах я вдруг понял, что хочу прогуляться до Вислы, а потом угнать лодку и поплыть на ней до самого Гданьска. Халина ответила, что как иностранец (хоть и говорящий по-польски почти без акцента) я имею право питать романтические иллюзии насчет вечерних прогулок по Варшаве и возможности угнать плавсредство, которое доплывет до самого моря. Однако сама не разделила моего оптимизма, граничащего с безумием, и посоветовала вернуться в отель и улечься в постельку, положив на голову холодный компресс. С этими словами она села в такси и уехала, подарив мне воздушный поцелуй. Когда машина увезла ее по улице Новый Свят, я снял ботинки, выбросил их в урну и направился в сторону Краковского Предместья.
Лодку угоню как-нибудь в другой раз.