На Главпочтамте я пролистал телефонную книгу Мазовецкого воеводства и довольно быстро отыскал номер единственных Сопелькунделей, проживающих в городе Гучин. От женщины, взявшей трубку, пахло жареной рыбой, у нее были жирные патлы и сто сорок кило живого веса. По крайней мере, так я подумал, когда услышал в трубке сопение, а потом хриплый голос:
— Дааа?
— Меня зовут Хенрик Щупачидло. Корреспондент «Грязных тайн», — сказал я. — Вы приходитесь родственницей Халине Ментиросо?
Повисло долгое молчание. Я, было, уже решил, что придумал себе неудачную легенду, но тут из трубки донеслось:
— А вы откуда знаете?
— У нас свои методы. Я пишу статью о Халине Ментиросо и хотел бы как можно больше узнать о ее молодых годах…
— Ну как же, как же! — радостно перебила меня собеседница. — Вам повезло! Я много чего могу о ней сказать! Потаскуха! Шлюха! Давалка! А еще и прикидывалась, будто знать нас не знает. А сама-то, блин, кто?
— Вы в близком родстве?
— Ну, нет… — приуныла она. — По мужу. Они родней были. Она ему двоюродная сестра.
— Но вы ее хорошо знали?
— А то как же! Муж о ней много чего рассказывал.
— В таком случае я бы охотно побеседовал с вашим мужем.
— Да-да, — сказала женщина, как будто напряженно что-то обдумывая. — Вот только… умер он. Заворот кишок. Такая трагедия.
— Да, не повезло, — разочарованно протянул я. — А может, есть кто-нибудь, кто ее хорошо помнит? Родня, соседи?
— А как же! — повеселела она. — Мамаша есть, Анеля Сопелькундель! Вы непременно должны ее навестить. Она живет на… — И продиктовала адрес, который я молниеносно записал на ладони. — А потом позвоните мне. Уж я-то точно много чего интересного расскажу. А, да. Вот еще. Не забудьте бутылку!
Перед тем как отправиться на Гданьский вокзал, я забежал домой. Чувствовал, что дорога будет долгой и неплохо бы взять что-нибудь почитать. Я не ошибся: поезд встал еще до того, как мы съехали с Гданьского моста. Вытащив из кармана книгу, для психологического комфорта обернутую в газету, я прочитал: «Поищи себе место получше. Мне никто не нужен». С этими словами мужчина захлопнул дверь, а Аурелия осталась стоять на крыльце. Опустилась темнота, налетел холодный северный ветер. Когда он наутро увидел ее под дверью, она была голодная и иззябшая, но еще более исполнена решимости. Когда на следующее утро повторилось то же самое, мужчина капитулировал: дал Аурелии лошадиную попону, показал каморку, где можно спать, и позволил остаться на испытательный срок. Аурелия образцово драила полы, столы и окна, готовила еду и отмывала горшки, штопала и стирала одежду. От хозяина — нелюдима, отщепенца и выродка по имени Эдмунд — она слова доброго не слышала. Однако в конце концов терпение, добросовестность, скромность и кулинарные таланты девушки смягчили его сердце… Сменялись одно за другим времена года и страницы. Эдмунд бессонными ночами мечтал об Аурелии, а днем был суров и непреклонен. Аурелия смотрела на Эдмунда взглядом подстреленной косули, но мысли свои таила в себе. Внезапно действие, которое ползло, как поезд до Гучина, стало убыстряться. В один прекрасный день Эдмунд вступился за какую-то девушку, а ее обидчик — Люциан, сын городского богача, со своими дружками так, к чертям собачьим, его отметелил, что он чуть не распрощался с жизнью. Врач, которого привела Аурелия, даже отказался его лечить, но девушка не сдалась и вложила все силы и душу в то, чтобы поставить Эдмунда на ноги. Он помалу приходил в себя, но по-прежнему не мог вести хозяйство, и Аурелия привела молодого и, разумеется, красивого батрака. Эдмунд понял все в тот же миг. Он узнал ее тайного любовника и устроил скандал. На следующий день Аурелия исчезла — а батрак остался, но это не стало началом многообещающего романа. Эдмунд припер батрака к стенке в самом метафорическом смысле, и тот рассказал, что семья девушки погибла во время пожара. Поджигателем был Люциан, а его отец оттяпал их землю якобы за долги. Эдмунд раскаялся, отыскал Аурелию и попросил стать его женой. Аурелия ответила «да». Поезд подъехал к Гучину. Хеппи-энд.
Я сошел на перрон и швырнул книгу в урну. Пешеходный мостик, ведущий в город, мог бы сниматься у Хичкока. Я оказался на грязной площади, ограниченной с одной стороны жестяной будкой, исполнявшей роль вокзала, с другой — угольным складом. С третьей находилась стоянка такси. Один из водителей объяснил мне, что до войны на этом месте был большой современный вокзал, сквер и фонтан, а потом пришли немцы и все разрушили. История здесь оставалась незаживающей раной. Пожелав таксисту скорейшего восстановления города, я двинулся в указанном им направлении. Миновал рынок двадцатого века и блочные дома того же периода и углубился в приветливый квартал частных домов. Это были солидные провинциальные строения; одни постепенно разрушались, другие вставали на их место — нормальная смена поколений. Дом мамаши Сопелькундель выглядел в этом окружении как агонизирующий памятник старины. Это был латанный толем деревянный домишко, погрузившийся в землю по самые окна, слой вековой грязи на которых служил своего рода изоляционным материалом.
Я толкнул калитку, потом дверь в дом. Обе подались без сопротивления, но с таким скрипом, что разбудили бы и мертвого. Я обошел весь дом, пропахший сыростью и котами. Стучал и звал — но тщетно. Обонятельные и зрительные ощущения более чем однозначно доказывали, что развалюха уже давно необитаема. Впрочем, добравшись до кухни, я обнаружил, что ошибся. Кафельная печка была еще теплая. У стены на угольном ящике стояло ведро с водой. На высоком топчане громоздилась груда тряпья. На столе сновала среди объедков здоровенная крыса. Мое появление не слишком ее обеспокоило. Я присел на единственный целый стул и вытащил бутылку. Подумал, что подкреплюсь малость в ожидании мамаши Сопелькундель, которая наверняка каждое воскресенье молится за обращение грешников, за мир на земле или за досрочные выборы. Пожилые женщины принимают такие глобальные проблемы близко к сердцу. Не успел я поднести бутылку к губам, как из кучи на топчане высунулась рука, отобрала у меня бутылку и влила содержимое оной куда-то в тряпье. В следующее мгновение грязная груда чудесным образом ожила. Тряпки раздвинулись, и из них выглянуло всклокоченное существо с маленькими глазками-буравчиками.
— Чего надобно, мил человек? — спросило существо трезвым и пронзительным, как первый крик младенца, голосом.
— Информации, — ответил я.
— Когда-то мужчины навещали меня совсем по другому поводу, — игриво произнесла мамаша Сопелькундель. Она была крупная. Крупнее меня. Мне это не очень понравилось. — Если бы я выкупалась, ты бы меня не узнал, — добавила старуха.
— У вас здесь есть ванная? — удивился я, уклоняясь от ответа.
— А тебе-то что? — буркнула она с внезапно проснувшимся подозрением. — И где только соцзащита находит людей в день Господень?
— Я не из соцзащиты.
— Фу-ты ну-ты! А ну вали отсюда, гаденыш, не то отделаю так, что родной начальник не узнает! — Старуха вытащила из подмышки толстую палку.
— Будь я соцработником, не принес бы бутылку! — крикнул я, заслоняясь руками.
— Факт, — уныло признала она, опуская дубинку. — И что? Приперся сюда ради моих прелестей, милок?
— Я журналист. Хочу вам помочь. — У мамаши Сопелькундель моя профессия доверия не вызвала. — Мне известно, что вы мать Халины Ментиросо, — продолжил я. — Возмутительно, что, сама купаясь в роскоши, она позволяет вам жить в таких условиях.
— А, понимаю! — обрадовалась мамаша. — Хотите облить ее грязью? — Как я и думал, о смерти Халины она еще не знала.
— Считаю это своим долгом, — ответил я.
— Не стану я тебе помогать, сынок. Ишь, какой шустрый. Вообще ничего не скажу.
— Вы любите свою дочь. Это понятно. Но у нее тоже есть по отношению к вам определенные обязанности.
— И поэтому она запихнет меня в какую-нибудь умиральню для старух. Чисто, сухо, а как никто не видит, дают пинка под зад. Спасибочки, мне и здесь хорошо.
— И вам всего хватает?
— Каждому, сынок, чего-то да не хватает, — философски заметила она. Чего не хватает ей, я понимал, и вытащил это из кармана. Мамаша Сопелькундель облизнула жаждущие уста.
— Уладим это иначе… — предложил я. — Вы мне расскажете о ней что-нибудь интересное, а я оставлю вам бутылку. А может, и еще кое-что, если рассказ того будет стоить.
— И Халина не узнает, что это я?
— Клянусь, — пообещал я с чистой совестью.
Анеля Сопелькундель задумалась, почесывая затылок корявым пальцем.
— О-хо-хо, сынок, — наконец заговорила она. — Я и вправду рада бы тебе помочь. Но про Халину… Она была очень хорошая девочка. Тихая, послушная, никаких хлопот. Училась хорошо. Ни на кого из родни не похожа. Я ею очень гордилась. Никогда б не подумала, что она… — Мамаша Сопелькундель замолчала и принялась нервно тереть глаза.
— Что она — что? — подбодрил я старуху, почуяв грязную тайну.
— Что она меня забудет.
— Она была молодая, красивая… Наверное, полно всяких ухажеров…
— Какое там, — проворчала старуха. — Только книжки да книжки. От этого ее, небось, так и сдвинуло. — Я выложил свой последний козырь и протянул ей обрывок фотографии. — Это что? — спросила она, недоверчиво на меня глядя.
— Если уж я готовлю материал, то выкладываюсь по полной. Это я вытащил из Халининой мусорной корзинки. Ну как, вам эта фотография знакома?
— Да вроде бы, — призналась она после долгих размышлений.
— И вы знаете, кто был на оторванной половине?
— Да сдается мне, что Халина, — сказала она.
— Халина, — повторил я.
Она кивнула. Я начал задумываться, а доходит ли до нее вообще, что ей говорят.
— Ладно. Халина. — Я обреченно вздохнул. — А это кто? Тоже Халина?
— Это Алина, — ответила мамаша. — Младшенькая моя.
— Очень похожа. — Я сделал вид, будто это открытие меня нисколько не удивило.
— Красивше. Только непоседа страшная. Ни минуты дома. Языкастая. Да что тут долго рассказывать, характером вся в меня. И ты глянь-ка, сынок, она-то как раз теперь… Она одна ко мне и приходит. Все время уговаривает, чтобы я к ней переселилась. Квартирка у нее, правда, однокомнатная, говорит, к тому же десятый этаж, зато будем вместе, говорит, вместе с моим мужиком, и его собаками, и тремя его детьми, и его бывшей женой, к которой иногда хахаль ночевать приходит. Может, когда и соглашусь. Как по-твоему, сынок? Понравится мне такой семейный очаг?