– Где сейчас ваша машина, мадам?
– В городском морге. – Мне показалось, они сбросили звонок специально. Тогда пришлось перезвонить и объяснить, что это не розыгрыш.
Впервые я попала на место преступления в Глазго спустя пару недель после того, как перешла на темную сторону и стала судебным медиком, хоть и всего лишь проходила обучение. Профессору показалось, то дело – неплохое начало для меня, так как место преступления оказалось близко к моргу и он мог бы, в случае чего, приехать и помочь мне. Согласно полицейским данным, дело вряд ли можно было считать убийством. Молодого человека в его же доме нашел один из родственников. Мужчину не видели до этого несколько дней, и все прекрасно знали, что он употребляет наркотики. Дверь была не заперта, а врач, подтвердивший смерть, упомянул, что вокруг тела имелась кровь.
Стоял дождливый, темный, мрачный день. Я припарковалась недалеко от многоквартирного дома и побежала к перекрытому входу. Полицейский у двери меня остановил.
– Вы куда это, дамочка?
– Я доктор Кэссиди…
– Чем докажете?
Я объяснила, откуда я, но полицейский продолжил:
– Послушайте меня, не ходите туда, женщинам там точно не место!
Однако это была моя работа, и переубедить меня у него не вышло. Неохотно полицейский все же впустил меня и проследовал за мной до квартиры на первом этаже. Он открыл дверь, и в нос ударил запах, которого я никогда прежде не ощущала.
Запах разлагающегося тела – то еще испытание для всех органов чувств. Бывают же счастливчики-судмедэксперты, у которых отсутствует обоняние. Проблема еще и в том, что этот запах въедается в одежду и волосы – даже если вы не чувствуете, что воняете тухлой рыбой, ваши друзья и родственники явно не будут в восторге.
Запах разложения – то, что нельзя забыть и к чему невозможно привыкнуть. Не надейтесь на ментоловое средство для носа или пропитанные духами носовые платки, которые так любит полиция. Даже маски не обеспечат вас достаточной защитой, если только на месте у вас не будет собственного баллона с кислородом, который используют в крайних случаях. Просто дышите ртом, и скоро адаптируетесь. Еще один совет – надевайте двойные перчатки и два слоя курток, а первую пару перчаток смазывайте ароматным мылом, иначе потом придется есть бутерброд вонючими руками.
Однажды мы с коллегой исследовали сильно разложившийся труп, найденный в лесу. Смерть, вероятно, наступила в результате употребления алкоголя или по другой причине, не связанной с криминалом. Закончив в обед, мы решили зайти в торговый центр. Коллега отправился в отдел мужской одежды на цокольном этаже, а я поднялась наверх в детский магазин. Взяв подгузники, я встала в очередь на оплату. Две женщины передо мной обсуждали, что в магазине ужасно пахнет, и я вдруг осознала, что они говорят обо мне. Бросив подгузники, я сбежала вниз по лестнице, где столкнулась со своим коллегой, устремившимся к выходу.
– От нас воняет! – воскликнули мы в унисон и поспешили обратно к моргу.
Запах на месте преступления – это сигнал о том, что рядом творится что-то ужасное. В моем первом деле он свидетельствовал о том, что рядом находится сильно разложившийся труп. Я почувствовала себя смелее от того, что меня не вывернуло тут же за углом, поэтому пересекла комнату и наткнулась на черную кишащую массу. Присмотревшись, я поняла, что на теле уже поселились личинки. И хотя я впервые столкнулась с вспухшим разложившимся трупом, я читала в книге профессора Кена Массона о том, какие изменения с телом происходят после смерти, но теперь поняла, что фотографии не способны передать реальную картину.
Кен создал исчерпывающий учебник по судебной медицине для юристов. Благодаря его подробным описаниям разнообразных способов встретить свою преждевременную смерть много юристов довольно рано поняли, что им не хочется участвовать в делах по расследованию смертей и убийств. Несколько лет спустя я работала с отделом спецэффектов в сериале «Таггерт». В одном из эпизодов нужен был разложившийся труп, и они пришли ко мне, чтобы узнать, как его смоделировать. Я показала им несколько фотографий и получила закономерную реакцию: «Это же отвратительно!» И это еще они не чувствовали запах. Вскоре начался процесс создания разложившегося тела, а через несколько недель я увидела результат.
– Это отвратительно, – сказала я, и продюсеры, похоже, были со мной солидарны, потому что, когда эпизод вышел, на экране мелькнула только почерневшая ступня. Что ж, это шоу-бизнес.
Но вернемся к месту преступления в Глазго. Полиция показала мне «кровавое пятно», которое обеспокоило установившего смерть врача. По линолеуму растеклась коричневатая жидкость. Больше следов крови я нигде не обнаружила, и сложно было определить, откуда она, потому что очевидных ран на теле не оказалось.
– Поняла, – со знанием дела сказала я, – это гнилостная жидкость. Часть процесса разложения. Внутренние органы разжижаются, а жидкость вытекает через отверстия. Так что это не кровь.
Высказавшись, я развернулась на пятках и ушла, желая как можно скорее покинуть квартиру. Я не опозорилась, не свалилась в обморок и не повела себя так, как нормальные люди при виде разложившегося тела, поэтому во мне родилась уверенность: я справлюсь с любой смертью, свалившейся на мои плечи.
Вернувшись на базу, я проверила факты до того, как тело и улики привезли на судмедэкспертизу.
В остальном, вскрытие прошло штатно. Иными словами, ничего, что указывало бы на убийство, я не нашла. Токсикологическое отделение обнаружило следы героина в печени. Фух! К сожалению, я много раз видела смерти от наркотиков в Глазго – такая напрасная трата молодых жизней. Большинство умирали в полном одиночестве. На той стадии моей карьеры мир делился на черное и белое. Наркоманы были на черной стороне. Меня поражало, насколько сильна зависимость, когда раз за разом я видела наркоманов на столе в морге и в их жилищах.
Было бы так просто отвергнуть этих людей и обвинить во всем социальные условия, в которых они выросли (ведь довольно большая часть населения Дублина и Глазго жила в бедности), и запросто решить, что эти люди сами загубили собственную жизнь, но я видела их семьи. Большинство – обычные люди, опустошенные потерей сыновей и дочерей, они не могли понять выбор собственных детей. Однако никто не освещал эти смерти в Шотландии, не привлекал общественное внимание, которое подтолкнуло бы расследование, поэтому семьи горевали в одиночестве без возможности выяснить, что случилось с их детьми. Это несправедливо.
Основная причина, по которой я бралась за вскрытие, – дать семье результат и помочь понять, что случилось. В Глазго мы организовали «Клинику смерти». Если дело не расследовалось полицией, смерть не произошла в результате несчастного случая (и проводилось коронерское расследование) и не нашлось никаких свидетельств криминала, то семьям предоставлялась возможность встретиться с судмедэкспертом. Это занимало пару часов в неделю, но семьи были благодарны, что кто-то с уважением относится к ним и их умершему родственнику. Иногда я была единственным человеком, с которым они могли поговорить о смерти, – и это тоже один из важных процессов примирения с ней. Это еще один урок, который я выучила на своей работе.
В Дублине случаи смерти, связанной с наркотиками, подлежат расследованию – это означает, что семьи имеют доступ к информации о причине и обстоятельствах смерти. Однако когда я работала в Дублине, семьи не просто хотели знать ответы на вопросы «как» и «почему».
Представители некоторых семей прагматично подошли к делу, когда решили ограничить ущерб от наркотиков: им хотелось дать наркозависимым способы избежать преждевременной смерти и начать лечение таких людей. Им не нужны были банальности в виде покровительственного «Сожалеем о вашей утрате. Следующий!» от властей, для которых любое действие – простая игра. Мне посчастливилось стать свидетелем действий таких семей. Они занимались сбором информации обо всех смертях в Ирландии, случившихся из-за наркотиков, вне зависимости от того, расследовались эти смерти или нет. Я надеюсь, что у этих людей хватит сил не бросить свою деятельность, потому что без них в Ирландии останется жить потерянное поколение, а нам ведь нужно как-то заботиться о своих детях.
В конце 1980-х – начале 1990-х годов в Глазго за явку судебного судмедэксперта на место преступления отвечал главный полицейский офицер. Ключ к успешно проведенному расследованию – это получение информации как можно раньше, а также мнение эксперта о причине смерти. До того как анализ ДНК вошел в арсенал криминалистов, те корпели над отпечатками пальцев и гоняли полицейских добывать им необходимые улики. В то время экспертиза чаще была коллективной, все работали скорее как команда наподобие CSI, чем как разрозненные специалисты. Теперь же судмедэксперт – единовластный правитель на месте преступления, а ДНК лишь подтверждает его право носить корону. Нам также следует признать, что сегодня судебный патолог не разберется в произошедшем, просто посетив место, где нашли тело.
Многое можно сказать, только увидев тело, особенно если на месте преступления имеются многочисленные пятна крови и признаки, например, борьбы. Для судмедэксперта тело – уже место преступления. Мне нравится работать, отталкиваясь от этого. Где лежит тело? Есть ли рядом с ним кровь или другие улики? Имеются ли очевидные повреждения или они скрыты одеждой или кровью? Как они были получены? Нужно ли полиции искать нож или пистолет? Есть ли следы крови, ведущие от тела? Могли ли травмы быть нанесены в другом месте? Если да, то жертва сама пришла на то место, где теперь лежит труп, или есть признаки того, что ее тащили?
Часто причина смерти – не вопрос, а цепочка событий, которые могут пролить свет на обстоятельства гибели.
Имеем ли мы дело с быстрым внезапным нападением или нет? Порой на месте преступления целое море крови, и сложно добраться до тела. В таких случаях на пол устанавливаются специальные подставки, по которым мы можем пройти, не задев потенциальные улики. Единственная проблема в том, что подставки устанавливают люди выше меня, у которых шире шаг. Мне часто приходилось перепрыгивать с подставки на подставку, а я, помнится, делала это на восьмисантиметровой шпильке. Джинджер Роджерс как-то сказала, что делала то же, что и Фред Астер