В последнюю, но не менее важную, очередь я склоняю голову перед моими замечательными сестрами по сборнику «Центральный вокзал»: Мелани Бенджамин, Дженной Блум, Амандой Ходжкинсон, Пэм Дженофф, Сарой Джио, Кристиной Макморрис, Элисон Ричман, Эрикой Робак, Карен Уайт и Кристин Ханна. И отдельные аплодисменты Кристине Макморрис (она же – Божья коровка 2), которая продвигала эту антологию от мечты до книги, которую мы теперь держим в руках. Я удостоена чести стоять рядом со всеми этими великими писательницами и имею счастье называть их верными подругами. Группа сестер по «ЦВ» раскачает этот дом своим буги-вуги с фанфарами и маракасами. И я обязательно принесу альпийский рог.
«Комната поцелуев»Мелани Бенджамин
Как же неловко-то! Ей нужно было идти к информационному стенду, прямо возле палатки «USO», забитой нетерпеливыми военнослужащими, и спросить, где она находится.
– Вы не подскажите, как попасть в «Комнату поцелуев»? – спросила Марджори. На ее щеках медленно расцвел румянец, несмотря на то что она понимала, насколько она милая, и даже скорее именно из-за этого.
– На той стороне главного вестибюля. – Скучающий господин указал в дальний угол. – Возле платформы, куда прибывает «Двадцатый век лимитед»[54]. Не промахнетесь. Там целая толпа ожидающих.
– Ясно, – неуверенно проговорила Марджори.
Она была не из города, или, по крайней мере, не из этого города. Она гордилась тем, что жила в Филадельфии, но при этом довольно хорошо осознавала, насколько он уступает по значимости Нью-Йорку. И все же ее нельзя было назвать провинциалкой, поэтому девушка смело двинулась через толпу в нужном направлении, не позволяя себе останавливаться и глазеть на бескрайний вестибюль с такими высокими потолками, необъятный и все же плотно забитый точками для чистки обуви, газетными киосками, ресторанами, барами и людьми. Как же много тут было людей! Каждое Рождество родители брали Марджори и ее сестер в Манхэттен, чтобы посмотреть какое-нибудь представление и пройтись по магазинам. Но они всегда прибывали на Пенсильванский вокзал, а не на Центральный.
Сегодня она впервые приехала в город одна – уже не ребенок, которого холили и лелеяли родители и с трудом переносила старшая сестра. Сегодня она не ждала, что отец купит ей билет и даст на чай носильщику, и не следовала определенной для нее родителями программе, которая никогда не менялась: сначала на такси до Эмпайр-стейт-билдинг, чтобы поглазеть на него (но ни в коем случае не подниматься на лифте наверх); затем прогулка по Пятой авеню и рассматривание витрин; следом – дневной спектакль в «Радио-сити-мьюзик-холл»; и, наконец, ужин в кафе-автомате, но не потому, что это единственное, что они могли себе позволить, а просто потому, что это было весело и непривычно. Марджори и ее сестра Паулина постоянно заказывали что-нибудь поесть, засовывая пятицентовики в прорезь – и как по волшебству появлялись тарелки или миски с дымящейся, хоть и какой-то безвкусной, едой: тушеная фасоль, макароны, сыр, вялая стручковая фасоль.
На обратном пути – после тяжелой, горячей пищи, когда ее ноги горели, словно она гуляла по горящим углям, а не по мощеным городским тротуарам; когда глаза краснели и чесались, будто они уже не могли смотреть на очередную головокружительную картину, – Марджори начинала клевать носом, и когда наступало время выходить на своей станции, мама нежно ее расталкивала.
Но это происходило еще тогда, когда она была ребенком. Теперь же восемнадцатилетняя Марджори Кёнегсберг появилась в этом городе, как взрослая, как женщина. С дорогой визитной карточкой в руке она шла на назначенную ей деловую встречу. Назначенную в «Комнате поцелуев».
Толпа, подхватив Марджори, тянула ее в другой конец главного вестибюля, где разбивалась на несколько потоков, торопливо растекавшихся к разным платформам. Марджори развернулась и заметила в углу большое, не совсем гармонично отходящее от основного вестибюля, помещение: розовый мрамор, деревянные скамьи с высокими спинками и завеса сигаретного дыма, – набитое ожидающими. Женщины, мужчины, дети, старушки в уродливых, украшенных цветами шляпках; все спокойно – или неспокойно, – сидели, читали журналы или поглядывали на часы, словно они могли усилием воли поторопить их. В одном углу помещения находился лифт, выглядевший так, словно его установили уже после строительства, – он смотрелся маленьким и совершенно неуместным.
– Извините, это… я имею в виду, может это быть «Комнатой поцелуев»? – прошептала Марджори сидящей на краю скамьи женщине с мятым и отсыревшим бумажным пакетом в руках.
Женщина уставилась на нее с таким видом, будто не находила слов для ответа, и Марджори почувствовала, что по ее лицу снова расплывается румянец. Она уже готова была развернуться, а возможно, и побежать от нее прочь, когда женщина коротко кивнула, а затем раскрыла свой пакет, заглянула внутрь, а потом снова закрыла его и завернула поплотнее, словно хотела помешать тому, что сидело внутри, убежать.
Марджори шепотом поблагодарила ее, а затем несколько минут расхаживала по помещению, пытаясь успокоиться. Она была в нужном месте, и у нее еще оставалось лишних сорок пять минут. На ней была лучшая ее одежда, подаренная мамой на выпуск, – шерстяной костюм в черно-белую клетку, настолько сильно зажатый в талии, что она едва дышала, и легкая шаль. На ногах красовались черные туфли-лодочки, которые жали в пальцах ног, но зато в них ее ноги казались бесконечными. Этим утром в ванной она осторожно, тайком, воспользовалась тональным кремом, губной помадой и немного – тушью для ресниц, а потом, умудрившись скрыть лицо от своих родителей, торопливо ушла на работу.
Или, по крайней мере, родители думали, что она туда ушла.
Вместо того чтобы идти на свою работу с неполной занятостью, заключавшуюся в присмотре за «двумя ангелочками» миссис Сэмсон, которая произносила эти слова без единого намека на иронию, Марджори добралась на поезде с Нарберт до 30-й улицы в Филадельфии, где пересела на поезд Пенсильванской железной дороги до Пенсильванского вокзала, а оттуда одна взяла такси до Центрального. Элла Мэй, ее лучшая подруга, которая поклялась хранить тайну, согласилась присмотреть за двумя ангелочками, пока их мама, новоявленная вдова участника войны, убиралась в домах.
Если повезет, Марджори окажется дома к ужину, и ее родители ничего не узнают. Если повезет, ангелочки мисс Сэмсон не донесут на нее своей матери, которая убиралась в доме самой Марджори.
Если повезет, Марджори ворвется домой, держа в руках контракт с киностудией. С киностудией «MGM»[55], если уж быть точнее.
Облаченной в перчатку рукой она вынула из своей сумочки карточку. Из-за дальнозоркости, несмотря на которую она отказывалась носить очки, Марджори пришлось чуть отодвинуть визитку. Заветные слова она все же смогла разобрать.
«Эйб Холмс, охотник за талантами. Студия “MGM”, Калвер-Сити, Калифорния». Внизу стояла небрежная приписка: «21 сентября, 12.30, Центральный вокзал. Проба на роль в 1.30».
Вот он – ее билет в будущее. Она это чувствовала каждой косточкой, своими молодыми, чувствительными, подающими надежду косточками, которые казались гуттаперчевыми. Она слегка выгнулась назад перед полированной металлической поверхностью автомата по продаже сигарет, чтобы посмотреть, насколько она гибка, насколько молода и красива, без пяти минут звезда. Нет. Кинозвезда.
В точности как Вивьен Ли, ее безусловный идол. Она даже внешне походила на звезду своего любимого кинофильма «Унесенные ветром». Вивьен Ли была лишь чуть-чуть более грациозная, ее губы – совсем на капельку тоньше, а скулы – самую малость выше (Марджори провела достаточно много времени, запершись в ванной с журналом для любителей кино и изучая эту тему). Но у них были одинаковые волосы цвета воронова крыла, кремово-белая кожа, зеленые глаза, и Марджори могла сказать с чуть более чем обычным удовлетворением, что ее глаза больше, и выглядят они более невинно.
Идеально для кинофильма.
В помещении поднялся гул; умиротворенная атмосфера ожидания растворилась, разогнанная разговорами, смехом, нетерпеливым шуршанием. Должно быть, только что прибыл поезд, так как в помещение ввалились взъерошенные и вымотанные на вид люди с саквояжами и небольшими чемоданами в руках и усталым блеском в глазах. Большинство просто застывало в ожидании, что кто-нибудь найдет их, как пропавший багаж. И их находили: повсюду были возгласы, объятия, многочисленные слезы. Марджори остановилась – она смотрела, запоминала, изучала. Она же была актрисой, в конце концов. Мистер Карсон всегда говорил ей, как актриса должна останавливаться, слушать и впитывать. «Актриса – это наблюдатель, – говорил он. – Ты не можешь стать персонажем, если тебе не на что опираться».
Поэтому Марджори наблюдала: с ласковой, чуть самодовольной улыбкой на лице, придававшей и ей самой вид человека, которого никто не искал, но она об этом не догадывалась. Она знала только то, что внезапно ощутила себя очень доброй, очень снисходительной ко всему миру; она надеялась, что каждая встреча была счастливой, потому что все в «Комнате поцелуев» заслуживали быть такими же радостными, как и она в этот осенний денек в Нью-Йорке с целой жизнью впереди.
Однако, увидев, как опустошенная женщина с бумажным пакетом встречает опустошенного мужчину в военной форме – тот просто встал перед ней, не говоря ни слова и не делая шага навстречу, едва кивнул, и она опустила глаза, – Марджори почувствовала, что не все встречи окажутся счастливыми. Но и на это стоило обратить внимание. Даже когда война закончилась, не все счастливы. Много плохого еще предстояло вытерпеть: грусть и даже злость. Об этом Марджори мало знала. Ей хотелось последовать за этой усталой, молчаливой парой с вокзала на улицу, куда бы они ни направлялись, чтобы узнать хоть что-нибудь об их жизни.
Естественно, Марджори этого не сделала. Она лишь посмотрела на часы – теперь оставалось полчаса! – и вытащила пудреницу, чтобы припудрить нос. Она обратила внимание, что одна или две пары не покинули «Комнату поцелуев» вместе с остальными людьми, а вместо этого направились к тому лифту, быстро переговорили с диспетчером, тот задал каждому из них вопрос, который Марджори не расслышала, и кабинка лифта повезла их в какое-то загадочное место.