– Извините.
Я поднимаю глаза и вижу возле своего столика мужчину со светло-каштановыми волосами. Примерно моего возраста, одет в коричневый костюм. Его голубые глаза кажутся мне на удивление знакомыми. Мы встречаемся взглядами, и он слегка краснеет.
– Извините, что тревожу вас, – произносит он. – Вы не будете против, если я сяду за ваш столик. На этом поезде свободных мест не найти.
Я улыбаюсь:
– Конечно.
– Меня зовут Грэм, – говорит он, протягивая руку.
– Роуз, – представляюсь я.
Во время еды мы разговариваем, затем Грэм улыбается. Он вынимает из кармана пиджака носовой платок и протягивает его мне.
– У вас в уголке рта осталось немного кетчупа.
Я улыбаюсь, слегка покраснев, и ищу салфетку, но официант мою уже забрал.
– Спасибо, – говорю я, вытирая платком рот. Я сворачиваю его пополам и возвращаю. Улыбаюсь, вспоминая, с какой любовью старик на рынке в Сиэтле дал свой платок жене.
– Мой дедушка всегда говорил, что мужчина никогда не должен выходить из дома без ремня, бумажника и носового платка.
– Думаю, мне бы ваш дедушка понравился, – говорю я.
– Обязательно понравился бы, – отвечает он. – Он умер в прошлом году. Но до этого он с моей бабушкой каждый день ходил обедать на рынок. Он называл это свиданием.
– На Щучий рынок?
– Да, – говорит он. – Я по нему скучаю. И бабушка скучает. Я думаю, если бы я мог хоть каплю походить на него, я был бы на правильном пути.
Я смотрю, как Грэм укладывает свой носовой платок обратно в карман, и думаю о словах Грейс. «Тонкости настоящей любви настолько скрытые, что иногда мы не можем различить их, пока не остановимся и не приглядимся получше. А они есть. Тебе просто нужно захотеть увидеть их».
Я улыбаюсь своим мыслям.
– Что такое? – спрашивает Грэм.
– Я просто кое-что поняла, вот и все, – отвечаю я. – Кое-что, что я очень долго пыталась разгадать.
Грэм с недоумением смотрит на меня. В динамиках над нами начинает играть «До скорой встречи». От голоса Бинга Кросби, как и прежде, сжимается сердце. Я думаю о Льюисе. Думаю о Сэме. Думаю об их роли в моем путешествии, которое привело меня в этот поезд, на это место, в этот момент. Призраки прошлого навсегда останутся со мной, как бывает у каждого из нас. На своем пути мы забираем с собой частичку всего, что попадается нам на пути, и всех, кто нам встречается. Возможно, это и делает нашу жизнь столь насыщенной, столь полной. Жизнь – это карта с линиями и кружками, отмечающими выбранные нами на свой страх и риск дороги.
И вот я здесь, сижу за столом вагона-ресторана с мужчиной, который только что предложил мне свой носовой платок.
– Это может прозвучать безумно, – говорит Грэм, потирая едва заметную щетину на своем подбородке, – но не хотите поужинать со мной, когда мы приедем в Нью-Йорк?
– С удовольствием, – отвечаю я.
Наши взгляды встречаются, и я не в силах отвести глаз. И что-то шевелится в моей душе. И я каким-то образом просто знаю.
Буду гулять однаЭрика Робак
Моей бабушке Мари Эрнан
Я вижу себя повсюду. В бросаемом украдкой взгляде, в беспокойном поведении, в опущенных глазах, во вздрагивании при любом человеческом прикосновении. Тело не может не опасаться после всей пережитой боли.
Вон та девушка со шваброй в руках у трапа, ведущего в нижний вестибюль Центрального вокзала: меня не волнует, что она не смотрит в глаза носильщику, который шепчет ей что-то на ухо. Постоянно оглядываясь на толпу, он шипит на нее, сжав пальцами худую ручку. Я же молча осуждаю ее, думая про себя: «Мой, по крайней мере, на публике себе такого не позволял».
Нам всем нужно убеждать самих себя, что мы лучше, чем кто-то еще.
Затем появляются другие – прямо противоположные, как отражение зеркал в комнате смеха.
Это парочка прилежных учеников: юноша и девушка, прижимающие к своей груди книги, оба в толстых очках и одежде, которая выдает их бедное происхождение, – практичная коричневая шерсть, отделанная грубой нитью. Они сидят у подножия западной лестницы главного вестибюля, не обращая внимания ни на пробегающих мимо них пассажиров, ни на холодный мрамор под ними. Они не видят никого вокруг, только друг друга. Он открывает книгу и, слегка краснея, начинает ей читать. Она неотрывно смотрит на него, почти касаясь его лица своим. Ее худые ручки, словно бабочки, порхают у лба, смахивая шаловливые завитки волос; глаза распахнуты от страсти к этому искреннему юноше. Любовь делает их прекрасными.
Внезапно я стыжусь своей ярко-красной помады, волнистых черных волос, зеленого шелкового платья, которое я надела, потому что оно идет к моим глазам, и мне это нравится. Я была удивлена, когда он купил мне его. Только для особых случаев, сказал он тогда.
Проходя мимо юных влюбленных, я слышу голос молодого человека. Он уверенней, чем я могла бы предположить, словно чтение чужих слов придает ему сил.
– «Mon enfant, ma soeur, Songe à la douceur, D’aller là-bas vivre ensemble!»[67]
Я не говорю по-французски, но я чувствую искренность в том, что он читает. Почему-то я уверена, что они решили читать для своего совместного удовольствия именно эти книги именно в этом месте.
– Мама, – произносит малыш, держащий меня за руку. – Мама.
Он некоторое время уже звал меня, но я слишком сильно отвлеклась, чтобы обратить на это внимание. Опустив глаза, я вижу, что мой трехлетний сын уставился на меня. Этот милый человечек всегда знает, как вырвать меня из моих мыслей в реальный мир, как обратить внимание на насущные проблемы.
– Я хочу есть.
Я не говорила Тимми, почему мы сегодня сюда приехали. Я собираюсь это сделать прямо перед тем, как он встретится со своим отцом впервые с тех пор, как ему исполнилось пять месяцев. Мой сын имеет очень расплывчатое представление о мужчине, давшем ему жизнь. Дома, на пристенном столике, стоит фотокарточка Митча, красивого и сурового, в военной форме; в гардеробе рядом с моей одеждой соседствует вереница мужских сорочек и плиссированных брюк; на стене напротив входной двери в нашу квартиру висит сложенный и обрамленный в рамку флаг с воинского захоронения его отца. Это последнее, что мы видим, когда выходим, и первое, что бросается в глаза, когда входим. Митч говорит, что флаг – это знак доблести и силы, идеальный образ его отца. Проходя мимо него, я всегда выпрямляю грудь.
Я веду Тимми мимо огромного флага, висящего между двумя табло отправления поездов в главном вестибюле, остановившись на секунду, чтобы обратить на него внимание сына. Я размышляю о том, насколько по-другому выглядит этот медленно развевающийся над пассажирами флаг в развернутом виде. Он больше похож на приглашение, чем на команду. Я еще раз бросаю взгляд на возлюбленных у подножия лестницы, где он продолжает читать, а она – смотреть, как он читает, и меня бросает в жар от зависти.
Круглые часы «Тиффани» в центре просторного помещения показывают час дня. Через час прибывает поезд. Неудивительно, что Тимми голоден. Бедняжка еще и без дневного сна остался. У меня на лбу выступает пот, и я вытираю его своим носовым платком, умоляя про себя Господа Бога, чтобы Тимми не устроил истерику в первый день, когда Митч окажется дома. Я смотрю на платок, украшенный монограммой из наших инициалов «МДМ», а теперь еще и испачканный моей косметикой. Митч подарил мне этот платок, когда ухаживал за мной. Он сказал, что наши совпадающие инициалы – это судьба.
Жаль, что я не покормила Тимми дома, потому что сейчас нужно спускаться на нижний уровень. А на подземных этажах я начинаю задыхаться. Я всегда добираюсь на работу автобусом, потому что нестись под улицами и домами в металлическом подземном вагоне для меня невыносимо. Под Центральным вокзалом хотя бы потолок не такой низкий, а «Ойстер Бар» хорошо освещен.
По пути к лестнице на нижний уровень я улавливаю в отдалении меланхоличный звук скрипки. Мелодия напоминает мне что-то из того, что я пела в джаз-клубе «У Муди», на крыше дома моей подруги Шейлы, где я провела столько волшебных вечеров, пока ее покалеченный войной муж сидел с нашими мальчиками. Я чувствую, как меня тянет в сторону звука, но я знаю, что должна продолжать движение в противоположном направлении.
Спустившись на нижний уровень, я не могу не заметить часы, смотрящие прямо на меня. В Центральном вокзале часы повсюду. Эти сообщают, что остается сорок пять минут. Митч скоро будет дома. Сорок три минуты. Всего лишь миг в долгой жизни…
Я думаю о письмах Митча, где он делился новостями о выступлениях «USO», певцах и красотках самого высочайшего уровня. Он говорил мне, что когда Дина Шор пела «Буду гулять одна», не оставалось ни одного мужчины с сухими глазами, и что он очень сильно гордился, что у него такая жена, как я, которая ждет его и гуляет одна, пока он не вернется с войны.
Проходя мимо зеркала с наружной стороны «Ойстер Бара», я останавливаюсь, чтобы взглянуть на свое лицо и поправить челку. Глаза – безжизненные от бессонных ночей этой недели. Последний раз я выступала в клубе ночью два дня назад, а в остальные ночи я беспокоилась по поводу возвращения Митча. Кожа под макияжем бледная. Я достаю из сумочки пудреницу, пудрю лоб и нос, хотя на людях это делать неприлично. Но, кажется, никто не обращает на меня внимания.
Сегодня по вокзалу мотается туда-сюда много накрашенных и наряженных женщин. Нас тут целая армия из жен и девушек, сестер и матерей, гуляющих в одиночестве, смело продолжающих работать, пока наши мужчины избавляют мир от зла. У некоторых из нас в карманах лежат фотокарточки, у других – всякие безделушки и цветы. У меня – письмо, которое он отослал мне, когда закончилась война. Оно потрепанное, а бумага истончилась, потому что я то и дело его читала. Митч всегда писал убедительно, но это письмо переплюнуло все остальные. Я цепляюсь за его слова любви и нежности, его извинения за прошлые ошибки и обещания лучшего будущего. Мне кажется, что если я прочитаю письмо много раз, то обязательно в это поверю.