ону и говорила мне, чтобы я не расстраивала своим поведением отца, когда он вернется, и что работа на ферме была для него тяжелой ношей. Потом она что-то бормотала о золотых виноградниках в Напа-Вэлли, о которых она читала.
Я люблю свою маму и скучаю по ней. Я надеюсь, ее виноградник дал ей все, чего ей не хватало все эти годы в Нью-Йорке.
Я сосредотачиваюсь на своей собственной жизни. Я думаю о том, как я прибиралась и наводила порядок в своей квартире на этой неделе. Как Тимми с любопытством и настороженностью внимал моим наставлениям о новой жизни в ней. Он не очень хорошо приспособился к нашим новым правилам, и я понимаю, что это моя вина. Мне не стоило так долго ждать, чтобы констатировать то, что Митч все же окажется дома, но я, да простит меня Господь, никогда не верила, что он вернется.
До последнего времени мужественные разносчики телеграмм были привычной картиной. Я думаю, что у них была самая худшая работа. Когда раздавался стук, мы выглядывали из-за дверей, ждали, затаив дыхание, а затем спешили утешить только что потерявших родственников соседей. Но ко мне в дверь так никто и не постучал.
Мне больно признаваться в таких ужасных мыслях, но я уже придумывала истории для Тимми о его смелом, красивом отце, который погиб на поле боя. Я бы умалчивала о тех ночах, когда я лежала с широко раскрытыми глазами, боясь заснуть, потому что Митч мог причинить мне боль; о том, как я научилась смотреть прямо перед собой и в пол, чтобы не встречаться взглядами с другими мужчинами в присутствии Митча; о тех случаях, когда он не мог сдержать внутри свою злость. Тимми слышал бы только о хороших чертах своего отца, поэтому он никогда бы не узнал ни о чем, кроме добродетели.
Но теперь у нас уже не состоится такой разговор. Тимми сам узнает, что собой представляет его отец.
Когда я думаю о Митче, я всегда вспоминаю о цветах. Цветы были своеобразным извинением. Он надеялся, что, после того как он причинил мне боль, букеты вернут радость в мои глаза. После того как он ударил меня утюгом по голове, я получила две дюжины алых роз. Мне повезло, что утюг был холодный, и остался лишь уродливый белый рубец через весь лоб.
Началось все с планов на вечер. Прежде чем идти с ним в кинотеатр на «Ребекку», я решила удивить его, подкрасив волосы в рыжий. Он восхищался изображенной на плакатах актрисой Джоан Фонтейн, сыгравшей в фильме главную роль, и я подумала, что ему понравятся некоторые перемены во мне. Он так давно не бил меня, что я потеряла бдительность. Я позволяла в своей речи вольности. Я неоднократно позволяла себе вслух мечтать о том, чтобы когда-нибудь снова выйти на сцену, и не обращала внимания на его угрожающий взгляд.
– Ты же знаешь, я не хочу, чтобы они на тебя пялились, – заявил он.
– Но меня-то интересуешь только ты, – поддразнила его я.
Он не улыбнулся.
Я сказала ему, что мы встретимся после того, как я выйду из парикмахерской, в ресторанчике на углу, чтобы перекусить перед кинопросмотром. Когда я туда вошла, группа молодых ребят присвистнула. Ну зачем я тогда улыбнулась? Митч ошибочно воспринял это за флирт.
– Что ты сделала с волосами? – прошипел он.
– Я подумала, что тебе понравится. Я хотела, чтобы они выглядели, как у Джоан Фонтейн.
– Ты выглядишь, как шлюха. И внимание привлекаешь так же, как она.
Мои плечи напряглись. Я поняла, что совершила ужасную ошибку. Я прижала вспотевшие ладони к коленям, чтобы унять дрожь, и мысленно взмолилась, чтобы его злость прошла.
– Мы идем домой, – проговорил он.
Старый, знакомый страх наполнил мое сердце, но я безропотно подчинилась.
– Потаскуха, – проревел он, закрыв дверь нашей квартиры. Он толкнул меня вперед, и я чуть не врезалась головой в раму, обрамлявшую флаг его отца. С помощью рук я удержала равновесие и рванула в сторону спальни. Он побежал за мной, выкрикивая полные ненависти слова, и толкнул меня на кровать. Я перелезла на другую сторону и попыталась выбежать в дверь, но он схватил утюг и швырнул его мне в лицо. Удар рассек мне лоб, кровь брызнула на белую стену. В его глазах застыл ужас.
– О боже, Джози, прости. Мне так жаль.
Он бросился к утюгу, и я подумала, что он собирается меня им убить, но он вместо этого вложил его мне в руки.
– Ударь меня им. Мне так жаль. Ударь меня.
Он умолял меня ударить его, но я могла лишь лежать, съежившись на полу, и плакать.
Он схватил полотенце и прижал его к моему лбу, нашептывая извинения, рыдая вместе со мной и умоляя о прощении.
Я говорила ему, что прощаю, но не собиралась этого делать. Красные розы, появившиеся на следующий день на столе, не смягчили мою боль. Их красный цвет напоминал мне о моей крови. Эти розы были, как мой муж: милые и приятные на вид, но на самом деле колючие и опасные.
Из-за его обаяния было невозможно ему не поверить. Проходили недели, месяцы в доброте, нежности и покое. Наши жизни наполнялись светом. Я твердила себе, что это и есть настоящий Митч, что он не чудовище. Нашей общей задачей было сдержать это чудовище. Когда атмосфера неминуемо начинала сгущаться, я убеждала себя, что это я виновата в том, что улыбалась, когда мужчины обращали на меня внимание. Я думала о своих собственных амбициях и о своем упоении тем, что на меня смотрят как на распутницу.
На самом же деле я не считала себя достойной Митча или кого бы то ни было тогда, и что-то внутри меня до сих пор так не считает. У меня уродливые шрамы от ветряной оспы на подбородке и возле левого уха. Шрамы от ветрянки на моем теле похожи на созвездие. Так говорил Митч, когда в первый раз изучал их. Он говорил, что мое тело, словно ночное небо, и покрывал его поцелуями сантиметр за сантиметром.
Позже он называл меня безобразной, уродом и заявлял, что мне повезло иметь такого парня, как он, который готов мириться с моими изъянами. Его слова вторили голосу демона, который нашептывал мне в ухо нечто подобное. Поначалу это был голос моего отца, но с годами он превратился в голос Митча.
Я постукиваю ногтем по барной стойке. Женщина прикрывает мою ладонь своею. Я инстинктивно пытаюсь выдернуть руку, но она слишком сильна.
– Долго еще? – спрашивает она.
Я бросаю взгляд на часы.
– Тридцать пять минут.
Она несколько секунд хмуро смотрит на меня. Затем кивает, словно только что для себя что-то решила.
– Вы прямо как моя Лоррейн. – Она уже говорила это, но теперь слова звучат по-другому. Она запинается на имени. Я заглядываю в ее светлые глаза. Ее губы поджаты. Совершенно очевидно, что она старается не заплакать. Я понимаю, что не могу отойти. Она поднимает глаза, пытаясь остановить слезы, но соленые капельки уже прокладывают свой путь по румянцу ее щек. От тщетности этой попытки меня переполняет сочувствие. Я протягиваю ей свою салфетку, она убирает руку и прижимает ее к щеке. – Храни Господь ее душу.
Мы живем в мире утрат. Слезы в окружении незнакомцев – дело обычное. То, что ее дочь погибла, меня не удивляет. Я решаю, что ее, должно быть, убили на войне.
– Она была полевой медсестрой? – спрашиваю я.
– Нет, но она жила на войне.
– В Европе?
– Дома.
Я не знаю, что она имеет в виду.
– Как и вы, – произносит она.
В моей голове складывается понимание, как тучи, сливающиеся в одну в темном небе. Мои зубы начинают стучать, хотя холода я не чувствую. Тимми дергает меня за руку, но я не могу взглянуть на него. Я боюсь, что он увидит мой стыд. Неужели это так бросается в глаза? Неужели мой страх столь очевиден? Я провожу кучу времени в ночных клубах с лжецами и актрисами, да и жизнь с Митчем сделала меня такой же.
Мое лицо каменеет.
– Я не понимаю, о чем вы, – произношу я, ненавидя себя за эти слова.
– Понимаете, – говорит она, – то, как вы вздрагиваете, как поправляете локон волос, прикрывающий шрам на лбу, как нервничаете. Меня не проведешь.
Я быстро встаю. Тимми смотрит на меня вытаращенными глазами.
– Мне нужно идти, – говорю я.
– Пожалуйста, – просит она. – Пожалуйста, позвольте мне поговорить с вами.
– Нет! – Я говорю это громче, чем собиралась, и пара напротив нас оглядывается. Мгновение они смотрят на меня, а затем снова поворачиваются друг к другу. – Нет. Нам не о чем говорить.
– Пожалуйста. Вы не понимаете.
Я не знаю, что это может означать. Я лишь понимаю, что, судя по часам, у меня осталось всего полчаса до его приезда. Я поднимаю глаза к потолку, к кирпичной арке – этот камень давит на меня всем своим весом. Мне нужно убираться отсюда.
– Пойдем, Тимми.
Я тороплюсь поскорее натянуть на него пальто и нечаянно сбиваю локтем его блюдо на пол, где оно разлетается на мелкие куски. Я готова упасть на пол и разрыдаться.
– Сиди тут, – дрожащим голосом говорю я Тимми, усаживая его обратно на стул, чтобы он не поранился.
Тут же появляется официантка с полотенцем в руках.
– Простите, – бормочу я.
– Не беспокойтесь по этому поводу, – говорит она.
Я присаживаюсь на корточки рядом с ней и аккуратно собираю осколки. Помощник официанта сметает остатки в грязный совок и исчезает.
– Я все оплачу, – говорю я официантке, взбираясь на свой стул.
– Мисс, – говорит эта назойливая, как муха, женщина. У меня желание отмахнуться от нее, но, взглянув ей в глаза, я внезапно задаюсь вопросом: а не являюсь ли я ее отражением? Не увидела ли она во мне себя? Кажется, что ее трясет так же, как и меня.
– Лоррейн была похожа на вас, – произносит она. – Высокая, темноволосая, милая, как летний денек, а в глазах плясали чертики. По крайней мере, до замужества с Гарри. Моя полная жизни девочка вдруг стала молчаливой. Замкнутой. Она раздражалась и срывалась на меня. У нее стали появляться секреты. Она приходила на воскресные обеды со странными синяками и с еще более странными историями о том, как они у нее появились. А потом она перестала приходить. Наверное, устала постоянно их прятать.
Мне снова хочется сбежать от этой женщины, от этой незнакомки. Но любопытство по поводу ее дочери удерживает меня. Я чувствую, что ее история закончится плохо, и в качестве своеобразного самобичевания я должна услышать ее всю.