Наконец, Элла двинулась вперед, стараясь шагать широко и уверенно, чтобы попадать в ногу с толпой. Она миновала двойные двери, ведущие в вестибюль отеля. Зал «Билтмор» – гласил знак возле дверей. На другой стороне, не обращая внимания на окружающих, стояла пара, слившись в крепких объятиях. Взгляд Эллы невольно притягивало к той точке, где встретились губы этой пары. Она спрашивала себя, на что это похоже. Обернувшись, она увидела другую пару, у ног которой стояла девочка трех или четырех лет. Внезапно ей стало казаться, что, куда ни посмотри, люди стояли вместе с кем-то. И лишь она – в одиночестве.
Да, в одиночестве, но только до тех пор, пока не найдет папу. Каково это будет, снова его увидеть? Во время путешествия она сотни раз пыталась подобрать правильные слова, которые смягчат неловкость и сделают их чуть ближе. Ей было всего двенадцать, когда он поднял ее в последний раз, прижав ее щеку к своей колючей бороде, сладко пахнущей дымом от трубки, а потом, лихо взобравшись на борт корабля, исчез. По прошествии четырех лет его образ в памяти Эллы затуманился, а его низкий раскатистый смех – поблек. Но вот она снова оказалась в том же городе, что и он, – всего в нескольких километрах, а может, даже в нескольких кварталах от него.
Попав в главный вестибюль, Элла посмотрела наверх, на высокий сводчатый потолок. Она остановилась, наслаждаясь очарованием открытого пространства, разительно отличающимся от клаустрофобии качающегося корабля, поезда и города ее детства. Две закругленные лестницы поднимались к балкону над вестибюлем. Над окошками билетных касс большой плакат с изображением Ингрид Бергман, сногсшибательной даже в одеянии монахини, сообщал о времени киносеансов на «Колокола Святой Марии» в Центральном театре. (Кинотеатр на железнодорожном вокзале – ну кто бы мог подумать?) Растянутые по периметру вокзала плакаты рекламировали разнообразные поезда: «Оул», «Мерчантс лимитед». Головокружительный выбор направлений утомлял ее. Она путешествовала несколько недель; теперь же она хотела отдохнуть.
У часов в центре вестибюля стояла девочка в голубом берете – по всей видимости, тоже в одиночестве. На вид ей было не больше двенадцати, и Элла подумала, а не стоит ли ей помочь, но потом решила, что ей нечего предложить девочке. Светлые глаза и веснушки девочки напомнили Элле о ее братике там, на родине. «Зачем тебе уезжать?» – жалобно спрашивал Джозеф. Сейчас ему было пять, и он был слишком мал, чтобы помнить, когда уехал их папа.
Она выбросила из головы образ брата и еще раз взглянула в сторону часов. На этот раз она заметила, что девочка время от времени что-то достает из пакета. В конце концов, она не выглядела потерявшейся. Хотела бы Элла сказать так же и про себя. Она снова провела взглядом по вестибюлю, выискивая наиболее удобный выход с вокзала. Заметив информационный стенд, она шагнула в его сторону. В этот момент что-то врезалось ей в спину.
– Ой! – воскликнула она, когда полусломанная застежка на ее чемодане раскрылась, и содержимое посыпалось на пол. Она торопливо присела на колено и принялась собирать вещи, боясь, что увидят ее ночную сорочку и женское белье. Но люди продолжали двигаться, не обращая на нее внимания.
– Прости, – раздался над головой глубокий голос. – Позволь мне.
Акцент показался странным, не таким, какой она слышала у американцев. Она подняла глаза, прижимая к груди шелковую комбинацию. Над ней стоял молодой человек с темными глазами. Волосы под его шапкой тоже оказались черными, но были подернуты изящной сединой, словно на одного него с неба сыпал снег.
Элла быстро затолкала обратно в чемодан свои вещи, прежде чем мужчина смог прикоснуться к ним.
– Я уже все. Но все равно спасибо.
Слова, вылетающие из ее рта, казались ей самой неказистыми и невнятными.
– Ты говоришь по-английски?
– Немного. Французский лучше.
Жизнь в Шанхае была какофонией языков: китайский она учила, чтобы понимать речь на улице, французский – в школе, идиш – дома и русский – если взрослые не хотели, чтобы она или Джозеф знали, о чем они говорят. Она сама выучила английский за прошедшие с отъезда папы годы, но он в основном был почерпнут из книг, и возможностей практиковаться в речи было немного.
– Тебе нужно практиковать английский, – решительно заявил мужчина. Снисходительные нотки в его голосе рассердили ее. Она взяла свой чемодан. – Позволь хотя бы понести. На вид тяжелый.
Элла про себя улыбнулась. Маленький, круглый чемодан был лишь крупицей того, что она взяла бы с собой, дай маме волю.
Она заметила на шапке мужчины красный цвет.
– Ты носильщик.
Он собирался нести чемодан не по доброте душевной, а из-за денег.
Он кивнул и махнул головой в сторону группы столпившихся у стойки смуглых мужчин в таких же, как у него, шапках.
– Я среди них белая ворона, но они вроде бы не против.
– Я боюсь, мне не хватит денег заплатить тебе, – проговорила она, когда он поднял ее чемодан.
Он отмахнулся:
– Я уже закончил.
– Твоя смена… – Она подобрала правильное слово. – Она завершилась?
Он тряхнул головой:
– Нет, окончательно закончил. Сегодня был мой последний день.
– Ааа.
Он не выглядел расстроенным, как если бы его уволили. Но кто по собственной воле бросает работу?
Он поставил чемодан вертикально. Затем выпрямился, оказавшись на голову выше ее.
– Куда везти?
Элла остановилась в замешательстве. Конечно же, у нее был папин адрес, переписанный на бумажку с конверта одного из писем. Но она не знала, как туда добраться, более того, еще не была готова ехать.
Он с некоторым нажимом спросил:
– Тебя некому встретить?
Она пожала плечами.
– Позволь, я угощу тебя, – предложил он. – В качестве извинения за то, что толкнул.
Элла взглянула на высокие часы посередине вокзала. Уже почти четыре, а ей нужно было попасть к папе. Она понятия не имела, сколько до него добираться, и не хотела прибывать без приглашения к ужину. Сегодня была пятница – соблюдал ли он до сих пор Шаббат, один или с другими евреями? За годы их жизни в Китае приходилось идти на компромиссы, приходилось есть во время войны не совсем кошерную пищу, когда нельзя было найти ничего другого. Но, конечно же, некоторые вещи оставались незыблемыми.
Не дожидаясь ответа, мужчина поднял ее чемодан. Он живо двинулся через зал ожидания с ровными рядами деревянных скамей в сторону первоклассного ресторана в конце вестибюля, не оставляя ей другого выбора, кроме как следовать за ним.
– Подожди!
При виде пальм в горшках и чистых белых скатертей на столах у Эллы перехватило дыхание. Она и представить себе не могла что-то столь роскошное, и она не хотела, чтобы мужчина тратил свои кровно заработанные деньги на нее.
Но он провел ее мимо ресторана и, выйдя через двойные двери вокзала, остановился у металлической тележки, источающей аппетитный аромат.
– Два хот-дога и две содовых, пожалуйста, – сказал он продавцу, выуживая из кармана несколько монет.
– Я… – Элла начала было протестовать, что не голодна, но потом, когда у нее заурчало в животе, остановилась. Она купила за пять центов на завтрак булку с маслом, но это было уже несколько часов назад, и она понятия не имела, что у папы может оказаться на ужин. Продавец протянул ей обернутую в салфетку теплую сосиску в булке. – Спасибо.
Она посмотрела на хот-дог в нерешительности. Но мужчина вцепился в свой без колебаний.
– В лагерях быстро перестаешь быть привередливым, – произнес он как бы между прочим, прожевывая кусок.
– Ты еврей? – спросила она.
Он кивнул, а потом протянул ей содовую.
– Я тоже.
Здесь можно было признаться в этом без неловкости и опасений.
Его тонкие губы растянулись в улыбке, которая, казалось, коснулась и глаз.
– Интересное совпадение.
Находить других евреев сейчас, когда так много было потеряно, казалось чем-то значительным.
– Я Давид Мандль.
– Элла.
– Как Элла Фицджеральд, – сообщил он.
Она склонила голову набок.
– Я не знаю, кто это.
– В самом деле? Она чудесная певица. Очень известная.
– Ясно.
Элла внезапно вспомнила о своих нерасчесанных волосах и о сохранявшемся, несмотря на ее попытки умыться в туалете поезда, запахе. В Сан-Франциско она сняла на ночь номер. Жесткая, узкая кровать с чистым бельем и настоящими подушками теперь казалась неимоверной благодатью. Но это было шесть дней тому назад, и теперь вся бодрость из нее выветрилась. Желтый шелк ее платья посерел от сажи, цветы на шляпе, словно яйца в гнезде дрозда, измялись.
Давид привел ее к скамейке, протер сиденье платком, а затем жестом пригласил ее присесть. Элла разместилась на краешке и откусила небольшой кусок хот-дога, наслаждаясь наполнившим ее рот сочным, соленым вкусом. Заставляя себя есть медленно, она подняла голову. Теплый воздух ласкал кожу. Лето в этом году пыталось задержаться подольше. Над головами кружил необычный туман, заволакивающий верхушки расположившихся вдоль широкой Сорок второй улицы зданий. Она могла различить лишь потрепанные желтые ленты, висящие на пожарных лестницах на другой стороне улицы.
Они сидели рядом, молча жуя свои хот-доги. По улице медленно пробирались вперед автобусы и такси, шумно урча двигателями. Элла краем глаза изучала Давида. Он не был красавцем в классическом понимании этого слова: нос у него был искривлен, словно кто-то ухватил его за кончик и повернул вправо на несколько градусов; а его подбородок слишком сильно выдавался вперед. Но в целом он ей, скорее, нравился. Он уставился на улицу немигающим взглядом, словно пытался увековечить в памяти открывшийся ему вид. Судя по седине в его волосах и глубоким морщинам у глаз, он был старше ее, но Элла не могла сказать насколько. Его пальцы, постукивающие по колену, были на удивление длинными.
– Я из Праги, – возобновил он разговор, повернувшись к ней. – Была там?
Она уставилась вперед, стесняясь того, что он заметил ее взгляды.