Да и с деньгами она не представляла, куда идти. На Западе был простор, говорил Давид. И у каждого был шанс. Когда она добиралась до Нью-Йорка на поезде, она мельком увидела скакавшее на горизонте животное – что-то вроде оленя, но тоньше и гибче. Быть может, газель. Оно было свободным. Каково это?
Давид предлагал ей ехать вместе с ним. А что, если она примет его предложение? Ехать с ним – полное сумасшествие. В конце концов, может быть, он просто пошутил и на самом деле предпочитает быть в одиночестве. Да и она может не успеть на поезд.
У Эллы ничего не было, и кроме него она не знала здесь ни единой души. Ей просто было нечего терять. Она не могла полагаться на Давида, так же, как она полагалась на своего отца. Но она могла поехать.
С отдыхом, судя по всему, придется подождать. Она вынула из кармана браслет и направилась к дверям ломбарда.
В первую очередь я очень признательна своей семье – без них это удивительное путешествие было бы невозможным и бессмысленным. Глубочайшая благодарность издателю Синди Хван и всем в Беркли, агенту Скотту Хоффману из Фолио за потраченное время и внимание к моей работе. И еще больше любви я испытываю к моим «сестрам» по «Центральному вокзалу», в особенности к Крис Макморрис, которая включила меня в самый захватывающий проект в моей писательской карьере.
Время жатвыКарен Уайт
Моему племяннику, первому лейтенанту Гэвину Уайту. Твое мужество в службе своей стране, твоя сила и решимость перед лицом невзгод вдохновляют меня.
Все пути ведут к свиданью[83]. Слова Шекспира вперемежку с моими собственными ворочались в моей голове, прогоняя панику, которая нарастала с самого моего отъезда из Миссисипи. Словно крошечное зернышко внутри коробочки хлопчатника, мои угрызения совести и волнение нужно было выдернуть до того, как эта паника сойдет на нет.
Цокая каблуками по мраморному полу нью-йоркского Центрального вокзала, я протолкнулась сквозь военнослужащих, которых обнимали их матери и отцы. Их возлюбленные. От густого облака сигаретного дыма у меня заслезились глаза. Я моргнула, стараясь сосредоточиться на телеграмме, засунутой за манжету перчатки.
Этот лист я сворачивала и разворачивала столько раз, что на центральном сгибе появилась дырка. Я могла бы его и не брать – я помнила каждое слово, хоть оно было адресовано и не мне. Уилл послал его в Индианолу своему отцу, сообщая, что он наконец едет домой. В дом, который он не узнает.
КОРАБЛЬ ПРИБЫВАЕТ СЕНТ 19 ОСТАНУСЬ С ДРУГОМ В ГОРОДЕ ЕСЛИ ПРИБУДУ РАНЬШЕ ЕСЛИ ВСЕ ЕЩЕ ХОЧЕШЬ ПРИЕХАТЬ В Н-Й И ВЕРНУТЬСЯ ДОМОЙ СО МНОЙ ВСТРЕЧАЙ МЕНЯ 21-ГО В 5 ПП У ЧАСОВ В ЦЕНТРЕ ГЛАВНОГО ВЕСТИБЮЛЯ ВОКЗАЛА С ЛЮБОВЬЮ УИЛЛ.
Я стиснула свой саквояж. Лайковые перчатки на моих руках шли к элегантному твидовому костюму – вкупе с шелковыми чулками, которых я не собиралась стесняться, – купленному четыре года назад во время моей последней поездки в Нью-Йорк с мамой в «Бергдорф Гудман». Я ни разу не надевала ни перчаток, ни костюма, ни каких-либо еще красивых штучек, приобретенных в ту поездку. Этот костюм был последним и тайным подарком на память. Вся другая одежда осталась в одном из сундуков в кладовке моей детской спальни на Дубовой аллее, аккуратно завернутая в оберточную бумагу и припрятанная вместе с мечтами о тех местах, где я мечтала ее надеть. Три года – это целая жизнь, когда каждая минута измеряется тем, что ты потерял.
Я остановилась возле информационного стенда в центре главного зала и подняла глаза на круглый циферблат торчащих посередине медных часов с нелепым набалдашником на верхушке. У меня еще оставалось десять минут, чтобы успокоить дрожь в руках.
Чтобы отвлечься от своих мыслей, я принялась разглядывать проходящих мимо людей. Центральный вокзал казался еще более оживленным, чем во времена моих с мамой поездок в театр и в магазины. Конец войны привел к тому, что солдаты и моряки заполонили огромное пространство, где голоса вздымались и отскакивали от сводчатых потолков и каменных стен. Где незнакомцы пихали друг друга, торопясь в тысячи мест через сводчатые выходы и переходы, ведущие к железнодорожным путям. Где мужчины в красных шапках, вцепившись в чемоданы и шляпные коробки, семенили за изможденными пассажирами, направляющимися к пути номер тридцать четыре, где их ожидал грациозный, роскошный «Двадцатый век лимитед».
Внутри здания вокзала было темнее, и не только из-за тумана, сжавшего город в своем мягком кулаке. Огромные арочные окна с восточной и западной сторон здания были закрашены черным для защиты городского символа от возможных воздушных атак, и краску удалили еще не до конца. Я ожидала, что гигантский американский флаг, висящий между рядами полукруглых окон, окажется потрепанным по краям, как и жизни жителей страны. Несмотря на радость от окончания войны, люди несли на себе напряжение последних четырех лет, словно боевые шрамы. Для Уилла и многих других долгое путешествие домой было лишь началом.
Я поставила сумку на пол. Кожа на пальцах и ладонях горела – не помогали даже перчатки. Когда-то мои руки признавались в «Гринвуд Коммонуэлс» самыми нежными во всем округе Санфлауэр. Но тех рук и той девушки, которой я была когда-то, уже не существовало. И у меня давно прошла потребность оплакивать их кончину.
Аккуратно разминая руки, я пристально изучала толпу, надеясь заметить Уилла до того, как он увидит меня. У меня было преимущество. Он был выше шести футов, а я на добрый фут ниже. И он не станет меня искать, потому что понятия не имел, что я здесь.
Передо мной состоятельный бизнесмен в костюме и шляпе подошел к молодому человеку в форме воздушных сил и протянул руку. Молодой человек бросил свой вещмешок и заключил пожилого человека в объятия, сбив с его головы шляпу. Бизнесмен поспешил поднять ее с пола и водрузить обратно на голову, но я успела заметить его улыбку и слезы в глазах.
Все еще улыбаясь, я слегка повернула голову вправо и замерла. Я не видела и не слышала никого вокруг. Казалось, все поблекло, кроме одного-единственного образа: ко мне приближался Уилл Клэйборн в своей оливково-желтой парадной форме, с серебряными лычками первого лейтенанта на плечах и едва видными из-под фуражки каштановыми волосами. Слева на груди красовались знаки отличия: Бронзовая звезда, Серебряная звезда, награда за Европейскую кампанию. И Пурпурное сердце.
Но это уже был не Уилл Клэйборн. Мужчина, двигавшийся в мою сторону, был новой версией того мальчика, которого я знала с тех пор, когда выросла настолько, чтобы лазить через забор, отделяющий земельные участки наших семей. Казалось, его юное лицо обжигали в печи, заменив плавность черт грубой угловатостью и парой глаз, горевших так, словно до сих пор помнили огонь печи.
У меня было время, чтобы разглядеть все это, изучить его, пока он обходил в поисках отца информационный стенд, а затем остановился всего в пяти футах от меня.
Сжав ручку саквояжа, я окликнула:
– Уилл.
Слово, тут же поглощенное окутывающим меня грохотом, ударилось в толпу проходящих и, не услышанное, упало на пол.
Он повернулся ко мне спиной, словно собрался еще раз обойти по кругу информационный стенд.
– Уилл! – крикнула я на этот раз громче, отчаянно стараясь докричаться до него, потому что не была уверена, что найду в себе силы еще раз произнести его имя.
Его плечи напряглись под кителем, и он медленно повернулся в мою сторону.
– Джинни, – проговорил он так тихо, что я не услышала его. Но я помнила, как выглядит мое имя на его губах.
– Привет, Уилл.
Я не ждала, что он обнимет меня или хотя бы улыбнется. Но я не ожидала того холода, что заполнил его взгляд.
– Где Таг? – спросил он.
Текст, подготовленный заранее, вылетел из головы, мои измученные нервы выплеснулись с моих губ жалким лепетом.
– Он не смог прийти. Поэтому я тут. Наш поезд отходит только в шесть. Может, нам перекусить, и я бы все объяснила. Здесь есть шикарный устричный ресторан…
– Где Таг? – снова спросил он, словно не слушал моих слов.
У меня снова стали трястись руки. Я подошла ближе, чтобы не приходилось кричать.
– У твоего папы в январе был инсульт. Сильный инсульт. Амос нашел его у хлопкового сарая, когда он не явился на ужин. Он плохо себя чувствовал после того, как Джонни… – Джонни. Вот. Я произнесла его имя перед Уиллом, и меня не поразила молния. В его глазах ничего не поменялось. Я продолжила: – После того, как мы узнали, что Джонни убили в бою.
– Насколько сильный? – спросил он бесстрастно.
– Он не может ходить и разговаривать. Но ум все такой же острый. Он знает, что происходит, и может кивать или качать головой. Он так сильно хотел встретить тебя и вместе с тобой поехать домой. Но он не мог, поэтому попросил меня.
Мне так много нужно было сказать Уиллу, но ему требовалось осознать каждый из этих ударов судьбы. Поэтому я и согласилась на эту поездку. Несмотря на пробежавшую между нами черную кошку, я задолжала ему эту последнюю услугу.
– Твои родители разрешили приехать так далеко одной?
Сквозь его неверие проступило невольное удивление.
– Мнение моего папы меня больше не интересует. Мама предложила дать мне денег на билеты, но я сказала ей, что заплачу сама. – Я сделала глубокий вдох. – Я продала твое обручальное кольцо, чтобы взять на наш первый переезд билеты получше – на «Двадцатый век лимитед», и чтобы оплатить ночь в Билтморе. Это, конечно, расточительно, но мы с мамой всегда там останавливались, когда приезжали сюда.
Я покраснела, понимая, что от старой Джинни все же что-то осталось. Казалось, я упрямо цепляюсь, словно ребенок, за подол своей матери.
Уилл закинул вещмешок на спину, словно собрался уходить.
– Извини, но ты зря потратила свое время. Я уж лучше автостопом доберусь до Миссисипи, чем проведу в твоей компании даже пять минут, не говоря уж о двух днях в поезде.