– Мистер Уилл!
Я обернулась. В нашу сторону по платформе двигался муж Люсиль, Амос. Он был одет в поношенный джинсовый комбинезон и в клетчатую хлопчатобумажную рубашку, аккуратно накрахмаленную и выглаженную Люсиль; лысая голова блестела от пота. Уилл поставил наш багаж на землю и, пойдя навстречу Амосу, обнял старика.
Амос, держа Уилла за плечи, окинул того взглядом.
– Как ты исхудать. Ты должен есть жареную курочку Люсиль. Мой Джордж говорить, что набрать пять фунтов, как вернуться домой, из-за мамкиной еды.
Он широко улыбнулся, но в его глазах я увидела еще и тревогу. Я ее уже видела – когда Джордж вернулся домой. Это был взгляд радости от воссоединения, смешанный с тревогой о том, какую часть души они потеряли на полях смерти в Европе.
Уилл неловко пожал плечами, а потом поднял наши сумки, прежде чем Амос успел схватить их.
– Я так привык носить свою экипировку, что мне постоянно нужно что-нибудь таскать на себе.
– Это хорошо, потому что ты скоро таскать большой мешок с хлопком. Хорошее лето. Поля разрываться от хлопка.
Мы двинулись в сторону старенького грузовичка, который Амос водил еще со времен президентства Герберта Гувера. Его красный цвет давно выцвел на миссисипском солнце до цвета осеннего кипариса, но двигатель Амос содержал в идеальном состоянии.
– Как Джордж? – спросил Уилл, забросив сумку через борт в кузов грузовичка и аккуратно поставив рядом мою.
Амос растянул улыбку до ушей.
– Он отлично. Вырасти немного. Выше тебя, наверное. – Его улыбка повяла. – Говорить, ехать в Чикаго. У матери сердце разрываться, но он говорить, там работа лучше. – Он открыл мне пассажирскую дверь, и я забралась в середину. – Все мальчишки после войны не хотеть работать на хлопковом поле. Все меняться. Да, сэр, все меняться.
Нагретая солнцем обивка сиденья обжигала, блузка прилипла к коже. Я наклонилась вперед. Амос уселся за руль, а Уилл забрался за мной следом, стараясь не касаться меня.
Амос вывел свой грузовик на Восемьдесят второе шоссе и направился на запад. Теплый воздух дул в открытое окно, наполняя кабину ароматом дождя.
– Нам бы не помешал дождь, – произнесла я, стремясь сменить тему. – Последние недели две было сухо.
Я повернула лицо к окну, чтобы ветер хоть немного остудил кожу. Мы с Уиллом молчали, а Амос продолжал беспрестанно болтать об урожае и ферме, о людях, которых Уилл знал всю жизнь. Уилл время от времени кивал, но ни разу не оторвал взгляда от проносящихся мимо равнин, из-за которых казалось, что ты можешь увидеть всю землю до самого ее края. Однажды в детстве Уилл, Джонни и я решили проверить, сможем ли мы добраться до горизонта, который казался таким близким. Родители нашли нас менее чем в миле от Гринвилла незадолго до заката. Нас строго наказали, и меня – больше всех. Меня отправили учиться в Новый Орлеан, где речной запах был иным, а акцент людей – чужим для меня. Но мне всегда нравилось думать, что часть того приключения осталась с нами, напоминая о том дне, когда мы верили, что вполне возможно коснуться неба.
– Останови здесь.
Что-то в голосе Уилла заставило Амоса тут же съехать на усыпанную гравием обочину. Не говоря ни слова, Уилл выбрался из грузовичка и пошел к краю дороги у поля, которое фермеры из Дельты называли «белым золотом». Ряды хлопчатника с набухшими коробочками тянулись, как пальцы, туда, где кончалась земля и начиналось небо.
Мы смотрели, как Уилл спустился по обочине к рядам, затем наклонился и сорвал коробочку с одного растения. Он долго смотрел на него, а потом его широкие плечи затряслись. Я подвинулась к двери, намереваясь подойти к нему, но Амос остановил меня, положив руку мне на плечо.
Я смотрела на Уилла, представляя себе, как тысячи солдат по всему миру стоят в разных полях, виноградниках, портовых городах, на старых знакомых дорогах и двориках и снова прикасаются к дому.
Я опустила глаза на свои истерзанные руки, думая о Джонни и всех тех мальчиках по всей стране, которые никогда не вернутся домой. Я отчаянно желала остановить этот миг, дать Уиллу веру в то, что в его отсутствие мы хранили ту жизнь, которую он помнил, чтобы он мог скользнуть в нее, как в знакомую кровать. Но остановить время мы не могли, как бы ни старались.
Небо расчистилось, и весь остаток пути над нами не было ни облачка. Свернув на проселочную дорогу, мы миновали каменные столбы, обозначавшие подъезд к дому, где я выросла, – в Дубовую аллею. Я уже не сворачивала сюда по ошибке, осознав наконец, где мой настоящий дом.
Уилл слегка подался вперед, подставив лицо поднявшемуся ветру. Мы ехали под кронами дубов, кленов и эвкалиптов, поднимая колесами дорожную пыль, пока, наконец, не добрались до поляны и дома, который Клэйборны называли домом уже почти целый век.
Это был простой беленый двухэтажный фермерский домик с дымоходами в обоих концах и верандой вокруг дома. Мой прадедушка потерял эту часть своего имения на торгах, чтобы заплатить налоги после Гражданской войны. Забор всегда разделял эти две части, порождая поколения взаимной ненависти, по крайней мере, до того момента, когда родилась я, и желание перелезть через забор стало слишком соблазнительным.
На ступеньках веранды сидели две фигуры. Внезапно мне стало трудно дышать.
Амос вытащил наши сумки из кузова и понес их на крытую веранду. Уилл выбрался из грузовичка и придержал дверь для меня.
Не успела я спуститься на землю, как услышала крик: «Мама! Мама!» Ко мне через весь двор бежал босоногий Джон-Джон.
Я наклонилась как раз вовремя, чтобы подхватить его.
– Привет, дорогой. Мама так по тебе скучала.
Я подняла его, наслаждаясь ощущением его тяжести. Закрыв глаза, я вдохнула землистый запах мальчишки и еле уловимый аромат мыла, которым его, должно быть, насильно вымыла Люсиль.
Я обернулась, когда подошел Уилл. Я наблюдала, как он с моим сыном стали изучать друг друга с откровенным любопытством в одинаковых карих глазах, спрятанных под темными бровями и волосами.
– Уилл, это Джон-Джон. Зайка, это твой дядя Уилл.
– Сойдат, – проговорил Джон-Джон. – Как папа.
Я поцеловала его в висок.
– Да, золотко. Как папа.
Они продолжали рассматривать друг друга, я же, стоя на траве, неловко переминалась с ноги на ногу.
– У меня сейодня день йождения, – проговорил Джон-Джон с важным видом. Он выставил перед собой руку с торчащими тремя пальцами, как я его и учила. – Мне тйи.
Губы Уилла изогнулись в улыбке. Он протянул руку и взъерошил мальчугану волосы.
– Рад наконец познакомиться с тобой, Джон-Джон. И с днем рождения. – Уилл некоторое время рассматривал его. – Ты похож на своего деда Тага, да?
Джон-Джон поднял правую руку.
– Это Эйих сдейай. Это – войчок. Он кйутится.
Мужчина, сидевший вместе с моим сыном на веранде, когда мы подъехали, подошел к нам. Я почувствовала, как Уилл напрягся, когда рассмотрел штаны Эриха с большими отпечатанными синим вдоль бедер буквами «PW»[86].
Во время одной из наших немногочисленных бесед в поезде я рассказала Уиллу о лагерях для немецких военнопленных, созданных в Индианоле и по всей стране для того, чтобы обеспечить местных фермеров столь необходимой рабочей силой. Но я не стала развивать тему, увидев, как его рот брезгливо искривился, а глаза потемнели.
– Уилл, это Эрих Шумахер. Он очень сильно помог Амосу во время сева, и в жатву он останется здесь. Еще он хороший плотник. Он много что сделал по ремонту…
Уилл перебил меня.
– Где ваш дом, мистер Шумахер?
Эрих окинул Уилла оценивающим взглядом, а затем ответил на хорошем английском, в котором из-за глухих согласных явно проступал акцент, который обычно нельзя было сыскать южнее линии Мэйсона – Диксона[87].
– Возле небольшого баварского городка Фрайзинг, в тридцати километрах от Мюнхена.
– Вы немец? – Не дав Эриху ответить, Уилл повернулся к Амосу. – Ты позволяешь находиться этому немцу возле моего племянника? Возле моей матери и отца? На моей земле?
Из-за бесконечного путешествия, жары и больных рук мои расшатанные нервы в конце концов не выдержали.
– Это был не Амос, Уилл. Это я. Нам была нужна помощь с хлопком, а немцы оказались единственной доступной рабочей силой. Поэтому я его и наняла. У нас работал Эрих и еще несколько человек во время посевных работ, и я уже договорилась с теми же людьми на жатву.
Такой взгляд на лице Уилла я видела только однажды – около четырех лет назад, когда он обнаружил меня и Джонни за трехсотлетним кипарисом, на котором были вырезаны инициалы их родителей. Прямо на том месте, где Уилл попросил моей руки, и я согласилась. Я надеялась, что никогда больше не увижу этого взгляда. В нем были не только злость и боль. Это был взгляд умирающего от голода, когда ты выхватываешь у него из рук последний кусок хлеба.
Уилл обернулся, словно искал кого-то. Но тот человек, которого он высматривал, почти весь этот год провел в инвалидной коляске и не мог ему сейчас помочь.
– Почему? – спросил Уилл.
Я знала: он не хочет услышать то, что я ему сказала, еще раз. Он просто задавал тот же вопрос, который задавала я на протяжении трех долгих лет и на который на этом свете ни у кого не было ответа.
– Потому что кто-то должен был проследить за тем, чтобы у тебя по-прежнему был дом, куда бы ты мог вернуться. – Взяв Джона-Джона за руку, я повернулась к Амосу. – Пожалуйста, отвези Эриха обратно в лагерь. Можешь привезти его завтра чинить крышу на сарае для мулов.
Эрих кивнул и двинулся следом за Амосом, старательно избегая взгляда Уилла. Входная дверь распахнулась, и мы все обернулись. На пороге стояла Люсиль, вытирая руки о передник. Сразу за ней появилась мать Уилла, Марджори. У Марджори при виде Уилла подогнулись колени, и Люсиль, обняв за чересчур худые бедра, придержала ее.
Уилл быстро зашагал в сторону матери, которая не сводила глаз с его лица. Люсиль отпустила ее, только когда Уилл приблизился к ним и крепко схватил Марджори. На его лице отразилось горе, с которым я уже слишком хорошо была знакома.