Марджори Клэйборн когда-то считалась в Индианоле кем-то сродни стихии: невысокая ростом и с тихим голосом, она имела настолько большой авторитет, что люди, казалось, забывали о том, что она вдвое меньше их. Она следила за домом и двумя мальчиками, поддерживая строгую дисциплину и всегда (хоть это и не помогало усмирить мальчиков Клэйборнов) придерживаясь философии: «Пожалеешь розгу – испортишь дитя». Но и у них она вызывала уважение и обожание.
Но война убила частичку Марджори, словно бы та наступила на мину, которая оторвала ей половинку сердца. Мне начинало казаться, что надежда снова увидеть Уилла была единственным, что помогало ей вставать по утрам. Это была одна из причин, почему я согласилась поехать в Нью-Йорк и привезти в целости и сохранности того единственного, кого война не с могла отнять у нее.
Уилл прижал голову матери к груди, похлопывая ее по спине, как, наверное, она делала, когда он был маленьким. От ее слез на кителе появились темные пятна, и я задалась вопросом, не останутся ли они там навсегда. Хотя это не имело никакого значения. Я сомневалась, что он еще когда-нибудь наденет военную форму.
Люсиль схватила его за плечо своей большой черной ладонью; ее крепко стиснутые губы дрожали в попытке сдержать рыдания. Уилл улыбнулся ей, но мрачность в его взгляде никуда не делась.
– Амос привезти Джорджа в дом на праздничный торт после ужина. Он так много хотеть тебе рассказать.
Уилл кивнул, но все слова застряли у него в горле, когда он вновь повернулся к дверному проему. Впервые в жизни Таг Клэйборн смотрелся ниже своей жены. Его крупная фигура ссохлась до такой степени, что смогла уместиться в это небольшое тело в коляске, похожее на тряпичную куклу.
Из горла старика исторгся гортанный звук, его глаза наполнились слезами, которые он не мог смахнуть. Его сила покинула его, а вот строптивость осталась. Несколько мгновений Уилл колебался, словно не узнал этого человека, или всех этих людей, или жизнь, которую они олицетворяли. Прежде чем он осознал, что все так и есть на самом деле, он наклонился к отцу и сжал его руки.
– Я дома, папа. Все будет хорошо.
Глаза Люсиль скользнули в мою сторону, а потом она снова повернулась к Марджори.
– Давайте готовить ужин. У нас сегодня два повода праздновать. Хвала Господу за это. Мы приготовить твое любимое, мистер Уилл. Капуста, жареная курица и мои бобы на свином жире, как ты любить мальчиком. Не жди, что многое измениться. Твоя мама приготовить персиковый пирог, тот, что получить первое место на церковной ярмарке прошлый год. Уж мы его откормить, да, мисс Марджори?
Марджори безучастным взглядом смотрела, как Уилл вкатил коляску своего отца обратно в дом. Люсиль, крепко обнимая Марджори, последовала за ними. Я стояла на месте. Мне требовалось несколько секунд тишины. Мой сын почувствовал это и молча стоял со мной рядом, держа за руку.
Поднялся ветер, и полуденное небо потемнело. Длинные ряды хлопчатника в полях за домом закачали своими пухлыми головами, как пожилые дамы, молящиеся в церкви о дожде.
Насыщенный влагой воздух был сладок и одновременно горчил – странный концентрат праздника и грусти. Но я не могла не верить в то, что здесь еще была надежда; эта надежда жила в бесконечном цикле сева и жатвы хлопка из темной пойменной почвы. Я должна была верить в это. Должна была ради Джона-Джона. И ради Уилла.
Небольшая стая ласточек пролетела над деревьями, обогнула дом, нервно щебеча, и расселась на крыше и трубах, словно детишки, вернувшиеся домой на ночевку. Крупные капли дождя забарабанили по земле вокруг нас, забрызгивая мои туфли и чулки и усеивая босые ноги Джона-Джона крапинками грязи. Крепко сжав его руку, я повела его к дому. Когда мы поднимались по ступенькам, небо разразилось ливнем. Мои плечи болели, словно я таскала набитый хлопком мешок по илистым бороздам. Я выпрямилась и приподняла голову. Я вошла в дом уверенным шагом, а дождь тем временем обрушился на иссохшие поля и на белый дом, превращая пыль в грязь.
Было еще темно, когда я следующим утром неслышно прошла в рабочий кабинет, переделанный из гостиной. Я бы предпочла использовать для хозяйственных дел обеденный стол, потому что до сих пор чувствовала, словно вторгаюсь в жизнь Тага, усаживаясь за его стол и выписывая чеки из его чековой книжки, но столовую переделали в спальню для него и Марджори.
Амос и один из арендаторов земли спускали в тот день их кровати по лестнице, а мы с Марджори это наблюдали. Она бесшумно плакала. Это ее окончательно сломало. Словно перемещение мебели было началом похоронного кортежа для той жизни, которой она всегда рассчитывала жить. После этого она изменилась, сбросив ярмо, которое привязывало ее к ферме, и позволив мне надеть его себе на шею.
А я смотрела с такими же сухими глазами, как и в тот день, когда собрала все вещи Джонни и сложила их в чемодан в задней части гардероба в нашей спальне. У меня не было времени на слезы, на воспоминания, на мечты о несбыточном.
Я включила настольную лампу и села, а потом услышала, как Люсиль вошла на кухню. Я ждала, когда в кабинет проникнет запах кофе, радуясь, что его снова стали поставлять без перебоев.
Я начала с корреспонденции, которая накопилась в мое отсутствие. Первое письмо было от Южного союза фермеров-арендаторов, которые протестовали против использования труда военнопленных. Я потерла виски, гадая, сколько готовится кофе и стоит ли мне отвечать, в очередной раз рассказывая о нехватке рабочих рук и об отсутствии денег для выплаты оставшимся работникам, которые требовали более высокой заработной платы.
Я снова посмотрела на груду писем, а потом засунула письмо от «STFU» в мусорную корзину. Вынула книгу учета и начала вносить туда оплачиваемые счета, затем выписала чеки. Я не подписывала их. Я приносила каждый чек Тагу, который, казалось, был благодарен за возможность поставить подобие росчерка в строку для подписи. В «Плантерз Бэнк» в Индианоле, который работал с Клэйборнами с самого своего открытия в 1920 году, его подпись принимали.
На столе передо мной возникла дымящаяся кружка кофе. Я подняла глаза, с удивлением увидев Уилла. Он был одет в клетчатую хлопчатобумажную рубашку и комбинезон, и если бы я не видела его глаза, то подумала бы, что это старый Уилл – Уилл с беспечным смехом и большими мечтами. Тот Уилл, в которого я влюбилась, когда мне было шесть лет, и которого я никогда не переставала любить.
– Доброе утро, – сказала я, отложив ручку и подняв кружку. – Спасибо.
В ответ он коротко кивнул.
– Люсиль сказала мне, что я найду тебя здесь и что ты хочешь кофе. Я подумал, что она шутит. Ты ведь всегда была из тех, кто не встает с постели до обеда.
Он сделал глоток из своей кружки.
– Есть дела. Да и Джон-Джон скоро проснется, сосредоточиться будет гораздо сложнее.
Я указала на книгу учета и деньги, лежащие передо мной.
При взгляде на бумаги на столе его челюсть напряглась.
– Значит, папа…
Его голос стих, оставляя лишь шлейф растерянности и замешательства.
– Таг все еще здесь, Уилл. Твой отец, которого ты знал, все еще внутри того человека, которого ты видишь. Просто ему сложнее общаться и передвигаться. Но он до сих пор как может подписывать свои чеки, и я всегда хожу к нему, если у меня есть вопросы. Обычно я могу разобрать, что он говорит.
Он уставился в свою кружку, словно мог найти там ответы.
– Бедная мама. Она всю жизнь любила его. А теперь она похожа на призрак. Не мертвая, но и не живая.
Я промолчала, не желая проявлять неуважения своим согласием. Или своими словами о том, что за последние три года я узнала: некоторые люди ломаются на ветру, а другие учатся двигаться против ветра.
Он посмотрел на мои ладони, и я сжала их, словно могла спрятать то, что он уже увидел. Тихим голосом он спросил:
– Почему ты не ушла домой, Джинни?
Я поднялась, словно бы подчеркивая свои слова, словно убеждая его, что я искренна.
– Потому что мой дом теперь здесь.
Мы долго смотрели друг на друга через стол его отца, прислушиваясь к звону сковородок на кухне, где Люсиль готовила завтрак. Этот звук стал означать для меня дом, как и крики мулов, и весеннее пение семейства древесниц, живущих на магнолии за моим окном. И милые звуки голоса моего сына, когда он притворялся, что читает одну из детских книжек своего отца и дяди, что до сих пор лежали на книжных полках в их детских спальнях, в которых жили теперь я и Джон-Джон.
Живя на Дубовой аллее с родителями и братом, я никогда не слышала о таком. Я была ограждена от всего остального мира. И от человека, в которого я могла превратиться и о существовании которого я раньше и не подозревала.
– Пока что, – произнес он, словно хлопнул дверью. Он отошел от меня в сторону окна, за которым медленно светлело небо. – Я иду сегодня с Амосом на ферму – войти в курс дела и разобраться, когда начинать жатву, – похоже, поля уже почти готовы. Ты можешь всем этим больше не заниматься. И больше никаких немецких работников, Джинни. Я этого не потерплю.
Я не была готова к подобному всплеску злости, к тому, как легко он уволил меня.
– Так ты избавишь себя от поиска работников на жатву. Очень многие арендаторы уехали на север на заводы работать на нужды фронта, и они не возвращаются. А те, кто остался, просят больше, чем мы можем заплатить. Мой собственный отец платит в два раза больше, чем мы можем себе позволить. Если не использовать немцев, то урожай сгниет на полях. Просто поинтересуйся у своего папы. Между прочим, это была его идея, и мне понадобилась всего пара минут, чтобы понять, что он прав.
Его чужие глаза вспыхнули в свете из окна.
– Немецкая пуля убила моего брата. Или все тут уже забыли об этом?
Я отвернулась, не в силах встретиться с ним взглядом.
– По всей стране теперь много пустых мест за столами. Вряд ли мы когда-нибудь такое сможем забыть, да и не должны мы забывать. Но и изменить этого мы тоже не можем. Тяжело двигаться вперед, когда ты постоянно оборачиваешь