Полутруп синел, хрипел, поминутно плевался кровью и назавтра вполне обещал стать трупом. О лечении зубов не могло идти речи. Раймонда не выдержала бы даже вида зубоврачебного кресла, не говоря уж о том, что она на сей раз — при всем желании — не могла бы нарушить постельный режим.
Правда, она кое-как подползала к окну, распахивала его и, на вскрики мамаши не обращая внимания, криво хватала ртом осенний воздух.
Она звонила мне:
— Ты знаешь, я буквально задыхаюсь… Что бы это значило?..
В ее шепоте звучало приглашение совместно разгадать захватывающую дух тайну. Я, думая о неисправности телефона, машинально щелкала по трубке. Но телефон был в порядке. Не в порядке был голос Раймонды. Он звучал как с того света.
— Я сегодня всю ночь не спала, — шептала она, — думала, задохнусь… Потом забылась на часочек, просыпаюсь — вся в поту… Понимаешь, такое чувство, как после этого… — Она взрывалась кашлем. — Ну, этого… Я же все-таки женщина! — возмущенно заканчивала она и снова кашляла. — Я так не могу…
Наконец в больнице, откуда отфутболили Раймонду, удалось найти человека, который разъяснил картину. Он сказал мне: так вы же прочитайте ее диагноз. И ткнул пальцем в бумажку. Он ткнул в одно неразборчивое словцо, незаметно затерявшееся в густом кишении мелких каракулей. Ну так что? — спросила я. — Так это же рак вилочковой железы, — сказал врач, — один случай на миллион населения. А у нее, — добавил он, — вот, все же написано: с голову ребенка.
Как туда мог проникнуть рак, в этот запертый объем, где загнанным зверем взламывало ребра готовое лопнуть сердце? Туда, где в чудовищной давильне разбухших легких еле-еле пробивалась тончайшая струйка дыхания? Туда, в грудь, к которой эскулапы приникали ушами, глазами, перстами, приборами — каждодневно?
Или Господь Бог, словно кухарка, раздраженная живучестью полудохлой мухи, схватил первое потяжелей, что попалось под руку, — и хрясь!.. Чтоб уж наверняка… Да не перебор ли это?!
А может, Монька просто вытянула не тот билетик? Вот ведь: разбросана кучка экзаменационных билетов, она взяла один… побледнела… А ты рискни, подмени, может, не заметят! А то — пусть снижают балл — брось этот, тяни с разрешения другой! Вдруг повезет? Не бывает, чтоб два раза… Перетяни! Перетяни билетик!..
Широкоплечий полковник отказался от Раймонды раньше, чем я узнала диагноз. Из-за этого Моньку и отправили «санировать ротовую полость». Родителям сразу сказали, что дело безнадежно, но из какого-то старомодного милосердия, а скорее всего просто по халатности и оттого, что остальных диагнозов Моньки хватило бы с лихвой, чтоб переправить на тот свет человек пятнадцать, слово рак эскулапы не произнесли. Кличка смерти оказалась удобно табуированной.
А Раймонда задыхалась.
В дождливый и темный осенний день мы отправились с Арнольдом Ароновичем валяться в ногах у врачей больницы имени Нахимсона. Перед выходом инвалид промыл стеклянный глаз, провел рукавом по облезлой кепке и натянул белеющее в швах пальто. Мы плелись сквозь заваленные мусором дворы, сквозь переулки, залитые холодным плачем, мы не видели разницы между светом и тьмой. Непонятно что лилось сверху. Циклоп тупо постукивал палочкой и тяжко дышал. Кроме глаза и пальцев, отнятых еще в финскую, у него, уже на гражданке, откромсали часть печени, желудка, а селезенку убрали полностью, вместо правой ноги он довольствовался протезом, теперь стоял вопрос о левой. Удовлетворяя свое детское любопытство, Творец забавлялся им, как хотел: то крылышко оторвет, то щупальце, то усик, то еще крылышко, — а он все ползал. А может, Создатель эксперимент научный ставил: сколько кусков мяса можно обкорнать в человечьем теле, чтобы это еще было совместимо с жизнью?
В кабинет, где сидела комиссия по госпитализации, мы прошмыгнули так, чтобы показать, что хотим занимать как можно меньший объем. Я намерилась расположить к себе собрание своей компетентностью вкупе со смиренностью самой нижайшей. Я вкрадчиво лепетала: понимаю, для всех мест не хватает. Это так естественно! Я понимаю, что пациентка безнадежна и моя просьба неприлична. Я понимаю, что негуманно просить врачей тратить на нее время и средства, когда они (врачи, время, средства) нужны людям, имеющим реальные шансы к полноценному возвращению в трудовой строй. (Меня не перебивали). И все-таки… Хоть немножко облегчить предсмертные страдания… И, проглотив иголку Адмиралтейства: в качестве громадного исключения…
Мне был задан только один вопрос:
— Вы что — хотите, чтобы мы ее здесь вскрывали?
И уже в спину брошено:
— Она просто задохнется, вот и все.
На улице было мертво.
…Раствори меня этой осенней водой. Прими в землю, отпусти душу. Отпусти в землю, раствори душу, прими боль. Прими душу, раствори в земле, отпусти боль. Сделай же хоть что-нибудь!..
Я боялась, что циклоп рухнет. Я пыталась было взять ему такси. Но он сказал:
— Я еще в молочный зайду. Здесь всегда сметана и творог свежие.
…Приползла домой. Лежала, лежала. Я не знала, чем защитить себя от смерти. Мысленно принялась за письмо:
Любимый, я всю мою жизнь, оказывается, сначала — летела к тебе, потом приземлилась и побежала к тебе, потом устала и пошла к тебе, потом обессилела и поползла к тебе, а теперь, на последнем вдохе, — тянусь к тебе лишь кончиками пальцев. Но где мне взять силы — преодолеть эту последнюю четверть дюйма?..
Получалось красиво. Но, проливая самые чистые слезы, я отлично знала, что месяца через два-три потребую свои письма назад.
Не было защиты от смерти.
Звонок пробил меня гальваноразрядом. Звонил телефон.
— Ну? И чего же тебе там сказали? — передразнивая кого-то очень похожего на себя, с любопытством прохрипела Монечка.
Вмиг я стала ужом на сковороде. Тебе надо освободиться от избытка гормонов… Тебе надо заняться частичным восстановлением… главное, регулярно…
— Так ты зайдешь к нам завтра? — перебила Монечка. — Заходи, ладно? — И прогнусавила медленно, как разборчивая примадонна: — Знаешь, чего я тебя попрошу? — Было похоже, будто она канючит «вкусненькое» или зовет в уборную. — Знаешь? Угадай! — Зашлась в долгом кашле. — Эн-ци-кло-педию! — проговорила она с комичной важностью. — Хочу про свою болесть все узнать. И картинки погляжу.
А у меня поутру отнялись ноги. То есть они оставались в порядке, и все остальное было как бы в порядке, но идти на работу я не могла. Исчезли силы встать. Руки были не в состоянии поправить одеяло.
Потом я кое-как села. Скрючившись, просидела на краю постели долго, долго, в самой неудобной позе. Тело словно застыло. То было смертное окоченение.
Врач не хотел давать больничный. Он вообще не понимал: рак у родственницы, а ходить не могу я. Какая связь? Потом, брезгливо взглянув, дал.
Я пролежала несколько дней.
…Я видела квартиру Гертруды Борисовны на Садовой — и там себя у стены коридора. В противоположной стене одинаковые двери обеих комнат были открыты. В каждой из них, слева от двери, было по одинаковому телевизору. В одинаковых экранах синхронно проплывали одинаковые изображения. Перед каждым экраном спиной ко мне сидело по человеку. Левый телевизор смотрела Монечка. Правый, за перегородкой, ее отец. Они повторяли друг друга, каждый в своей комнате. А на кухне, замыкая треугольник, сидела Гертруда Борисовна. Был поздний вечер — один на всех.
К счастью, не все в этой жизни такие слабаки и задохлики: базовая жена Корнелия вступила в решающую схватку с очередной соперницей. Она присмотрелась как следует к своим картам, три раза взвесила, семь раз отмерила — и, вызмеив губки, грохнула по столу козырным тузом.
При ближайшем рассмотрении им оказался широкоплечий полковник. Да не тот, а другой! Россия богата полковниками, пушниной и лесом. Капиллярные связи базовой жены густой сетью проросли во все сферы. Сейчас нужен был полковник. Она достала. Вот этот-то новый полковник и согласился резать Раймонду. И все стало на свои места: Раймонда попала в Военномедицинскую академию, Гертруда Борисовна освободилась от покойника, а базовая жена на время заполучила Корнелия — чинить ему амуницию и снаряжение для дальнейших походов.
Она же, став главным режиссером действа, взяла себе также функцию полевой почты, осуществляя связь между полковником и немобильной родительницей оперируемой. Полковник в своей депеше с прямотой солдата уведомлял Гертруду Борисовну, что дочь не выдержит даже наркоза, о чем родительница подписала на своей кухне бумажку, добавив устно и совершенно неожиданно: «А если Бог захочет — так выдержит».
…Раймонда хвасталась, что ее укладывают в ба-ро-ка-ме-ру. Там насыщают кислородом. Туда помещают далеко не всех! Сознавая свое избранничество, Раймонда хихикала и кривлялась. Я спросила: как там лежится, в этой барокамере? Она сказала, что так-то, конечно, ничего, а скучновато. Голос у нее от барокамеры стал чуть потверже. Она прохрипела мечтательно:
— Вот если б одного из этих подложили!.. — И кивнула на чернокожих курсантов в иноземной форме.
Я приносила ей послания от капитана и садовода. Почерк у них был, конечно, не очень, — разбирали всей палатой.
Но потом Раймонда пригорюнилась. Вспоминала Федю. Потом вспомнила Глеба и стала серой. Потом сказала:
— Зачем только мы с Рыбным разошлись? Сама не знаю. Сейчас бы лучше него никого и не надо. А выписалась бы отсюда — так и состарились бы вместе. Чего еще?..
Для меня это был показатель того, что она сдала окончательно.
Вторая жена Коли Рыбного, дама, напрочь лишенная иллюзий, аккуратная, цепкая и очень прижимистая, заявила, что в больницу к Раймонде Коля пойдет только через ее, второй жены, труп. Но Коля, к чести его, понял, кто из жен ближе к этому состоянию. На свидании с Раймондой он был очень ласков, то есть настолько, чтоб это не походило на последнюю ласку у смертного одра, и даже почти скрыл подавленность. Он подарил ей шкатулочку собственного изготовления. Шкатулочка была очень красивая, инкрустированная.