Кэзгерул встрепенулся:
– Рад слышать такие слова, брат! Если все сложится – я буду ждать тебя на равнине семь дней… нет, девять!
– Ну-ну, уймись, друже! Вполне достаточно трех.
Уже начинало темнеть, как всегда в горах – быстро. Вот только что было еще достаточно светло и вдруг – раз: темнота, хоть глаз выколи! Бархатно-черная ночь словно бы упала на землю, набросилась, выскочив из какого-то тайного укрытия, вонзая острые клыки редких из-за облачности звезд в остатки еще голубеющего неба, окрашенного зловещим багрянцем заката. Ветер утих, и от того, кажется, стало еще страшнее – мерцающие в разрывах черных облаков звезды казались злобными глазами ночных демонов. На той стороне – с вершины горы, куда поднимался сейчас Баурджин, было хорошо видно – разложили костры и пели протяжные песни.
Нападут! – осторожно ступая, думал юноша. – Обязательно нападут! Иначе б не вели себя так беспечно… Нарочито беспечно! Мол, смотрите все, слушайте – сидим вот сейчас и честно отдыхаем… как немцы 22 июня на польско-советской границе! Тихо, спокойно, благостно… Постреливали только, гады, да и самолеты со свастикой то и дело нарушали воздушную границу. Командование же твердило одно – не поддаваться на провокации! Не поддаваться! А вдруг – артподготовка, бомбежки наших городов и сел… И голос Молота по радио – война. Это уж потом выступил Сталин – «братья и сестры». Как ненавидел его в тот момент Дубов! Ну, как же так можно было? Ведь ясно по сути, что такое фашизм… И только потом уже понял, а ведь в чем-то прав был вождь. Для Германии – не только для гитлеровской, война на два фронта означала верную и скорую смерть, как уже было в Первую Империалистическую. Что же, выходит, Гитлер сам себе враг? Бросился на СССР, оставив за собой непобежденную Англию… решился-таки на самоубийство. Правда, пер, как паровой каток – к лету сорок второго докатился аж до Волги! И долго потом пришлось выгонять… Кроваво и долго…
– Эй, Гамильдэ-Ичен! – поднявшись на вершину горы, тихо позвал юноша.
– Я здесь, Баурджин-нойон!
– Задачу помнишь?
– Конечно, нойон. Метать стрелы, пока ты не подашь знак, потом – на лошадь, потом – с лошади, в ущелье, ну, там где ручей.
– Молодец, – похвалил Баурджин. – Смотри, завтра стрельбой не увлекайся. Нам врагов не перебить, заманить надо. Прикидываешь?
– Да, – согласился плохо видимый в темноте Гамильдэ-Ичен, потом немножечко помолчал и снова подал голос, правда, уже тише. – А можно кое о чем тебя спросить, Баурджин-нойон?
– Ну, спроси, – Баурджин усмехнулся. – За спрос монет не берут!
– Зачем ты сейчас всех спасаешь? И сам рискуешь больше других… я ж понимаю. Ведь тот же Жорпыгыл, будь он на твоем месте, просто выставил бы сейчас всех в засады, а сам бы уехал, куда глаза глядят, бросил бы воинов, отсиделся бы где-нибудь…
– Как крыса!
– Ну, он же вождь!
– И я – десятник, – негромко отозвался Баурджин. – Пусть маленький, но командир. А значит, не только за себя, но и за всех вас, за весь десяток ответственный. Не только о себе, но в первую голову о вас, о бойцах, думать должен.
– Нойон не должен думать о простолюдинах!
– О бойцах, Гамильдэ-Ичен, о бойцах… Вот если они не будут уважать своего командира, пойдут ли за ним в смертный бой?
– Пойдут! – убежденно отозвался парнишка. – Потому что, если в бою погибнет нойон, по неписаным законам предадут смерти всех его воинов. И это справедливо!
– Справедливо? – Баурджин усмехнулся. – Ладно, пусть так. Только я не хочу такой справедливости, а хочу, чтобы вы уважали меня не только за страх, но и за совесть. Только тогда я могу на вас положиться.
– О, мы уважаем тебя, нойон, и готовы за тебя умереть не из страха, а, как ты сейчас сказал, по совести.
– Хорошо, если так… Только, Гамильдэ-Ичен, помни – лишь плохой воин стремится к смерти. Умереть ведь легко. Подставить свою шею под шальную стрелу – долго ли? Много ли ума надо? А вот нанести врагу урон, перехитрить его, пересилить и самому выйти из боя живым – вот это потруднее будет, чем просто помереть. Ведь так?
Гамильдэ-Ичен помолчал:
– Ну, наверное, так.
– Вот! А ты говоришь! Не страшно тебе?
– Страшно, – признался Гамильдэ-Ичен. И тут же торопливо поправился. – Не врагов страшусь и не смерти, а златовласой девы в золотой юрте – Кералан-Дара – ужасного демона в женском обличье!
– Что еще за Кералан такая?
– О, историю эту я слыхал еще от своего учителя, уйгура. Хочешь, господин, расскажу? – Парнишка явно был рад, что хоть кто-то сейчас его слушает, что хоть кто-то есть сейчас рядом. Тем более такой смелый и благородный человек, как Баурджин-нойон.
– Говорят, кто встретит эту деву – тот погибнет самой лютой смертью. И еще говорят, ни за что нельзя заходить в ее юрту – там и останешься навсегда. Вот однажды молодой охотник с Севера, Оттанга-Мерген, как-то заплутал и вышел к истокам Орхона…
Честно сказать, Баурджин слушал рассказчика лишь краем уха, больше так, коротал время. Юноша поначалу собирался заглянуть к Юмалу с Кооршаком, но было настолько темно, что предпочел не рисковать – еще угодишь в потемках в какое-нибудь ущелье, запросто!
Утром, едва забрезжило, кераиты пошли в атаку. С обеих сторон – от ущелья и здесь, перед горушкой – все, как и предсказывал Баурджин. Ржали кони, свистели стрелы, слышался боевой клич, и вот уже первые лучи восходящего солнца засверкали на вражеских шлемах. И тут же послышались крики! Ага! Нападающие наткнулись на самострелы! Так вам! Судя по крикам, охотники Кэзгерула постарались не зря.
Обняв на прощанье Гамильдэ-Ичена, Баурджин быстро спустился вниз, к лошади. Вскочив в седло, прислушался – со стороны ущелья раздался шум обвала, устроенного здоровяками. Юноша улыбнулся – отлично, значит, все шло по плану. Однако Кооршаку с Юмалом уже пора уходить. А значит – те вражьи силы, что наступают сейчас со стороны пропасти, очень скоро будут здесь. Вот-вот… Ну, где же? Баурджин нетерпеливо поежился, всматриваясь в утреннюю туманную мглу. Ага, вот они! Отлично!
– Хур-ра-а-а! – возопив насколько мог громко, юноша хлестнул коня и птицей понесся по узкой тропе, увлекая за собой быстро приближавшихся кераитов. Ну, догоните-ка!
Остальные враги – те, что шатались по лесу, – наконец обошли горушку, вернее, их вывел за собой Гамильдэ-Ичен, при отступлении производивший как можно больше шума. Побежал по лесу, петляя, словно заяц, наводя преследователей на настороженные охотничьи самострелы, затем – оп! – скатился в ущелье, на дно, в заснеженное русло ручья, затаился среди камней, замер. А кераиты пронеслись мимо – еще бы, они ведь хорошо знали, куда сейчас бежать, за кем гнаться – ну, конечно же, за тем большим и шумным отрядом врагов, что несся сейчас прочь, далеко в горы. Там, в тумане, периодически возникали размытые контуры всадников и слышались злобные крики! Да уж, Баурджин старался вовсю: орал, ругался, останавливаясь, с грохотом кидал камни, выныривая из кисельно-молочной мглы то здесь, то там. Хорошо, повезло с утренними туманами… Впрочем, почему повезло? Они всегда бывают в горах в это время.
Вихрем промчавшись по тропке, юноша повернул коня к скалам, слыша за своей спиной угрожающие вопли преследователей:
– Кху! Кху!
Баурджин усмехнулся:
– Ну, теперь поищите…
Судя по времени, родные людишки уже должны были перейти пропасть и рвануть по широкой дороге в долину. А долина сейчас принадлежала найманам! Дай-то бог, все удастся. Удастся, как же нет?! Хотя, конечно, нельзя предусмотреть все, могут быть и досадные случайности, вроде вражеской засады, оставленной как раз у пропасти. Однако если хорошенько подумать – ну чего ради кераитам оставлять там засаду? А вдруг из долины явятся их враги? А ведь могут, и в любой момент. Тем более неизвестно, как долго продлится преследование и куда заведет погоня? Нет, вряд ли кераиты оставили засаду, вряд ли…
Хорошо бы, успели спастись свои: здоровяки с Гамильдэ-Иченом. Должны. Здоровякам всего-то и нужно пропустить врагов да быстренько перебраться через ущелье; Гамильдэ-Ичену – чуть посложнее. Дольше ждать, да и потом выкарабкиваться из ручья. Не провалился бы под лед… хотя ручей там вроде бы мелкий.
Рассуждая таким образом, Баурджин, затаившись, смотрел, как скачут неизвестно куда враги. А солнце тем временем поднималось все выше, да и день, как назло, выдался ясный. Через какое-то время туман рассеется, и враги обнаружат, что впереди никого нет. И что они будут делать? Что бы сделал на их месте он, Баурджин? Да просто-напросто выслал бы часть отряда назад, хотя бы нескольких воинов – самых быстрых – посмотреть что да как. Они ведь искренне полагают, что гонятся за целым отрядом, а значит, коли уж этот отряд где-то спрятался да решил повернуть назад – его будет видно. Даже десяток всадников не спрячется в здешних кустах – слишком уж они мелкие, а тропинки – узкие, крутые, не по каждой еще и проедешь. Немного здесь и проверять, просто проскочить по тропе хотя бы во-он до той черной скалы, или, лучше – до той синей сопки – на нее удобнее забираться, даже на лошадях можно. Доехать до вершины, оглядеться – видать далеко. А какие тропинки не видны, так по тем на лошадях не проехать. А это вообще мысль – бросить лошадь, никакой кочевник так никогда бы не поступил! Значит, бросить? Юноша потрепал по гриве коня – смирную монгольскую лошадь, неказистую, зато выносливую. Да, не по всем горным тропинкам пройдет конь. А бросить вроде бы и жалко. Да и потом как добираться к своим? Попутки не ходят. Но в горах с лошадью… А если не в горах? Если спуститься во-он в ту долину? Кажется, там даже растет лес, и довольно густой.
Посмотрев из своего укрытия налево и вниз, Баурджин увидал проглядывающую в сгустках быстро исчезающего тумана низменность или плоскогорье. Небольшое, вдававшееся узеньким языком меж высокими красноватыми скалами. Выглядело плоскогорье довольно уютно – сверкающий на солнце снежок с обширными пустошами-проталинами, смешанный лес… Привязать лошадь подальше – ищи его, свищи в лесу, никакая погоня не страшна! Одно только смущало сейчас юношу – чтобы спуститься в долину, нужно пройти километра два вниз, ведя под уздцы лошадь. Пройти открытой тропою, змеящейся средь синих холмов и скал. Сверху одинокого путника будет о-очень хорошо видно, о-очень хорошо… Впрочем, а кому тут смотреть сверху? Японским летчикам-самураям? Так их тут, слава Богу, нету… Их-то нету, а вот вражины вполне могут забраться хотя бы во-он на ту скалу.