Стоявший на коленях мужчина сказал: «Я говорю это совершенно искренно, ты в самом деле хороший человек… Я прожил столько лет и не сразу смог это понять…» Бай Дасин его перебила: «Но ты не понял, что „хороший человек“, каким я стала, никогда не был человеком, каким я хотела стать!»
Мужчина продолжал стоять на коленях; казалось теперь, что он несколько озадачен услышанным. Бай Дасин продолжила: «Как же ты не понимаешь? „Хороший человек“, каким я стала, вообще не тот человек, каким я хотела стать!»
Мужчина сказал: «Ты шутишь, Бай Дасин. Разве ты думаешь, что ты можешь превратиться в другого человека? Ты не сможешь, ты всегда будешь такой».
«А всегда — это сколько?!» — закричала Бай Дасин.
Я сидела в кафе на втором этаже универмага «Метрополь» и дождалась Бай Дасин. Я заказала ей чашку холодного какао и сказала: «Я знаю, что ты хочешь со мной продолжить разговор о Го Хуне. Скажу тебе откровенно, мне всё это неинтересно. Больше и не мечтай выйти за него замуж». Бай Дасин сказала: «Я действительно захотела с тобой встретиться, чтобы поговорить о Го Хуне. Ты что, думаешь, я такая же дура, как раньше? Хм, не такая уж я дура, и такой больше не буду. Он дал мне пинка под зад, когда я стала ему не нужна, а теперь, сделав большой круг, с ребёнком от другой женщины на руках прискакал ко мне снова. Фигушки! Даже если он и встал на колени — фигушки!»
Я была поражена отрезвлением Бай Дасин и жутко боялась, что она смалодушничает и всё полетит насмарку. Поэтому я, ухватившись за её слова, стала говорить, что знала, что она не дура, просто человек взрослеет не сразу. Всё было не так просто. «Ну ты согласилась, так это ты. А как всё это преподнести твоим родителям? К тому же если ты квартиру отдашь Бай Дамину, то даже если и впрямь соберёшься выйти за Го Хуна, согласятся ли они, чтобы вы, да ещё с ребёнком, жили у них». Она ответила, что и её родители, и его родители против того, чтобы они жили у них. Я сказала, что он не достоин того, чтобы с ним связываться. Бай Дасин заявила, что она больше никогда в жизни не будет связываться с такими людьми. Я сказала ей, что жизнь у неё ещё очень длинная, на что она ответила, что хочет стать другим человеком. Допив большими глотками какао, она попросила меня сходить вместе с ней и купить косметику. Она решила сменить свой имидж. Раньше она всегда пользовалась фирмой «Л’Ореаль», а теперь хочет сменить её на «Кристиана Диор» или «Кензо», но это очень дорого, и не исключено, что она будет пользоваться лосьоном для младенцев. Когда-то Софи Лорен говорила, что она пользуется только детским кремом.
Мы с ней обошли чуть ли не все этажи. В отделе женской одежды она постоянно ухватывалась за что-нибудь такое, что ей совершенно не шло: всякая пестрятина, или что-то жутко прозрачное, или обтягивающее. Я всё время её останавливала, но она упрямилась и нервничала. Она не только не прислушивалась к тому, что я говорю, но ещё и спорила со мной. Я ей говорила, что ни одно платье, которое она выбирала, мне не нравится. Она же возражала и говорила, с какой стати то, что мне нравится, должно нравиться и тебе? Я доказывала, что оно ей не идёт. Бай Дасин возмущалась: «Что, у меня даже нет права выбрать самой себе одежду?» Я отвечала: «Нужно помнить, что такая одежда всегда будет тебе не по фигуре». А она спросила: «Что это значит — „всегда“, скажи, что это значит? Всегда — это сколько?»
Я замолчала, так как поняла, что всё действительно не так просто, как я думала. На следующий день она мне позвонила по телефону, сказав, что она в офисе. И попросила меня угадать, что она вчера нашла в щели дивана. Она там нашла скомканный грязный пёстрый платочек. Наверняка это потерял Го Хун, когда приходил к ней с ребёнком. Это точно платочек ребёнка. Из-за этого платочка она целых полдня не находила себе места. На нём остался запах кислого молока, она его выстирала, а когда стирала, жалость не покидала её. Она стала говорить, как же живёт Го Хун с ребёнком, что у девочки нет даже чистого платка. Она сказала, что не может так относиться к Го Хуну, он такой несчастный, такой несчастный… Она повторила эти слова несколько раз и сказала, что много думала и всё же не может отказать Го Хуну. Я напомнила ей, что она ему уже отказала. Вот потому-то совесть меня всегда и грызёт, отреагировала она. Я её спросила: «Всегда — это сколько?»
Бай Дасин на мгновение растерялась, а потом сказала, что она не знает, но никогда не сможет стать такой, как хотела. Это оказывается тоже непросто, ещё труднее, чем выйти замуж за Го Хуна.
Дело шло к свадьбе Бай Дасин и Го Хуна. Я не собиралась спорить с ней по телефону или уговаривать её, а лишь сказала, что давно знала, что этим всё и кончится.
В тот вечер мы прогуливались с мужем по улице Чанъаньцзе. Он приехал специально из города N в Пекин, чтобы отвезти меня домой. Я никогда так не мечтала увидеть Ван Юна, как в этот раз. Я испытывала к нему бесконечную любовь и нежность. Мне хотелось положить голову ему на широкое и надёжное плечо и сказать: «Я всегда, всегда буду заботиться о тебе». Я оставила велосипед на стоянке у ресторана «Миньцзу». Переулок Фумахутун располагался наискосок. Мы зашли в него, но потом снова вышли на центральную магистраль. Мы решили не беспокоить Бай Дасин. Я спросила Ван Юна: «Ты всегда будешь хорошо ко мне относиться?» Держа меня за руку, он сказал, что всегда будет меня любить. Я спросила: «А всегда — это сколько?» Ван Юн спросил, что со мной? Я ему сказала, что переулок должны снести и что Бай Дасин скоро выйдет замуж. И ещё я сказала, что свою квартиру она отдаёт брату. А ещё я хотела ему сказать, что Бай Дасин с яичным шампунем на затылке, эта женщина, которая стирает под краном грязный детский платочек, неисправима.
Из-за этого я буду всегда досадовать. Всегда — это сколько?
Именно из-за того, что она неисправима, я буду всегда её любить. Всегда — это сколько?
Именно из-за досады и любви, даже когда в Пекине снесут все переулки, я всегда буду любоваться этим городом.
Перевод Н.А. Спешнева
Цзя ПинваСЕСТРИЦА ХЭЙ
I
Хэй была старше своего мужа, и заниматься ей приходилось всем — кормить свиней, пасти овец, рубить хворост на склонах гор. А когда наступал вечер, на неё набрасывался муженёк. Видом напоминавший обезьяну, он начитался книжек, из которых набрался новых способов домогаться жены. У неё изыски муженька вызывали гнев и отвращение, а ведь ей по силам было запросто сбросить его с кана.[2] Но супруг возмущался — мол, ты моё поле, как хочу, так и пашу. Тёмными ночами, когда в небе мерцали звёзды, к ним в комнату сквозь окна пробирался холод. Мужичок терзал жену, но при этом называл её чужими именами. Хэй знала, что так звали смазливых девиц из их деревни. Когда муж скатывался с неё и засыпал как убитый, она не могла сдержать рыдания.
Но когда в их флигеле раздавался плач, в другом конце дома начинали недовольно ворчать, свёкор ругался:
— С какого горя ревёшь? Пьёшь и ешь от пуза, аж живот урчит, а заснуть спокойно всё не можешь?
Нрав у свёкра становился всё грубее, и Хэй старалась не издавать ни звука. Её упрекали:
— Что она ела и носила у своих родителей? Попала в богатую семью, и ей ещё не угодишь!
Свёкор с шумом стукнул счётами. Он работал счетоводом в посёлке, был мастаком по части цифр, его руки летали по счётам, как будто исполняли танец льва. Последние два года благосостояние их росло с каждым днём, и домашние стали цепляться к Хэй, укоряли, что лицо-де у неё грубое, руки-ноги толстые и вообще она уродлива. Хэй была непривередливой, из бедной семьи, и здесь она действительно питалась лучше. Её старший брат с лицом жёлтым, словно воск, раз в десять дней или в полмесяца приезжал в посёлок на ярмарку, завозил ей гостинцы с гор и всегда повторял: «Сестрице моей повезло!». Ей же было горько. Братишка, разве в еде счастье? Но она молчала и лишь всё ниже склоняла голову. Ей хотелось родить сына, чтобы у неё появилась родная душа, но богиня-чадодарительница пока не жаловала её вниманием. Хэй лежала, вглядываясь широко раскрытыми глазами в темноту, и размышляла. Пошёл дождь, этот дождь добавит ей работы, ведь на склонах пустят корни сорняки, снова придётся их полоть.
В этот момент кто-то громко постучал в ворота, затем трижды ударил дверным кольцом — бам, бам, бам. Тут же из соседнего флигеля раздался голос свёкра:
— Иду, иду!
Мужской голос приглушённо спросил:
— С кем будем пить?
— Никаких чужаков, специально тебя жду.
Они ругнулись на погоду и пошли в комнату к свёкру, тихо перешёптываясь.
Свекровь уже поднялась и застучала бамбуковой курительной трубкой по своему порогу:
— Хэй, вставай! Твой отец с гостем собираются выпить, иди-ка на кухню и приготовь им закуски. Чего дрыхнешь как убитая… не притворяйся!
Гости приходили часто, к этому Хэй уже привыкла, не понимала лишь, почему они нередко являются ночью, таща на плечах большую поклажу в сундуке или мешке. Свёкор никого к этим вещам не подпускал, а Хэй, как безмолвная тварь, ни о чём не спрашивала. На кухне она сделала тарелку яичницы, по блюдцу консервированных яиц, пахучего соевого сыра и копчёного мяса. Занося угощения на подносе в комнату свёкра, Хэй обратила внимание, что гость был человеком видным. Он подтолкнул к свёкру по столу пачку денег:
— Это тебе. Ну как? Если…
Свёкор под столом наступил ему на ногу, стянул шапку и закрыл ею купюры. Хэй была сообразительной. Притворившись дурочкой и робко поглядывая на гостя, она извинилась:
— Ночь на дворе, ничего приличного из еды не нашлось.
Тот так откровенно и странно посмотрел на неё, что Хэй в панике схватилась за пуговицы, боясь, что не так застегнулась и её засмеют.
Свёкор торопливо молвил:
— Иди спать, чего застыла?
Хэй, получив разрешение, вернулась к себе и села на кан. Муженёк её уже проснулся и шёпотом спросил: