— Кто пришёл? Староста Ма?
— Нет, какой-то незнакомец, очень важный.
Мужичок пояснил:
— Тогда это Ван из Дунцуни, он сделал большие деньги на перевозках. Как завелись деньжата, он женился на городской из уездного центра. Лицо у неё нежное, погладишь — аж влага выступает.
Хэй промолчала, а муж продолжал:
— Он разбогател, и без нас тут не обошлось. Опять же и отцу деньги перепали.
Хэй удивилась:
— Тот же занимается перевозками, с чего отцу вдруг перепали деньги?
— Он с ним в доле, — пояснил муж.
Хэй в сомнениях уточнила:
— Откуда у отца деньги на долю?
Глаза мужа сверкнули в темноте:
— А ты думала, что за простого вышла? Отец мой хоть и не руководитель, но зато с чем дело имеет? Тебе, уродине, счастье выпало, дуракам всегда везёт!
— Не нужны мне ваши деньги! Когда женились, ты был гол как сокол.
— Знаю, что ты не радуешься нашему богатству, боишься, что станешь мне не пара.
Хэй закусила губу и стала прислушиваться, как свёкор в другом флигеле угощает гостя. Выпили они уже порядочно, столкнули поднос со стола, послышалось, как что-то разбилось вдребезги. Муж поинтересовался:
— Чего молчишь-то?
— Я не о себе беспокоюсь, а о тебе. Если деньги нечистые, то, умножившись, они навлекут беду.
— Ого! Коли ты вся такая порядочная, чего же твоя мать перед свадьбой требовала с меня деньги на гроб? Вон у соседа деньги чистые, пойдёшь к нему жить?!
Хэй поплотнее натянула одеяло на голову и сделала вид, что спит.
Глаза её были закрыты, но сердце не успокаивалось, комок чёрной обиды подступал к горлу. Её бесили и бедность собственной семьи, вынудившая Хэй к неравному браку, и высокомерие мужниной семьи, ещё больше возросшее после того, как они разбогатели… И так она ворочалась до третьего крика петухов.
Она встала, пора варить корм свиньям. Шёл дождь, мокрый двор блестел чистотой. Вдруг Хэй заметила красные отблески над соседним двором и изумилась. Взобравшись по прислонённой к стене лестнице, она увидела, что сосед разводит на приступке костёр. Сидя на корточках у огня, он зажал один конец нового коромысла под дверью, другой направил в огонь и с силой гнул его вниз. Тутовое коромысло длиной в восемь с лишним чи[3] изогнулось и приняло форму лука. Хэй крикнула:
— Муду, чего рано встал? В кои веки пошёл дождь, повалялся бы в своё удовольствие!
Муду испуганно обернулся. Сполохи огня отражались на его лице, от чего оно приобрело оттенок свиной крови, приготовленной под соевым соусом. Увидев, что это Хэй, он шумно рассмеялся.
Хэй продолжила:
— С чего столько внимания к какому-то коромыслу?
— Если его не размягчишь, то оно плечи режет!
— Всё равно давить будет… а ты собрался на южную гору за ситником?
— Лысый с южного подворья делает за три дня одну ходку, зарабатывает на этом больше трёх юаней, а у меня силёнок будет побольше, чем у него.
— Другие уезжают большие деньги делать, получают по восемьсот да по тысяче…
— Да у меня машины нет, а хоть и была бы, то всё равно не моё это дело.
Хэй, взирая со стены на соседа, глубоко вздохнула. Ей было жалко этого Муду, семья у него была бедная, а сам он умом не вышел, жил со стареньким отцом. Соседу было уже тридцать два — тридцать три, а он всё ещё не мог жениться. Штопать его вещи было некому, портки прохудились, швы из белых и чёрных ниток стягивали ткань. У неё чуть было не вырвалось: «Где уж тебе до Лысого! Путь за травой лежит по горам, и такому неуклюжему, как ты, нужно быть начеку», — но Хэй промолчала. Она уж было собралась возвращаться к себе, как Муду закричал:
— Хэй, держи горяченькую!
Он сунул руку в костёр и вытащил оттуда что-то чёрное. Перекидывая это из руки в руку и громко втягивая воздух, Муду подбежал к стене, встал на носки и протянул вверх. Хэй увидела, что это была картофелина размером с кулак. Хэй сказала:
— Я не буду, ещё не умывалась, — и спустилась на одну ступеньку.
Но увидев, что Муду сменил руку и продолжает тянуться к ней, да так, что оголился его загорелый живот, Хэй снова поднялась. Она взяла картошку, обжигающую, как кусок угля, и, разломив, откусила от одной из пышущих жаром белоснежных половин.
Муду спросил:
— Ну как, рассыпчатая? — и, довольно улыбнувшись, рассмеялся.
Хэй уже спустилась с лестницы, голова её промокла от дождя, с неё ручьём текла вода.
II
К зиме Муду сломал два коромысла, кожа на плечах огрубела, вечно стиснутые пальцы тоже привыкли и перестали болеть. Дома же мало что изменилось. На соль и масло денег хватало, они с отцом выправили новые ватники, жили не то чтобы зажиточно, но и не в крайней нужде.
Шестого числа одиннадцатого месяца по лунному календарю солнце на небе было ярко-красным. Отец с сыном сделали новое, ещё более длинное коромысло, обожгли его на огне, отполировали куском черепицы, смазали несколько раз маслом до зеркального блеска. В полдень посередине двора они поставили алтарь с благовониями, положили на него коромысло с красными ленточками на обоих концах. Муду встал на колени и начал отбивать в пыли поклоны во славу духа коромысла. Муду помнил, что это коромысло дало ему деньги на мелкие расходы, но он больше не хотел носить ситник. Пока стоят холода, Муду собрался отправиться далеко в горы таскать уголь.
После церемонии отец повязал на коромысло мешочек с сухими припасами, сыну сзади на пояс — шесть пар соломенных сандалий и проводил Муду в путь. Муду вышел на улицу, затем повернулся и снова приблизился к воротам. Перешагнув порог, он вновь повернулся, простучал зубами тридцать шесть раз, затем большим пальцем правой руки нарисовал на земле четыре продольные, а потом пять поперечных линий. Закончив с этим, Муду забормотал:
— Четыре продольных и пять поперечных,
Я сегодня отправляюсь в путь.
Пусть князь Юй[4] охраняет тропу,
А солдаты Чию[5] держатся от меня подальше,
Да не тронут меня грабители и разбойники,
И не навредят тигры и волки.
Я вернусь в родные края,
Преградивший мне путь пусть умрёт.
Да распорядится всем сокровенная дева девятого неба.
Произнеся заклинание, он, не оглядываясь, большими шагами зашагал прочь. Когда сын отошёл достат очно далеко, отец взял ком земли бросил его на начерченные линии. Прислонясь к двери, он лил горячие слёзы, и тут услышал, как за стеной у соседей раздались громкие взрывы хлопушек.
Семья Хэй готовилась к переезду.
В двенадцатом месяце счетовод вновь вошёл в долю, на этот раз с фабрикой по выращиванию грибов в волостном посёлке. Одним небесам известно, сколько денег было вложено в эту фабрику, сколько грибной рассады закуплено, сколько теплиц построено. Грибы взошли, и доходы стали расти, деньги потекли рекой. Тогда счетовод продал старый дом и отстроил себе в посёлке новую усадьбу из кирпича, роскошную, как храм бога войны. Растущее богатство этой семьи весьма удивляло односельчан. Хэй тоже пришла в смятение. Многие пришли помочь им с переездом. Хэй положила на телегу каменный подголовник, принесённый ещё из отцовского дома, но её муженёк отложил его в сторону.
— Это же мой подголовник, — возразила она.
— Ты же в посёлок переезжаешь, бросай своё дикарство!
— Я с детства к нему привыкла, без него у меня голова болит.
Муженёк выругался:
— Подлая натура, — и вновь убрал подголовник.
Хэй на секунду замерла, окружающие смотрели на неё. Но она не стала перечить мужу и не заплакала, просто обняла напоследок свой замасленный подголовник и подошла к отцу Муду:
— Дядюшка, мы уезжаем, этот подголовник я оставляю вам. Он упал с неба, на нём всю жизнь спал мой дед, затем отец. Выдавая меня замуж, мать отдала его мне. Он хорошо холодит и глаза лечит.
С тех пор Хэй стала жить в посёлке, расположенном рядом с деревней, и забот у неё прибавилось. Готовка на всю семью — старых и молодых — была на ней; курами, свиньями, собаками, кошками тоже занималась она, огород — опять же её обязанность. Родители мужа стали ещё более придирчивыми, сурово требуя, чтобы ни дома, ни во дворе не было ни пылинки, ни травинки. На сон у неё оставалось совсем мало времени. Муженёк её вечно ворчал, что она-де много ест, что хватит толстеть. А стоило ей похудеть и потемнеть лицом, как он начал браниться, что кожа у неё, как у чёрного соевого боба.
В конце года домашние купили ей обувь из искусственной кожи с мехом. На ярмарку велели ей обуть обновку, а ноги у Хэй были толстые и от узких туфель ужасно болели. Вернувшись с ярмарки и скинув обувку, она заплакала, глотая слёзы. Она знала, что муженёк презирает её за уродство, но раз мать родила её такой некрасивой, то это не исправишь парой обуви! Недовольный муж набросился на неё с кулаками да стал угрожать ножом. Но перегнул палку. Хэй озлобилась, схватила его в охапку и бросила на кан, как мешок с навозом:
— Понял, кто здесь сильнее?!
Этот случай стал известен в деревне и дал повод для всеобщего зубоскальства. Когда Хэй копалась в земле, кто-то её спросил:
— Хэй, что, снова проучила своего мужика?
Хэй молчала, а тот не унимался:
— Хэй, а чего кожаные ботинки не носишь? Вы такие богатые! Или попросила бы свёкра купить часы!
В деревне часто говорили о богатстве этой семьи, и сама Хэй удивлялась, откуда у них столько денег. В деревне и посёлке многие подались в коммерцию, но деньги не доставались легко. Как-то вечером, когда вернулся муженёк, она затребовала объяснений, но тот ответил:
— Я тоже часто это слышу, люди просто завидуют! Если кто из чужих вновь спросит, ты отвечай: мол, всё законно, какие вопросы?!
Но Хэй чувствовала что-то неладное. По ночам теперь постоянно приходили гости и запирались в комнате свёкра. Когда же к ним входила Хэй, разговор сразу прекращался. Днём же всегда приходили выпить сельские чиновники. Один раз староста напился и, тыкая пальцем в лицо свёкру, сказал: