Хэй начала округляться, её тело, прежде состоявшее из сплошных мышц, теперь стало нежным и мягким, в углах рта залегли складочки, отчего её губы стали казаться более пухлыми. На те пятьдесят юаней, что каждый месяц присылал Муду, она выправила сгорбленному отцу новую войлочную шляпу, а себе сшила голубую в белый цветочек блузку. Блузка получилась скромной и простой, но со вкусом. Когда, скрепив волосы на затылке, Хэй с корзинкой редьки в руке шла на реку мыть овощи, то выглядела очень даже элегантно. Однажды она бежала по тропинке и сзади её осветили лучи солнца, вышедшего из-за горы. Кто-то увидел её и воскликнул: «Красотка!» Хэй от стыда аж присела на месте. Это был Лайшунь. Он ещё сказал, что когда она бежала, то лучи заката обрисовали вокруг неё багряный контур — «как будто это был свет, исходящий от бодхисатвы!»
Хэй очень волновалась из-за болезни старика. Улучшений не намечалось, силы с каждым днём оставляли его. Рис, овощи и чай у них были, а вот скоромного они себе позволить не могли. Тогда Хэй пошла на канал, где, зайдя босыми ногами в воду, стала собирать в иле ракушки, которые горцы называли «морскими коровками». Дома она обдала их кипятком, наскребла мяса и поджарила его, чтобы попотчевать отца. Однажды в полдень, когда старик, отобедав, лёг на кан отдохнуть, а Хэй забралась на изгородь, чтобы снять ботву батата, развешанную там для просушки и предназначенную на корм свиньям, Лайшунь, подойдя к воротам, тихонько окликнул её.
С загадочным видом Лайшунь прошептал:
— Старик дома?
— Уснул.
Лайшунь тотчас перескочил порог и встал под шатром из виноградной лозы, окутавшей весь двор.
— И хорошо, что уснул. А то он меня боится, словно тигра или леопарда.
— У тебя дело?
Лайшунь ничего не ответил и расплылся в лукавой улыбке. Он стоял в лучах света, пробившихся сквозь лозу, шаловливый, как мальчишка, и разворачивал свёрток из бордовых листьев клещевины.
— Сегодня нам улучшили питание, каждому дали по четыре кусочка. Я видел, как ты ловила морских коровок в воде, и подумал, что в желудке у тебя, должно быть, пусто. Один кусок я съел сам.
В свёртке лежали три жирных куска свинины, приготовленной в соевом соусе.
Горячая волна вдруг прошла по сердцу Хэй, но, принимая свёрток, она возразила:
— Я не прожорлива! Ешь сам, я не буду.
— Почему не будешь?
— Я и так толстая, и чем больше ем, тем сильнее толстею. Ешь сам, пока другие не увидели и не вышло неприятностей.
— Ну тогда один кусок мне, два тебе!
Хэй съела кусочек, рот её наполнился слюной. Второй кусок она завернула в листья и оставила, как она сказала, для старика. Тут из дома показался горбун с пылающими от гнева глазами и загромыхал:
— Не нужно мне это мясо! Жена Муду, как ты не боишься отравиться? Выплюнь его!
Пошатываясь, он подскочил, выхватил мясо у неё из рук и бросил его на землю, а затем растёр его ногой в жирную лепёшку. Тощим пальцем старик ткнул в нос Лайшуню и закричал:
— Лайшунь, паскудник! Чего это ты взялся ей мясо дарить?! Даже если она будет помирать с голоду, тебе какое дело? Добряк выискался! Муду нет дома, и ты решил напасть на беззащитных! Раз ты такой умник, то шёл бы заигрывать с дочкой старосты!
Лайшунь, не смея поднять глаз, с позором ретировался за ворота. Старик, не успев выплеснуть возмущение, пошёл в дом, но обмяк и сел на пороге, его пробил холодный пот, на губах выступила пена.
Чтобы соседи не проведали о случившемся, Хэй побыстрее закрыла ворота, отвела старика на кан, пооправдывалась перед ним, а затем ушла в свою комнату. Её возмутило, что горбун лезет не в своё дело и суетится на ровном месте. Упрёки старика, наоборот, заставили её по-другому посмотреть на Лайшуня… Женщины потому являются женщинами, что, в отличие от мужчин, их сердце таит море сочувствия. Женщине достаточно одного прикосновения и нескольких слов — и её сердце покорено. Если же мужчина упорно гнёт первобытную линию завоевателя, то женские чувства тают, как снег. Но у сметливых мужиков припасён ещё один приём — прикинуться обиженным, от чего море женской жалости становится бездонным и безбрежным. Этим путём пошёл и Лайшунь.
Когда на следующий день Хэй сама пришла в школу после уроков, чтобы успокоить его, лицо Лайшуня было исполнено грусти. Пришлось Хэй задержаться у него подольше и застирать замоченную в тазике одежду.
В этот вечер луна лила кристальный свет, пели сверчки, была чудесная погода — в общем, прекрасный момент для излияния чувств. Лайшунь, увидев, с какой заботой Хэй отнеслась к нему, воспрянул духом и наговорил много двусмысленностей. Глядя на то, как развеваются волосы Хэй, стиравшей одежду, Лайшунь не совладал с собой и его изголодавшиеся руки сомкнулись на её талии. Хэй забилась в панике, но бесполезно. Сначала она ещё кричала: «Лайшунь! Лайшунь! Ты с ума сошёл?!» — но затем замолчала и в полузабытьи повалилась на кровать. Жалость — это сильная сторона женщин и одновременно причина их слабости. Сегодня вечером это познала и Хэй.
Когда женщина очнулась, то огонёк в лампе был не больше фасолины, он замирал, но никак не гас, язычок пламени слегка синел и напоминал дымку, дрожал и не успокаивался. Хэй вспомнила, что этот сильный мужчина не был с ней груб, как Муду, а терпеливо ласкал её. Она поняла, что он имеет большой опыт в отношениях с женщинами… Но затем она ощутила пустоту в душе, повернулась, встала и, не взглянув на Лайшуня, пошла домой.
Лайшунь не понял её настроения, не нашёл подходящих слов и молча смотрел, как она уходит. Вдруг она услышала, что в школе на полную катушку включили радиоприёмник.
V
Наступил четвёртый месяц, и приехал Муду. Муж Хэй и раньше был тёмен лицом, теперь же уголь забился в его крупные поры и не вымывался, сделав его похожим на негра. Куртка из овчины истёрлась в лохмотья, но в её матерчатом накрепко зашитом внутреннем кармане лежали две тысячи сто двадцать юаней. Возвращаясь издалека, он ехал на поезде, ловил машины, ночевал в гостиницах и три дня и четыре ночи не раздевался. Когда дома купюры вытащили, то, пропитанные потом, они размякли и жутко воняли. Односельчане считали Муду героем — за несколько месяцев он заработал такую кучу денег! Муду не скупился на рассказы о Тунгуане, как будто вернулся из-за границы.
Деньги привели к моральному падению сына счетовода, но они же доставили Муду невероятную радость.
И лишь ночью он рассказал правду о темноте и ужасах подземного мира. О том, как, взяв с собой тридцать лепёшек, он грыз их в шахте, словно дикий зверь. Когда же он поднимался наверх, то у выхода из шахты толпились родственники горняков и всматривались, когда же появится их человек, а его никто не ждал. Ослеплённый солнцем, он делал несколько шагов, садился на корточки и долго привыкал к свету. Муду рассказал, что научился угождать духам, купил амулет из персикового дерева. Однажды при обвале у него на глазах камнем задавило шахтёра из его звена, из головы товарища фонтаном брызнула кровь. У Хэй волосы дыбом встали от ужаса, она закрыла мужу рот, стиснула его в объятиях и своим мокрым от слёз лицом увлажнила пропахшую потом грудь мужа, его руки и лицо. Историю с Лайшунем она, разумеется, рассказывать не собиралась.
На поселковом рынке Муду встретил счетовода, и тот поинтересовался:
— Муду, ты разбогател?
— Если сравнивать с вами, то моё богатство — что мизинец против туловища!
Счетовод расхохотался и добавил:
— Я тогда тебя не взял на работу и не дал кредит как раз для того, чтобы подтолкнуть тебя взяться за дело, а ты и впрямь обогатился! Как ты распорядишься двумя тысячами? Может, положишь в кредитный кооператив, чтобы получить с процентами, когда родятся дети или внуки?
Муду рассказал об этом жене, та настаивала, что эти деньги не нужно оформлять во вклад, но тем более нельзя тратить абы как. Надо открыть дело. В итоге остановились на ресторане, ведь Муду, кроме грубой физической работы, ни на что не годился. В посёлке в самом начале Восточной улицы сдавалось небольшое помещение за сорок юаней в месяц, это их устраивало.
С тех пор как они открыли ресторанчик, на большой иве перед входом днём и ночью трепетал в зелени призывный флажок. Посёлок не процветал, и у его жителей не было принято днём есть вне дома, но поскольку он находился на перекрёстке дорог, то сюда со всех сторон заезжали деловые люди, рабочие, командированные, как раз они и питались в ресторанах. Для Хэй с мужем клиент был как бог, ему с улыбкой составляли компанию, когда он отдыхал на каменной лавке под ивой, заваривали чай, готовили лапшу. Хэй раскатывала для лапши тесто толщиной в лист бумаги, тряся при этом над столом своими полными отвисшими грудями, затем, дожидаясь, пока Муду вскипятит воду, высовывалась в окно и болтала с посетителями. Клиентов становилось всё больше, заметив любопытство хозяйки, они охотно рассказывали удивительные байки о крысах-оборотнях, о людях, женившихся на духах, что вызывало живейший отклик у Хэй, охавшей то от ужаса, то от радости. Клиенты ресторана любили поговорить с хозяйкой, слава её распространялась повсюду, заведение процветало. По вечерам поселковые любили выпить водки, и в ресторане становилось весьма шумно. Водка заставляла горцев развязать языки; они начинали нести пошлости, усаживали с собой Муду, но поскольку тот не пил, то звали Хэй составить компанию. Когда трое-пятеро мужиков, схватив её за руки, уговаривали выпить, то и Муду просил её не отказываться и хихикал. Подвыпившие гости матерком поздравляли Муду с выпавшим на его долю мужским счастьем, ведь у него такая пригожая и способная жена. Муду тоже не отставал в похвальбе и хвастал своей мужской силой. Сменялись дни, и вскоре все в близких и дальних окрестностях узнали об этом ресторане, и когда заговаривали о нём, в первую очередь вспоминали его хозяйку. Не обошлось и без обсуждения Хэй в среде местных шалопаев.
Однажды, когда время обеда уже прошло и Муду отправился домой присмотреть за отцом, а Хэй, помыв разделочную доску, села передохнуть, в дверь заглянул её бывший муженёк. Увидев, что Хэй подняла голову, он напустил на себя серьёзный вид и с подчёркнутым равнодушием стал подстригать щипчиками ногти на руке.