[576]: "Ей было двадцать два года… Ее лицо сияло наброском аристократизма; но эти тонкие черты под блеском ясных голубых глаз иногда неожиданно вспыхивали ненавистью, зверством, почти дикостью, такой, что даже очень плохой физиономист сказал бы: да, глубочайший эгоизм, да, бесчувственность…"
П. Вьяцци удивлялся неожиданностям "самого искреннего поведения любящей женщины"[577]'. Мужчине трудно заглядывать в бездну ее одиночества и "потерянности", понимать их смысл. Но вот наблюдение женщины и притом женщины-психоаналитика: "Мало кто из мужчин остается холоден, переживая эротическую ситуацию, однако число женщин с такими чувствами огромно. Холод Луны и твердость сердца Лунной богини символизируют эти стороны женской природы. Казалось бы, отсутствие пылкости должно оставить мужчину равнодушным, но почему-то именно такие женщины часто привлекают своим безразличием, безликостью своего эротизма"[578].
Впрочем, в обычной жизни, и в особенности в любовных делах, женщины гораздо лучше, чем мужчины, способны угадывать и рассчитывать как выгоду, так и будущие удовольствия, если, конечно, это не связано с анализированием социально-экономической обстановки, на что они не способны. Кроме того, холодная женская жестокость проявляется как в кичении героическими и вообще необычными поступками, совершаемыми мужчинами ради них, так и в их стремлении подчинить себе и, более того, повергнуть и разрушить своего любовника. Один из персонажей Донна Берна говорит: "Мужчина, теряющий себя перед лицом женщины, как бы ни сильна была его любовь, — не мужчина. Ведь женщина презирает его". Женщина отвечает: "Да, я презираю его, это так. Но я его и люблю". Это вовсе не слова "роковой женщины", это то, о чем Ремарк говорит в образе любви утеса и волны: "Волна окружала и обнимала утес, целовала его день и ночь, обнимала белыми руками и манила к себе. Она любила его и окружала собой, и медленно подтачивала; и однажды утес, потерявший опору, рухнул в объятия волны. Он уже не был тем утесом, которым можно было играть, грезить, любить. Груда камней в морской пучине. И волна, одинокая, потерянная, стала искать другой утес." "Женщины, — писал Мартен, — безжалостны к мужчинам, которых любят".
40. О женском очаровании. Активность и пассивность в половой любви
Метафизической женственности, ее магической функции, mâyâ или çakti, космогонически "другому" присуще свойство привлекательности или о-чаро-вания. Соответствие афродического типа женщины магическому началу подчеркивается во всех мифах и легендах. Вспомним Калипсо, Медею, Изольду и — в некоторых версиях — Брунгильду[579]. Римская Venus Verticordia[580] считалась богиней магических искусств. Общеизвестен образ феи, держащей в руке волшебную палочку.
Литературных и мифологических примеров — множество. На большую, чем у мужчины, связь женщины с "землей", с природно-космическим началом указывает связь ее организма с фазами Луны. В древности эту связь целиком относили к женскому аспекту природы в целом, к yin (Инь) к "ночному" и бессознательному, иррационально — бездонному, к силам тьмы. А это и есть магия в собственном смысле слова, колдовство, "дегенеративная мистика", в противоположность апполоническо-мужественной "высшей магии" — теургии[581]. Среди жертв инквизиции по "колдовским процессам" женщины преобладали над мужчинами — по свидетельству Бодэна[582] в 1500 году, в отношении пятьдесят к одному. Один из наиболее известных демонических трактатов "Malleus Maleilcorum"[583] подробно объясняет, почему колдовство является прерогативой именно женщин. В традициях большинства народов, например, китайцев, магические искусства прямо соотносятся с женским началом. Иероглиф wu, обозначающий мага, относился первоначально только к женщинам. Магическая техника wu сочетала аскезу с оргиазмом. В частности, все ритуалы совершались в обнаженном виде. Девушки, из которых готовили wu, должны были обладать, помимо природного очарования, качествами уао и miao, что значит "странность", "беспокойство" и "тайна". Противоуранические силы, вызываемые wu, именовались "помрачением солнца".
Так каков же мистический смысл женской магии, женского очарования и "совращающей силы"?
Один из персонажей Альфонса Доде[584] говорит: "Она непобедимо затягивает меня внутрь себя. Только у бездны такое очарование". Мы уже рассказывали о ритуальной наготе и ее более ярком проявлении — танце семи покрывал. Дело тут, конечно, не в сбрасывании материальной одежды, но в освобождении женщины от эмпирической индивидуальности, обнажении "элементарной" Девы, Дурги, Примордиальной Женщины — единой во множестве смертных женских обличий. Нагота как таковая — это и есть "самое само" женского очарования. Дело не в животно-телесной "красоте" конкретной женщины, дело в "vertigo"[585], пустоте, взгляде с высоты вниз, в бездну, в безводный колодец — все это υλη (женской жизненной силы), дотворческая первосубстанция, двусмысленность небытия. И это касается не всякой наготы, но только женской. На женщину мужская нагота действует совершенно иначе — как "ограниченная", физико-фалличеcкая, мускулатурно-животная сила "самца". Но для мужчины нагая женщина — всегда Durgâ (труднодоступная, непобедимая), богиня оргиастических празднеств, "Неприступная", Блудница и Мать одновременно, Неисчерпаемая и Девственная. Элементарное желание, соединенное с vertigo, доводит до пароксизма, усиливает жизненные ритмы, в свою очередь "высасываемые" женской неподвижностью. Что же до удовольствия, получаемого мужчиной от дефлорации и совращения, то оно на самом деле очень поверхностное — это всего лишь удовлетворение тщеславия и гордости. Гораздо более глубоким, хотя, конечно, тоже иллюзорным, является чувство овладения неовладеваемым, то есть именно корнем женского, может быть, и через физическое преодоление сопротивления. Доля садизма присутствует в каждом половом сношении. Но тут не простая алголагния (садо-мазо), а трансцендентальная жестокость "растопления" трансцендентального "холода", "наполнения ненаполняемого", ибо в бездну женского все равно все проваливается, как в дыру. Это тщетное стремление "убить" "оккультную женщину", "абсолютную женщину" в тщете овладения все равно всегда мнимого[586]. Ничто так не привлекает мужчину в половом акте, как само по себе обладание — на грани жизни и смерти — в пьяной горячке взаимной ненависти.
Киркегард[587], вспоминая миф о Пандоре, писал, что превыше всего боги ревнуют "женщину желания", когда ее женская сила помножена на невинность, скромность и сопротивление. Ведь женское "целомудрие" — не этично, а чисто сексуально; то, что сопротивление домогательствам это всего лишь вид сексуально-возбуждающей игры — банальная истина[588]'. Степени и оттенки этой игры, конечно, сугубо индивидуальны. Но везде и во всем присутствуют тайные и внеличные свойства женской "невинности" и "чистоты" — бездны, лежащие по ту сторону простого кокетства и наигранного одиночества. И если открытое проявление женского желания отвращает и отрезвляет любого мужчину, конечно, если он не до конца превратился в животное, то "чистая" девушка, соответствующая архетипу "Дурги", — всегда провокативна. Таковы ее свойства — объективные, внеличные, внеположенные. Непонимание оккультных законов бытия ведет к непониманию и женской "чистоты" и женской привлекательности. А один из этих законов таков — удержание энергии только усиливает ее, делает не только более "эффективной", но и могущественной. В индийской терминологии это называется ojas[589]. И современные католические авторы, пишущие о "внутреннем стремлении женщины к чистоте", забыли трезвые свидетельства своих средневековых предшественников. Женщина всегда и всюду остается kamini, субстанцией сексуальности. Все остальное для нее — периферия сознания, в глубине своей она "живет сексом, думает о сексе, сама и есть секс". Эта безличная, природная предрасположенность и есть скрытая, магическая сила, ореол очарования, окружающий "чистую" и "невинную" женщину, за которой любой мужчина всегда сумеет увидеть чувственность, бесстыдство и стремление к роскоши. Такая опасная сила неотъемлемо присуща женщине, она в ней не вольна, как и бессильна любая мораль — речь идет об архетипическом корне[590].
Здесь мы приходим к последнему фундаментальному проявлению обычного, профанического секса. Если метафизически мужское начало активно, а женское пассивно, то в "естественную" сексуальность мужчина привносит начало "бытия", "эманацию силы Единого" и вообще "вытягивает вверх" присущую женщине магичность. Вспомним Титуса Буркхардта[591]: женщина активно пассивна, мужчина пассивно активен. В "активной пассивности" и есть женское очарование — активность в ее высшем смысле. Быть привлекательной — и есть самое главное свойство любовницы. Именно она тут на самом деле активна, а мужчина пассивен. "Говорят, будто в любовной борьбе женщина пассивна. Эта пассивность, тем не менее, и есть "деяние". Своей пассивностью она умело отбивает настигающие ее удары холодного оружия"