рогой тайне. И здесь неважно, идет ли речь о половой магии, или о какой-либо еще. По сути, об этом же, хотя и иными словами, предупреждает Эвола, говоря о "почти невозможности" в современном мире древней половой магии и об опасностях подобных практик. Однако "очарованность" его древностью как таковой мешает высказаться с большей определенностью. В связи с этим вызывают большие сомнения и утверждения о "снятии запретов на путь левой руки" в связи с наступающим "концом Кали-юги". По крайней мере, само произнесение таких слов и как бы "снятие печатей" с абсолютно в данном эоне запретного или даже предельно сокровенного не будет способствовать "превращению яда в лекарство", но лишь разлитию яда. Вспомним почти пророческое леонтьевское слово "разлитие".
И здесь мы подходим к очень важной, если не главной, стороне труда Ю. Эволы — изложению основ так называемой тантрической практики. Здесь как бы два аспекта — общая оценка тантры, как культурно-историческая, так и с точки зрения "различения духов", и второй аспект — определение ее роли в культурно-ментальном разграничении Востока и Запада. Из второго аспекта вытекает как бы подвопрос о возможности использования данных доктрин и практик как в Европе, так и в России.
Ю. Эвола справедливо констатирует, что тантрическая практика изначально принадлежала неарийскому населению нынешней Индии. Лишь постепенно, в ходе совместного взаимно терпимого проживания ариев и автохтонов — в основном потомков хамитической расы — тантрическая практика обрела для себя санскрит как терминологический язык. Таким образом, тантра в современном виде — действительно, пользуясь выражениями Эволы, "гибридный продукт", не аутентичный ни по отношению к арийству, ни по отношению к изначально владевшим ею расам. Это относится и к большинству других форм йоги (в наименьшей степени, возможно, к наиболее духовной, наименее "оперативной" раджа-йоге). Этого, кстати, нельзя сказать о даосизме, который совершенно ортодоксален со своей собственной точки зрения. Это, разумеется, не значит, что структура антропокосмоса, разработанная как в тантрических, так и в даосских доктринах, не верна. Напротив, она верна. Но верно и другое — как арийское дохристианское мировоззрение, так и христианское отвергают использование знания этой структуры как способа воздействия на природу и человека.
Кундалини без всякого сомнения существует — и ее вполне определенная связь с женским началом так или иначе отражена в символике первородного гpexa — в образе таинственного соединения Евы со змеем, который одновременно "мудрее (ср. mudra) всех тварей полевых"[1010].
Это никак не означает, что сам по себе гpex как таковой заключен в половом соединении Евы с Адамом, как то утверждает католико-протестантская традиция. Грех, наоборот, в их несоединении (Адам при встрече Евы со змием отсутствовал!), в предпочтении этому соединению змия и магического древа. Поэтому подлинная "вирильностъ", как супруго-воинская, так и аскетическая в данном историческом эоне, заключается не в "подъеме Кундалини", но в змееборстве, в принятии внутрь себя иконографического образа св. Георгия или, если угодно, Зигфрида, поражающего дракона, Добрыни-змееборца и иных подобных героев.
Ритуально-магическое обращение к Кундалини есть обращение к космосу и его "миродержателям", но никак не выход за его пределы. Абсолютно противоположной является практика сердечного умного делания, наиболее полно разработанная в православном исихазме. Согласно исихазму, "инициатическим" центром антропо-космоса является не sushûmna, а сердце, точнее, "тайное место сердечное", о котором Эвола говорит как раз в связи с "профанической", по его толкованию, любовью. Именно оно, согласно исихазму, является "жилищем неприступного света". Через вселение Имени Иисусова в это место осуществляется реальный выход за пределы космоса как такового, человек становится причастным энергиям Св. Троицы. В отношении же "миродержателей тьмы века сего" исихазм предписывает "бить врагов Именем Иисусовым", то есть самому стать в той или иной степени змееборцем. Постоянное поминовение Имени Иисусова как основа "мысленной брани" вовсе не обязательно связано с монашеством и соответственно половым воздержанием, как это часто полагают. Напротив, как первый "распечатавший" это учение св. Григорий Палама, так и следовавшие за ним (в том числе наши русские подвижники св. св. Нил Сорский, Паисий Величковский, Оптинские старцы) говорили о полной применимости этой практики к людям "всякого чина" (под "чином" разумеется, конечно, не социальное, а внутреннее устроение). Даже такая сугубо принадлежащая времени и месту книга, как "Домострой", начинается с описания Иисусовой молитвы, рекомендуемой для простых мирян. Всякое же ритуально-"молитвенное" подключение к практике областей ниже "сердечного места", даже нижней части самого сердца, в исихазме исключается". Это связано не с "проклятостью" тех или иных частей антропокосмоса и тем более не с отрицанием существования соответствующих им тонких планов, но с поврежденностью и неготовностью человека к их полноценному "использованию" опять-таки в историческом времени. Сопоставить это можно опять-таки с запретом на изображения, содержавшимся в Первом Завете. Как и тот запрет, этот следует "претерпеть", а не заниматься "воровским восхищением".
"Небеззаконная", в то же время глубоко мистико-эзотерическая альтернатива половой магии вычерчена в анонимной русской "Повести о некотором купце, како мертва тело у жидовина скупи и царство себе приобрете. Она приведена полностью в одном из томов "Памятников литературы Древней Руси" (XVII век, ч. 1) под ред. академика Д. С. Лихачева, с. 71–78). Повесть эта, являясь, по-видимому, в своем роде "инициатическим текстом", имеет множество смыслов, в том числе и, как и почти вся русская словесность, "метаполитический" и историософский, на что обратил внимание Николай Козлов в своей работе "Последний царь" (М., 1994). Нас здесь, однако, интересует лишь одна конкретная ее сторона, связанная с проблематикой книги Эволы и соответствующими тантрическими и даосскими текстами именно как образец онтологически православного видения антропокосмоса в перспективе пола.
Молодой купец, покинувший своего отца, сжалившись над непогребенным мертвецом, выкупает его на отцовские деньги некоего иудея-ростовщика дабы, предать земле. Отметим, что в православной традиции "купцом" именуется именно мистик ищущий стяжания Святого Духа. "И тако познаеши незаходимый мрак, и будеши великий купец", — говорится, в частности, в Каноне св. Андрея Критского. Сделав это, он вынужден удалиться в странствие в поисках средств, которые потом должен вернуть своему отцу. Он попадает на границу леса (ср. с началом "Divina Comedia" Данте), где встречается ему "человек вельми велик, в руках держит клещи железные". "Человек" этот проводит его через лес прямой дорогой, сопряженной с опасностями "впасть в разбойницы" (аналогично как воздушным мытарствам, так и Элевзинским топям) в некое царство. Купцу выдвигаются два условия: тот во всем слушается своего провожатого, а провожатый не отступает от него ни на шаг. Царь отдает купцу в жены свою дочь — известно, что все предыдущие женихи погибали — при этом совершается полное таинство бракосочетания (обряд которого начинается, как известно, словами "Благословенно Царство"). После обряда слуга с клещами оказывается в спальне новобрачных, что вначале смущает невесту, но затем она принимает это как неизбежность. Оказывается, что во чреве у нее живет змей, который и убивал всех ранее сватавшихся к ней женихов. Совершенно очевидно, что речь идет о древнем змие, принимающем оккультно-эзотерический образ Кундалини[1011]. Купец охвачен ужасом, но слуга расчленяет змия клещами и убивает его, после чего муж владеет своей женой "по закону". Узнав о том, что супруги живы, царь одаривает молодых, и они отправляются в путь. Однако по дороге происходит сцена, которую мы не будем излагать, но приведем здесь полностью:
"Потом приехаша к тому месту, где у него напелся, слуга же стал говорить: "Господине, а теперя от тебя иду даси мне ряжено". Купец же дади ему и разделиша возы пополам. Слуга же рече: "Да не обидно ли мне будет? Ты владеешь царевною, а мне что?" Он же вопроси его: "Да кака нам ея делити? Возьми ты все триста подвод, а ея не замай у меня!" Он же ему отвеша: "Тебе обидно будет. Ты ея разруби пополам!" Купец же заплака: "Возьми ея один к себе, а не замай ее". Она же паде на землю, аки мертва. И выскочиша из нея, иза уст, змеиное гнездо, в нем же змеенков семьдесят, аки черви колышуща. Слуга же подняв ее и перекрести и даде ему живу: "И поди ты живи с нею без опасения, а то бы она тебя съела от сих змеев. И возьми все подводы себе и мое наемное". И рече: "Знаеши ли ты меня?" Купец же рече: "Воистину, не знаю". Он же ему поведал: "Аз есмь Ангел Божий. Послал меня Господь Бог к тебе, за добродетель твою царство даровати, что ты у жидовина мертвое тело скупил и похаронил, и за то тебе царство и богатство". И пусти их, а сам невидим бысть".
Заметим, что в слове "похаронил" звучит имя перевозчика душ Харона, но это к слову.
Таким образом, полностью совершить брачное единство можно только победив внутри жены "древнего змия", что невозможно сделать без водительства Ангельских сил. Второй аспект — "царство" приобретается только принесением жертвы — в данном случае жены, что в известном смысле повторяет жертвоприношения Авраама. Но в данном контексте "царство" есть подлинное соединение любящих как по эту, так и по ту сторону бытия, единый ангельско-человеческий, духовно-физический эрос. Кстати, вполне возможно и "алхимическое" толкование повести как стадий "Великого Делания". Так, стадия от выкупа