Церковь Рождества Богородицы
Неизвестный художник. Вид Малой Дмитровки с церковью Рождества Богородицы в Путинках. 1860–1870-е
Глава I. Исход
Выведите меня отсюда.
«В восьмистах переулках этого города-путаницы есть Путинковский переулок», – говорит Сигизмунд Кржижановский и добавляет в скобках: – «Не от него ли и пошло?»
Со смехом смешанные, но золотые слова. «Путина, путинка, путинушка – путь, дорога, всякая поездка, путешествие, странствие», – разъясняет Даль, приводя еще значение «одного конца пути, особенно водою, от одной известной пристани к другой». Поблизости слова «распутье», «путать», «путы», «паутина». Так что, по Кржижановскому, московские Путинки – начало и путей, и путаницы, паутины московских переулков, их причина.
Взгляд на карту города не подтверждает этого, но подтверждает слух, слова, с которыми играет Кржижановский. Взгляд согласен только с тем, что если полагать Путинки центром, то не запутаться нельзя, ибо они не центр. Или Кржижановский сам напутал? Если напутал, то не потому ли, что попал в Путинки?
Сеть паутины уловляет чужака, сама она прозрачной ясности чертеж, набросанный своим хозяином и служащий ему. Для горожанина эта домашняя понятность начинается на Красной площади, посередине чертежа; но и на всех узлах мы дома. Чужак, напротив, будет спутан на любом узле. Путинки смежны со Страстной (Пушкинской) площадью – вершиной Страстного холма, а эта площадь есть периферийный узел паутины.
Взгляд на карту утверждает центром паутины храм Василия Блаженного. Трудно увидеть смысл в споре Страстного и Кремлевского холмов за обладание источником путей. Дистанция и вектор спора – Тверская улица, идущая от Красной площади вверх по холму к Страстной и дальше.
Но дальше предстоит принять правее, к Малой Дмитровке, как только и возможно было сделать до XVII века, когда Тверская не имела нынешнего продолжения за Белым городом, поскольку не была тверской, но дмитровской дорогой.
В начале Малой Дмитровки, еще от площади, мы видим церковь Рождества в Путинках. Второе определение которой: «что на Старом Посольском дворе» – почти исчерпывает наше знание о самом дворе, исчезнувшем так же давно, как возник. Этим вторым определением Путинки подтверждают значение узла путей, которые как будто наставляются сюда искусственным усилием.
Петров чертеж. До 1600. Фрагмент. План ориентирован на запад. К Тверским воротам Земляного города подходит Малая Бронная улица, к Дмитровским – Малая Дмитровка. На плацдарме Белого города виден пунктир тверской дороги. В Путинках показана единственная церковь. У моста через Неглинную, на плацдарме Кремля – вытянутый прямоугольник Моисеевского монастыря
Стяжательство Путинок в самом деле больше чем метафора. Древнейший из московских чертежей, «Петров», рисуя город на исход XVI века, застает дорогу из Твери еще на ложе Малой Бронной улицы. Но в Белом городе эта дорога ищет перейти с ложа Никитской улицы на ложе нынешней Тверской, чтоб разделить его с тогдашней дмитровской дорогой. Для этого дорога из Твери отчетливым пунктиром делает колено по плацдарму перед Белыми стенами, где теперь Тверской бульвар. (Название последнего оказывается сугубо неслучайным, коль скоро крепостной плацдарм успел побыть коленом тверской дороги.) На смену этому колену в XVII столетии пришла искусственная улица – Тверская Земляного города, нацеленная прямо в створ тогдашних Дмитровских, с тех пор Тверских, ворот Белого города.
Знатоки находят на узорочных стенах путинковского храма декоративные окаменелости Василия Блаженного. Сложнее разглядеть за живописной и асимметричной композицией на Малой Дмитровке структуру координатной розы, в храме на Красной площади наглядную. Тем более что храм Путинок на рубеже веков был заключен в мешок бестактного архитектурного соседства. Однако мы попробуем.
Многошатровый храм в Путинках – популярнейший предмет московских пейзажистов. Но вот один, не подписавшийся художник предпочел заставочному и открытому доныне виду от начала Малой Дмитровки давно закрытый крупными домами вид из дальней части той же улицы. В его пейзаже перед нами словно другая церковь – трехшатровая, традиционной композиции. Вглядевшись, мы найдем центральный столп оригинальным: это колокольня, пропускающая свет и воздух через ярус звона. Справа к ней примкнул придел под собственным шатром, а три шатра главного храма слева сливаются в один. Ясно, что этот вид издалека и долго представлялся ехавшим и шедшим в город по Дмитровской дороге, с севера. И только поравнявшись с храмом, путники нежданно наблюдали серию метаморфоз.
Сперва три зримых верха составлялись в тесный, условно одноверхий силуэт, тем менее ожиданный, что церковь, как мы знаем, о пяти верхах. Спустя минуту хода, во фронтальном взгляде, единица снова рассыпалась тройкой, но другой: от общей силуэтной вертикали отделялись правый и центральный шатры главного храма. Тройка распускалась через несколько шагов хрестоматийным пятивершием. В изнанке ракурсов, на противоположном плече каждой идущей через храм оси, удерживались те же числовые значения.
Церковь Рождества Богородицы в Путинках. Чертеж С. У. Соловьева, 1890-е, и фото 1890
Храм Рождества Богородицы в Путинках. Литография К. Шульца по рисунку И. А. Вейса. 1840-е
Неизвестный художник. Вид церкви Рождества Богородицы в Путинках. Конец XIX – начало XX века
Церковь Рождества Богородицы в Путинках. Фото 1930-х (?). Справа – придел Неопалимой Купины
Геометрию Василия Блаженного путинковская церковь превращает в арифметику. А геометрия и арифметика обоих храмов суть разные приемы оформления координатной розы. Восемь стрел которой напускаются на восемьсот, по счету Кржижановского, московских переулков. В Путинках основные страны света означаются троичной композицией шатров, четыре раза собранной из разных составляющих. Две промежуточные стороны даны под знаком силуэтной единицы, в которую свернулась пятерица вертикалей. Их разворот приходится на две другие промежуточные стороны.
Но это алгоритм. Над ним можно соскучиться, а можно удивиться тайной несвободе столь явственно свободной, подлинно узорочной архитектурной композиции. Как и другой, и столь же плодотворной несвободе – связи арифметики с градостроительной задачей, с уличными перспективами.
Однако это числа. А смысл такой архитектуры проясняют посвящения престолов храма.
Церковь возводилась вместо деревянной Богородице-Рождественской, сгоревшей в 1648 году. Причт и приход просили государя повелеть о храмоздательстве иного посвящения, во имя Неопалимой Купины. После пожара кирпичное строительство в такое имя было говорящим жестом: храм возводился как неопалимый. Больше того, как первый на Руси Неопалимовский. На это обращал внимание царя сам иерусалимский патриарх Паисий, поддержавший челобитную прихода перед своим отъездом из Москвы. «А мне, – писал царю Паисий, – богомольцу твоему, о том ведомо учинилося, что, Государь, тое церкве святыя Неопалимыя Купины в Руси нет, а велми по достоянию быть достоит.» Царь отпускал большие деньги до 1652 года, когда постройка, вероятно, завершилась.
В. Ф. Тимм. Московский дворик у церкви Рождества Богородицы в Путинках. 1844. ГИМ. Справа – придел Неопалимой Купины
Однако церковь снова стала Богородице-Рождественской, с приделом Неопалимой Купины под собственным шатром. Об этом ли приделе как отдельном храме говорилось в челобитной, или для преемственности посвящения еще раз изменился общий замысел, неясно. Видя энциклопедически узорочный, пластически заявленный вперед Неопалимовский придел, можно предположить, что он был первой очередью стройки. Но нет, единовременность и целокупность здания доказаны. И это важно.
Ибо многоверхая, с мерцающим числом шатров путинковская церковь есть зримый образ Купины. Теперь важны не ракурсы, а сумма, слитное движение, чтобы слагаемые умных чисел, способных сообщать оттенки смысла, теряли счет в огненном пламени самого смысла, Слова. Когда статичный в дальних перспективах силуэт вдруг начинает превращения перед приблизившимся путником; когда шатры, как языки огня, сливаются в один язык и снова разделяются, – это горит неопалимый куст Хорива. И Бог взывает к путнику, как к Моисею: «Господь увидел, что он идет смотреть, и воззвал к нему Бог из среды куста…» (Исход, 3: 4).
Метафора, предложенная Кржижановским, полнится смыслом, исполняется, и в этой полноте сгорает ее насмешливость. Оказывается, из средокрестья мнимой городской бессмыслицы взывает Бог, и путь, исход из рабской путаницы начинается по Его слову, по Ему ведомому смыслу и во главе с Ним.
Глава II. Москва тире Петушки
Веничка вышел на Савеловском, выпил для начала стакан зубровки, на Каляевской стакан кориандровой, а на улице Чехова (то есть на Малой Дмитровке) – два стакана охотничьей. И пошел в центр, потому что у него всегда было так: когда он искал Кремль, то попадал на Курский вокзал, а ему ведь, собственно, и надо было идти на Курский вокзал, а не в центр, а он все-таки пошел в центр, чтобы на Кремль хоть раз посмотреть: все равно ведь, думал, никакого Кремля не увидит, а попадет прямо на Курский вокзал.
Двоение мечты на Кремль и Петушки подстерегает Веничку в Путинках, где его поэма попадает в путаницу слов и на распутье смыслов.
В Путинках, из Путинок поэма смотрит тенью, если не пародией, библейского Исхода. Веничка исходит из египетского рабства кабельных работ и достигает высоты, где объявляет сам себе цели дальнейшего пути. Сбивчиво объявляет сбивчивые цели: Кремль или вокзал. Вокзал на Петушки, где не смолкают птицы днем и ночью, где зимой и летом не отцветает жасмин, где на перроне ждут рыжие ресницы, опущенные ниц. Вот почему в стакане Ханаанского бальзама есть каприз, идея, пафос и метафизический намек. Мечтаемые Петушки становятся намеком Ханаана, Земли обетованной. Прозрачнейшим намеком, не в пример коктейлю, подменяющему ханаанские же молоко и мед.
Но из названия поэмы следует, что именно Москва есть Петушки. А из дальнейшего – что в Петушках находятся искомый Кремль и даже памятник Минину и Пожарскому. Морок Путинок, в котором забываешь, что и где ты пил, во благо себе пил или во зло, – этот морок может вместить в себя Курский вокзал и целиком поездку в Петушки, пока…
Пока герой влечется со Страстного холма по Тверской улице, к заветному Кремлю.
В долине Неглинной, у места, где спуск по Тверской завершается перед Кремлем, с годуновских лет существовала церковь Моисея Боговидца. Когда вокруг нее устроился одноименный монастырь, главный престол был освящен во имя Благовещения; но московский обиход стоял на старом имени, присвоенном приделу. Несовпадения такого рода часты и всегда существенны: путинковскую церковь называли то Рождественской, а то Неопалимовской. Редко другое – посвящение какого бы то ни было престола пророку Моисею. Монастырь образовался в 1647–48 годах, в самый канун строительства путинковского храма. Неопалимой Купине и Моисею Боговидцу празднуют одним числом, 4 (ныне 17) сентября.
Как не предположить, что в середине XVII века Тверская в Белом городе, между Неопалимовской и Моисеевской церквями, стала сознанной метафорой пути библейского Исхода. Что Кремль с Красной площадью иносказуют Землю обетованную, в виду которой боговидец умер, не вступая. Что монастырь символизировал место кончины Моисея, где река Неглинная – не перейденный Иордан.
Как и в Писании, такой исход центростремителен. Исход как вход. Как выход в город. Поиск центра и его святынь как средств, ворот спасения. Именно этот выход-вход не дался Веничке.
Преемник Моисея во главе народа Иисус Навин, едва ступив за Иордан, предстал и преклонился перед архистратигом Михаилом. Если бронзовые Минин и Пожарский переводят этот иконографический сюжет, то поздний памятник принадлежит старинной смысловой цепи, скован в нее с Путинками и Моисеевским монастырем.
А храм Василия Блаженного, интерпретируемый бесконечно разно, в створе Тверской как улицы Исхода открывается Землей обетованной. Он город-сад, почти по Веничке: неотцветающий, с неумолкающими птицами, архитектура ханаанская и петушиная. Только в поэме это невозможный сад, не обретаемый в исходе. Веничка совсем не видит храма, как не видел церкви Рождества в Путинках, и совсем отказывает Красной площади в богоприсутствии.
Нет же, Бог часто ночевал на ней при свете костра. Из каменного костра Василия Блаженного, взаимно отраженного с костром в Путинках, Бог говорит к идущему, внушая смысл московской географии.
От Венички собор заставлен монументом. Минин и Пожарский работают компасом, суммой стрелок. Веничка смотрит на обоих, чтоб понять, в какую сторону бежать, и следуя взгляду Пожарского бежит на Курский вокзал. Следуя жесту Минина, бежать пришлось бы на Тверскую и по Малой Дмитровке назад, к Савеловскому, в Шереметьево и Лобню.
Наверное, во всякой точке умножения путей, а в нулевой тем более, подстерегает путешественника морок, зверем живущий под указательным камнем. Морок ошибки – и морок ошибочного пути.
Московская литература иногда согласна с Ерофеевым клубить над взлобьем Красной площади одолженный в Путинках морок. Но находит в нем возможность смысла, промысла, исхода и спасения.
Вот частная история, рассказанная литератором Добровольским:
«Я думал, мы только войдем в ворота и посмотрим на Кремль, а потом пойдем домой… Туда шло много народа, и мы вместе со всеми прошли через них. Я смотрел во все глаза. Где же сверкающие золотые соборы? Никакого Кремля не было. Была толкучка людей, что-то вроде нашей Устьинской толкучки, только в сто раз больше. Кругом сновали, двигались, переходили с места на место люди с разным товаром… Вдруг мне стало страшно. Я захотел назад, домой. Но тут я понял, что не знаю, где я, не знаю, как идти назад и где дом… И я начал молиться. Я все куда-то шел и все молился… И тут кто-то наклонился ко мне и сказал: «Дети, идите за мной!» Это была женщина, старая, как моя бабушка… Она шла не рядом с нами, а впереди шага на четыре, но я все время ее видел… Она была точно выше всех, точно шла надо всеми…»
Сам Добровольский объясняет себе так: «…Когда, заблудившись в переулках Китай-города, я остановился на углу Средних рядов, то, конечно, в своем испуге и смятении я не подозревал, что стою перед моим желанным Кремлем. Я не вошел в него, но туда вошла моя молитва. И в Вознесенском монастыре у Спасских ворот святая и преподобная Евфросиния, великая Московская <княгиня>, встала из своей пречистой раки и явилась ребенку. И путеводила мне, и привела меня домой. Так я знаю. Так я верю».
Кажется, Веничка с его поэмой никуда не исходили из Москвы, даже когда переворачивали с точностью изнанки коренные смыслы города.
«В каком же я был восторге, – заканчивает Добровольский, – что теперь кругом опять все свое, что я все могу узнавать и называть.»
Веничка, наоборот, не называет ничего уверенно: все названное ускользает от именования, либо именуется двояко и трояко; узнанное изменяется. В мороке ерофеевской поэмы человек не может исполнять предназначение именователя вещей.
Глава III. Пути столиц
Главная улица Москвы в отсутствие другой столицы или иного тяготения должна быть кольцевой, не радиальной. Отставка Петербурга из столиц должна была отставить и Тверскую улицу, когда бы не возгонка ее главенства искусственным приемом реконструкции в улицу Горького. Улица стала главной-главной: «И словно вдоль по Питерской, Питерской».
Впрочем, в ухарском смысле песни, Питерская стала кольцевой – орбитой космонавта. Это она берет на круг попытку Веничкиного исхода, кажущегося линейным. Замыкает храм Василия Блаженного на церковь Рождества в Путинках. Но и дает понятие об инфернальном городе, где неуместны никакие церкви (недаром Веничка не видит их), ни знаки промысла вообще. Тверская, улица Исхода, сделалась горько безысходной.
Москва опять самодостаточно кругла, и все-таки за триста лет привыкла выбирать между своими радиусами. Литература путешествия из Петербурга и обратно обернулась мифом Петушков (наблюдение Геннадия Вдовина).
Предпочитаемый в поэме Ерофеева восточный радиус Москвы – Покровская дорога, по взгляду Пожарского ведущая на Курский вокзал, – уже бывал когда-то главным: когда вел в область Яузы и Кукуя, в первоначальный, заокольный Петербург. В место исхода самого царя из мнимых пут и морока Москвы, переживавшихся Петром по-ерофеевски чувствительно. В место, где цвел жасмин и ждали опущенные ниц ресницы Анны Монс.
А если так, поэма об исходе в Петушки стала возможна после возвращения столичности из Петербурга. Переполнявшая Москву столичность с Ерофеевым разведала дорогу к домосковскому вместилищу, Владимиру на Клязьме. Но лишь разведала, ибо, отвергнув Петербург как новую Москву, столичность, видимо, готова признавать Москву новым Владимиром.
Город Андрея Боголюбского был, в свою очередь, опытом бегства из Киева. Киев – Египет Андрея, место несвободы и исхода. Таким Египтом была Петру Москва.
Андрей, уйдя из Киева, остановился во Владимире как новый Моисей. Владимир предваряет на путях столичности обетованную Москву. Бывавшему в Москве Андрею не было дано внести в нее столичность. Остановись столица во Владимире, она бы стала нездорова отрицанием оставленного Киева, как Петербург стал болен отрицанием Москвы. Но промежуточная остановка во Владимире дала его преемнице Москве спокойную способность становиться Киевом, не зная перед ним вины. Владимир послужил пустыней русского исхода столичности.
При нынешнем трагическом двоении между Москвой и Киевом, новейший мифотворец должен огласить все поприща и станции соединяющего их пути. Пути доселе бессловесного и потому не слишком существующего.
Поэма о Москве и Петушках – не первая поэма русского пути и морока, на нем подстерегающего. Имена этого морока нельзя не помнить. Лисицы брешут на червленые щиты. Поле незнаемо. Четыре солнца. Синие молнии (а Веничка думает, что в синих молниях говорит к нему Бог). Клик Карны. Поскок Жли, «смагу людем мычючи в пламяне розе». Седло Кощиево. Мутен сон Святослава, в котором соколы Игорь и Всеволод, слетевши с отчего стола, ища Тмутороканя, опутаны путинами железными. Еще два солнца. Два багряные столпа. Готские красные девы путают соколенка в гнезде. Гзак и Кончак ездят по следу (вот от кого не ушел Веничка).
Только раз в этих языческих путинках является Бог христианский: когда кажет Игорю путь из земли половецкой в землю русскую, к отчему злату столу, то есть в Киев. Исход как вход, как выход в город.
И вот уж Игорь едет по Боричеву ко святой Богородице Пирогощей. Страны рады, грады веселы.