Глава XII. Пушкин в Арбате
Дом Бройдо. Фрагмент горельефов по Плотникову переулку. Фото автора
Опричный двор стоял в начале злоключений Грозного; наугольный дом стоит в исходе 13-летнего счастья Шереметева. Свадебный дом стал для него частью завещательного оформления дел. И мог стать местом смерти, если бы чета не возвратилась в Петербург.
Свадебный дом Пушкина ничего не знал о прежнем донжуанстве квартиранта, но был ледяной формой семейного долженствования и заповедной верности.
Как свадьбы Грозного пролог, а свадьба Шереметева начало, так свадьба Пушкина есть центр арбатского любовного мифа.
Наталья Николаевна Гончарова на рисунке Пушкина
Пушкин. Автопортрет в лавровом венке
Если бы не свадебный путь Пушкина, шереметевская Воздвиженка осталась бы стержнем, а шереметевский дом и Симеоновская церковь – центрами любовного мира и мифа Арбата.
Пушкин, провезя молодую жену из церкви у Никитских в свадебный дом у Смоленских ворот, сделал стержнем арбатского мира современную улицу Арбат. И словно развернул этот мир навстречу Западу, закату.
Действительно, для подступающего Запада Арбат и Кремль сливаются в одно – в Москву. Так видел Бонапарт: Арбат, Воздвиженка и забаррикадированная Кутафья в перспективе этих улиц были одинаково враждебны пришлецу.
Способность постоять за Кремль, а не только против Кремля, есть древняя военная привычка и, более того, обязанность Арбата как предместного холма. Это отлично знал Пожарский, когда стоял в Арбате и против тех поляков, кто подступали с запада и обходили с юга, и против тех, кто запирались в Кремле.
Шереметев и Пушкин – два лица предместного холма, смотрящие в разные стороны.
Свадебный дом Пушкина до реставрации. Фото 1930-х
Арбатский дом Пушкина, ныне музей (Арбат, 53), стал звеном московского свадебного ритуала: новобрачные после венчаний часто едут к нему. Особенно если венчались у Большого Вознесения.
Что Пушкины венчались в этой церкви (Большая Никитская, 36), город помнил всегда. Возобновленная, она немедля стала частью современного любовного мифа: молодые часто хотят венчаться здесь. Венчание Пушкиных сопровождалось дурными предзнаменованиями; говорят, сегодняшние молодые специально усиливаются не уронить кольца или свечи.
Муниципальная власть, с равно свойственными ей безвкусием и чуткостью к запросу публики, отметила Никитские ворота и конец Арбата изваяниями «Пушкин / Натали».
Для свадебной Москвы Никитские ворота важны так, как были для Пушкина. Гончаровы были прихожанами Большого Вознесения и жили на Большой Никитской (место дома № 50). Кроме того, еще в 1826 году Александр Сергеевич безуспешно сватался к своей дальней родственнице, Софье Федоровне Пушкиной, проживавшей на Малой Никитской, в сохранившемся доме № 12.
Арбат, как холм второй Москвы, холм кроме или против, опричь Кремля, всегда искал свой главный храм. Арбат военный, например, нашел церковь Бориса и Глеба, стоявшую посередине ареала, на Арбатской площади. Арбат любовный предпочел Большое Вознесение. Общим итогом поиска стал храм Христа Спасителя. Итогом неожиданным: Арбат не слишком признает его за свой.
Дом Гончаровых на Большой Никитской улице. Гравюра 1880 года по рисунку А. М. Васнецова
До возведения храма Спасителя церковь Большого Вознесения была, наверное, самой большой в Арбате. (За исключением собора Зачатьевского монастыря, в котором, как в монастырском, невозможны были бракосочетания.)
Церковь Большого Вознесения. Фото из Альбомов Найденова. 1881
В любовном мифе с пушкинским венчанием соперничают только шереметевское и елизаветинское. С поэтическим – только неравный брак и тайный. В воспоминании о тайном браке Елизаветы Москва особо дорожит царственностью невесты. Пожалуй, статус главной венчальной церкви перешел к Большому Вознесению из Барашей, от церкви под короной. Из Покровки в Арбат. Переход облегчился тем, что церковь у Покровских ворот в советские годы была буквально развенчана: лишена короны.
В перекличке двух церквей есть и другой, тоже подспудный смысл. Церковь Большого Вознесения возведена по замыслу Потемкина. Больше того, Потемкин завещал для этой стройки свой фамильный двор. В приходе говорят, что в ризнице Большого Вознесения хранились обе пары брачных венцов: Пушкина и Натали, Екатерины и Потемкина.
Конечно, последние двое венчались не здесь. Первопрестольной вообще недостало екатерининской любви. Или екатерининских любовей. Но Москва все время ищет эти вырванные из своей истории страницы. Ищет больше всего вокруг Никитских ворот, очень екатерининского места.
Легенда называла последнего екатерининского фаворита Платона Зубова владельцем дома № 4 в Гранатном переулке. В действительности домом владел его племянник, тоже Платон.
Дальше по переулку, между ним и Малой Никитской улицей, известны родовые дворы братьев Орловых, оставленные им отцом. Братья построили церковь Георгия на Всполье (Малая Никитская, 24/2, снесена). А в середине XIX века на той же Малой Никитской улице поселятся потомки Екатерины и Григория Орлова графы Бобринские. Им принадлежал тот дом (№ 12), в котором раньше проживала Софья Пушкина, отвергнувшая руку Александра Сергеевича.
Феномен храма у Никитских проясняется все больше: Москва, лишенная официальной возможности устраивать и видеть бракосочетания царей, устроила и наблюдала бракосочетание царя поэтов и царицы красоты.
Над церковью Большого Вознесения Москве мерещится корона.
Сам Пушкин хотел венчаться в домовой церкви князя Сергея Михайловича Голицына. Воспретил митрополит Филарет, указав на приходскую церковь невесты. Голицыну принадлежал дом на Волхонке, в Малом Знаменском (№ 1/14). Это уже отмеченный на карте мифа дом, бывший Пречистенский дворец Екатерины, в котором прошел через зенит ее роман с Потемкиным.
К слову, посаженой (заместительной, ряженой) матерью на свадьбе Пушкина была родственница светлейшего Таврического князя, которой посвящены шуточные строки:
Когда Потемкину в потемках
Я на Пречистенке найду…
(Пушкин искал существующий дом № 21 по этой улице.)
Итак, легчайший след екатерининских фаворов – и Пушкин рядом. «Сей остальной из стаи славных екатерининских орлов», он словно восполняет городу нелюбовь Екатерины.
Глава XIII. Оставление покровки
У Пушкина в «Дубровском» Маша, обвенчанная с князем Верейским, уезжает из отцовского Покровского в мужнино Арбатово. (Посередине лежат Кистеневка Дубровского и Кистеневский лес, где любовник с оружием в руках надеется остановить эту неумолимую логику.)
Покровское в романе – место юношеской благодатной любви, Арбатово же – для безблагодатной, но законной брачной жизни.
Вот и линия метро зовется Арбатско-Покровской. Эти части города как двое на качелях.
В Арбате поздно, как в ответе Маши: «Поздно – я обвенчана».
Покровка отворяет мир, или миры, где рано. Мир восхода, утра, в том числе любовного, против Арбата – запада, заката, вечера (наблюдение Константина Сиротина).
Но пустеющий, оставляемый солнцем восток переживает собственный закат.
Чтобы появиться в наугольном доме на Воздвиженке, любовь ушла из наугольного дома на Покровке (Маросейке). Оба дома – заставки своих миров.
Дом графини Разумовской на Покровке построен на участке упраздненной церкви Покрова в Садех (в Старых Садах), давшей имя всей дороге. Ротонда наугольного дома отворяет Покровку, как прежде отворяла церковь.
Восток Белого города на плане Москвы Мериана. 1638. Слева внизу – устье Яузы, слева вверху – стена и ров Китай-города, справа внизу – Воронцово Поле
Старые Сады и Кулишки (наше время объединило их топонимом Ивановская горка) – склон Сретенского холма южнее Покровской дороги, в черте бульваров. Эта местность сравнительно бедна любовной мифологией, как и кварталы к северу, между Покровкой и Мясницкой. Назовем эти места Покровкой ближней. Если Бараши и Воронцово, дальняя Покровка, лежат на склоне Яузы, то Старые Сады наклонены к Москве-реке вместе с ее притоком Рачкой. На месте и на плане одинаково неплохо видно, как многочисленные переулки ручьями стекаются к ее давно невидимому руслу.
Историческая почва различения Старых Садов и Малого Арбатца лежит на глубине XV века. Потому Сады и Старые, что Воронцово было новыми садами, а дворец в нем – новым относительно великокняжеского Старосадского дворца. Место последнего ищется к северу от церкви Князя Владимира в Садах, изначально дворцовой (Старосадский переулок, 11). Дворец в Садах впервые упомянут в духовной Василия I, в начале XV века, а Воронцовский дворец основан только Иваном III.
Старые Сады лежали за чертой Великого посада, а с XVI века – за его стеной, Китайгородской, за пристенным обводненным рвом. Значит, Посад и Старые Сады сперва соотнеслись как городская земщина и загородная усадьба государя. Ров, просуществовав до XIX века, углубил это деление. В канун засыпки его запечатлел классик архитектурного пейзажа Федор Алексеев. Ров на его картине выглядит нешуточной преградой между Старыми Садами и Китаем. В частности, между стоящими друг против друга наугольным домом Разумовской и Ильинскими воротами Китайгородской крепости.
В начале XVI века Старые Сады и Воронцово пользовались равным вниманием владельца, Василия III. Во всяком случае, и там, и здесь придворный зодчий итальянец Алевиз возвел первые каменные здания Владимирской и Благовещенской церквей.
Между известием об этих храмах (1514) и заключением в городскую черту Старые Сады были покинуты царями и отданы под частную застройку. Иван IV предпочел «для государского прохладу и летования» Воронцово, коль скоро взял его в опричнину. А Старые Сады попали в земщину. То есть сменили знак на противоположный – и разошлись по знаку с царским Воронцовом.
Это обстоятельство на несколько веков вперед определило социальный и архитектурный облик Старых Садов (наблюдение Галины Науменко). Ведь в опричнину и земщину верстали не только территории, но и фамилии. Переселенцы из Арбата облюбовали Старые Сады. То была не всякая земщина, но земская аристократия. От той поры по сторонам Покровки сохранились несколько богатых белокаменных подклетов, а кирпичные палаты XVII века многочисленны и все еще отыскиваются.
Стена конца XVI века между Старыми и новыми садами, на водоразделе Москвы-реки и Яузы, по линии сегодняшних бульваров Покровского и Яузского, сделала Старые Сады частью Белого города. Земское, посадское, можно сказать – китайгородское начало распространилось на восток.
Сегодня на границе Китая и Белого залегает станция метро «Китай-город». Ошибка этого именования приучает незнающих думать, что Маросейка, ближняя Покровка, Солянка и Ивановская горка между ними принадлежат Китаю. Так продолжается экспансия Великого посада в Старые Сады.
Вектором распространения посада и отдаления личного царского владения в Малый Арбатец стала Покровская дорога. Южный склон Сретенского холма – вечное поле спора опричного и земского начал.
А также иноземского и земского. Мы уже знаем, что при Грозном иноземное обосновалось на средней Яузе, в первоначальной Немецкой слободе, разгромленной при том же государе, в 1578 году. Знаем, что если не первое, то повторное разорение Слободы в Смутное время заставило иноземцев вернуться в город, на Покровку. Знаем, что упразднение инославных храмов на Покровке в середине XVII века и выселение их прихожан назад на Яузу стало реваншем земщины. И знаем, сколь неполным был реванш.
В XVII столетии иное наступало по Покровке не только с немцами, но даже с малороссами, по мере перехода Гетманщины с Киевом под руку русского царя. Малороссийское подворье, собственно, и сделало начальную Покровку Маросейкой (место дома № 9), а древние палаты в Колпачном переулке (№ 10) с легкой руки москвоведа Пыляева считаются принадлежавшими Мазепе.
В Новое время на москворецком склоне Сретенского холма опять нашлись места для инославных храмов. Первой устроилась армянская Крестовоздвиженская церковь (место дома № 5 в Армянском переулке). Храмы западных конфессий появлялись вместо упразднявшихся в Немецкой слободе. Лютеранская кирха Петра и Павла, соседствовавшая на старом месте с легендарным домом Анны Монс, на новом месте (Старосадский переулок, 7) соседствует со столь же легендарными палатами Мазепы. Реформатская церковь, прихожанином которой на старом месте был Лефорт, перешла в Малый Трехсвятительский переулок (№ 3). Петропавловская католическая церковь, основателем и прихожанином которой был петровский генерал шотландец Патрик Гордон, пришла, теперь как польская, под самую вершину Сретенского холма (Милютинский переулок, 18).
Но все инославные церкви на склоне этого холма, как и синагога в Спасоглинищевском переулке (№ 10), выглядят экстерриториями, а не центрами приходов. Они окружены, как острова, морем посадским, земским, православным.
Такова природа места: его архитектурный и исторический рельеф выточен встречными и разновременными волнами. Удельное, опричное и иноземное живет лакунами на общей земской почве. Можно сказать, живет «кулижками», откуда и название Кулишки – вырубки, росчисти в лесу. Ни легендарный гетман, ни Малороссийское подворье, ни даже Троицкая церковь с урочищным определением «в Хохлах» не сделали Покровку малорусской. Сколько бы армянских, немецких, польских адресов ни насчитали мы на карте здешних мест в различные века, волны великорусского посада уже накрыли их. Иное свернулось в точки.
Столь же трудно держатся Покровки театры, институты и прочие агенты Просвещения. Историческая библиотека выглядит островом в Старых Садах, как никогда не выглядела бы в Арбате. Островом в Армянском переулке был Лазаревский институт восточных языков (дом № 2). Островом на Чистом пруде белеет театр «Современник».
До середины XIX века в Петроверигском переулке (место дома № 6) стояла церковь Поклонения веригам апостола Петра, сооруженная боярином Ильей Даниловичем Милославским в память бракосочетания дочери с царем Алексеем. Единственное в русской традиции посвящение, отдающее память Петру минуя Павла, не выглядит случайным. С XIX века рядом Петропавловская кирха, ниже, у Яузских ворот, – одноименная церковь на Кулишках (Петропавловский переулок, 4), именуемая так, что характерно, по придельному, а не по главному престолу. Церковь возвышается над устьем Яузы, а Петропавловское посвящение принципиально для петровской, средней Яузы. Ивановская горка не принадлежит, но предлежит ей.
Это посвящение кажется нереализованной альтернативой старому Покровскому. Действительно, Покровская дорога открывается собором Покрова на Рву (Василия Блаженного), а завершается Покровскими церквями в древних романовских усадьбах Рубцове и Измайлове.
Покровским посвящением как будто запечатлена восточная экспансия Великого посада. А Петропавловским – обратная экспансия Немецкой слободы.
Так в наугольном доме Разумовской, заступившем место церкви Покрова в Садех, под куполом ротонды был домовый храм Петра и Павла: знаковая перемена.
Церковь Покрова хранила память древнего Покровского в Садех монастыря. А монастырь был государевым, как сами Старые Сады: он назван в хрониках «своим» монастырем Ивана III. Не царская ли частность места отозвалась столетия спустя частной разлучной историей Варвары Петровны и Алексея Кирилловича Разумовских?
Важно и то, что именно разлучной. История любви здесь сводится к истории конца любви. Дом брошенной жены – самая подходящая заставка для Покровки. Двоящийся знак двоящейся по знаку местности.
Любовь бывает на Покровке, как бывал великокняжеский дворец в Садах, иноплеменные кварталы, инославные молельни. Но любовь с Покровки убывает, как убыли отсюда и цари, и иноверцы, и единоверные иноплеменники.
Ф. Я. Алексеев, ученики. Ильинские ворота Китай-города и дом графа Разумовского. Акварель. 1800-е
На углу Хохловского переулка с проездом Белого города (современные адреса владения – Покровский бульвар, 8) жила последняя из пассий императора Петра, светлейшая княжна Мария Кантемир, дочь господаря Молдавии. Рассказывают, что Мария Дмитриевна родила Петру бастарда, мальчика, то ли похищенного, то ли умерщвленного агентами Екатерины I.
Московский дом княжны, однако, не имеет к тем событиям прямого отношения, поскольку был приобретен при Анне Иоанновне.
Первоначальный деревянный дом Марии Кантемир, построенный самим Трезини, сгорел при ее жизни. Потом горел и каменный, но неизвестно, сохранился ли в пожаре. Недавно на участке обнаружен скрытый перестройками барочный дом без точной датировки.
Вообще же, старосадские истории скорее эпилоги любовных приключений, чем сами приключения.
Еще в XVI столетии близ Старосадского дворца возник Ивановский Предтеченский монастырь, не раз служивший тюрьмой для царственных и знатных женщин (Большой Ивановский переулок, 4). Но если случай с тридцатитрехлетним заточением Салтычихи можно отнести к любовной мифологии лишь в извращенном смысле – знаменитая садистка истребила сто двадцать девять женщин и троих мужчин, – то случай инокини Досифеи продолжает легенду о любви.
Вид Москвы от Ивановского монастыря. Акварель Д. Карташова. 1850-е. Слева – надвратная церковь
Старый собор Ивановского монастыря на рисунке А. А. Мартынова. Середина XIX века. Справа от входа, предположительно, – темница Салтычихи
О тайной любви Елизаветы и Разумовского, дочерью которых считает Досифею Москва. То есть Москва считает, что княжна Тараканова много лет смиренно прожила в Ивановском монастыре. Известен год ее кончины, 1810-й. Существенно, что Досифею хоронили не в Ивановском, а в Новоспасском мужском монастыре, близ усыпальницы Романовых, в присутствии начальника столицы графа Гудовича, родственника и выдвиженца Разумовских. Часовня над могилой сохранилась.
Нет, Досифея не та самозванка, которая была повинна в притязании на русскую корону и похищена графом Орловым-Чесменским из Ливорно; не та, которую изобразил художник в затопляемом Невой тюремном каземате. Московская соперница Екатерины – почитаемая старица при жизни и местночтимая святая после смерти. Соседка Салтычихи по неволе – и ее духовная противоположность.
Досифея жила отдельно от сестер и посещала лишь надвратный Казанский храм, с которым ее келья соединялась переходом. Историк Андрей Баталов замечает, что таким же образом была помещена царица Евдокия Лопухина в Покровском суздальском монастыре. Увы, ни храма, ни ворот, ни кельи на месте не увидеть: Ивановский был заново построен в XIX столетии.
Инокиня Досифея на портрете работы неизвестного художника
Часовня над могилой Досифеи в Новоспасском монастыре. Старое фото
Быть может, различение действительной и ложной Таракановых (или, наоборот, неразличение, дающее княжне выжить в петербургском заточении, чтобы попасть в московское) диктуется желанием Москвы держать концы елизаветинского мифа, как она держит его начала. Действительно, тайная царская свадьба и заточение тайной царской дочери зеркальны как начало и конец, причина и следствие, семя и плод. Тем виднее противоположность Малого Арбатца и Старых Садов.
Досифея вернула царственность Старым Садам, подобно как предание о церкви под короной и о «доме-комоде» вернуло царственность Малому Арбатцу.
Ни пушкинское время, ни он сам, ни люди пушкинского круга не делают Покровку территорией любви. Пушкинским утром на Покровке длится вечер XVIII века. Она становится московской далью, обратной стороной Москвы. «Час битый ехала с Покровки», – говорит у Грибоедова старуха, которая не переехала на запад.
Дмитрий Владимирович Веневитинов не переехал из родительского дома в Кривоколенном переулке (№ 4). Место оказалось безответным, как любовь поэта к Зинаиде Волконской. Казалось бы, отсюда шаг, коленом переулка, до Мясницкой улицы, то есть до гребня Сретенской горы и до начала спуска в сторону Неглинной. Дом Зинаиды – за Неглинной, на Тверском холме. Дом Веневитинова обращен туда, словно высматривает Зинаиду, створы переулка ставят ему зрение, но дом не видит дома за горой.
Любовь поэта к царице муз лежит в его могиле. В которой век спустя найдут перстень Волконской. Перстень из стихов Мандельштама:
…Веневитинову – розу,
Ну, а перстень – никому!
В пореформенное время Покровка удостоится по крайней мере двух историй. Но каких! И обе разыграются в одном приходе.
Из недавно найденных воспоминаний купца Николая Варенцова выяснилось, что неравный брак, запечатленный художником Василием Пукиревым, состоялся в церкви Трех Святителей Вселенских на Кулишках (Малый Трехсвятительский переулок, 4–6). Другое урочищное определение церкви, «что у Старых государевых конюшен», отсылает к Средним векам. Конюшни стояли на левом берегу речки Рачки, когда на правом стоял Старосадский дворец.
В. В. Пукирев. Неравный брак. 1862
Церковь Трех Святителей Вселенских на Кулишках в перестройке XIX века. Фото из Альбомов Найденова. 1880-е
Дом Карзинкиных – Телешовых (справа) на фотографии Н. М. Щапова. 1899
Пукиреву рассказали историю купца Андрея Александровича Карзинкина и купеческой дочери Софьи Николаевны Рыбниковой. Краевед Мария Карпова приводит дату венчания: 1 ноября 1860 года.
Карзинкин обошел деньгами молодого купца Сергея Михайловича Варенцова, приходившегося мемуаристу родственником, а художнику другом. Именно Сергей Михайлович изображен на полотне третьим участником драмы. Он увидел картину только на выставке и так обиделся, что Пукирев одолжил его портрету собственную бороду.
С тех пор молва считала третьим на картине самого Пукирева. И переносила сцену в церковь Успения на Сретенке – приходскую церковь художника. Красноречив этот вынос любовного мифа с Кулишек, с Покровки в другую (скажем заранее – любвеобильную) часть города.
Тридцатипятилетний Карзинкин превращен на картине в старика. Он родился в 1825-м и умер в 1906 году. Похоже, совладелец Большой Ярославской мануфактуры оставался молод и в глубокой старости, напророченной Пукиревым. Во всяком случае, церковь Андрея Критского, построенная при мануфактуре во имя ангела хозяина, несет черты неорусского стиля – большого стиля нового века.
Жил Карзинкин, разумеется, в приходе Трех Святителей, в старинном барском доме на Покровском бульваре (№ 18/15). Дом отмечен мемориальной доской писателю Телешову. Николай Дмитриевич доводился хозяину зятем. Стало быть, жена писателя Елена Андреевна – дитя того самого «неравного брака». В нем родились трое детей.
Потомки Телешова, уплотненные советской властью, живут в фамильном доме и сегодня. Если считать с 1818 года, когда усадьба перешла к Карзинкиным, – то цепь законного наследования, не прерванного революцией, протянется за двести лет. Случай в Москве единственный.
Адрес другой истории в приходе Трех Святителей – Мясницкий частный, то есть пожарно-полицейский, дом напротив церкви (Хитровский переулок, 2/8, во дворе). Дом, лишенный каланчи, обстроенный высокими соседями и потерявший треть объема.
Что удивительно: опять любовный треугольник, опять с участием художника, опять обида на портрет. Правда, портрет литературный.
«Можете себе представить, – писал кому-то Чехов в 1892 году, – одна знакомая моя, 42-летняя дама, узнала себя в двадцатилетней героине моей “Попрыгуньи” <…>, и меня вся Москва обвиняет в пасквиле. Главная улика – внешнее сходство: дама пишет красками, муж у нее доктор, и живет она с художником».
Мясницкая часть на фото 1914 года
Левитан и Кувшинникова. Этюд А. С. Степанова. 1887
Дом-мастерская Левитана. Фото 1890-х
Но отпираться не имело смысла. Прототипы Дымовых, полицейский доктор Дмитрий Павлович Кувшинников и его жена Софья Петровна, были слишком известны в Москве. Кувшинников выбрал для практики самое трудное место Москвы, Хитровку, начинавшуюся за оградой Мясницкой части. Только врачебный подвиг чеховского Дымова почерпнут из биографии другого доктора, Илариона Дуброво (Пречистенка, 17; по данным москвоведа Сергея Романюка, больной жил в доме № 25 по той же улице).
В казенной докторской квартире под каланчой Мясницкой части Софья Петровна, Попрыгунья, держала дрессированного журавля, оконные занавески из рыбацких сетей и культурный салон. Она была художницей и охотницей на дичь. В сети попал Левитан, приведенный Чеховым. Кувшинникова стала ученицей Левитана, несколько лет сопровождала его на этюды, делила с ним дом в Плесе. Левитан узнал себя в чеховском Рябовском и оскорбился. Дуэль не состоялась, друзей помирили.
Вряд ли случайно Левитан жил по соседству с каланчой, через квартал, в усадьбе миллионщика Сергея Тимофеевича Морозова (Большой Трехсвятительский переулок, 1). Сначала, в 1889 году, Морозов подарил художнику мастерскую, переделанную из оранжереи. Она сохранилась в глубине двора и отмечена мемориальной доской. Не позднее января 1892-го – год скандала с «Попрыгуньей» – нижний этаж оранжереи стал квартирой Левитана; мастерская помещалась наверху.
Здесь начнутся и закончатся мытарства художника как нарушителя черты оседлости. В сентябре того же года он будет вынужден стремительно покинуть город и несколько месяцев ждать разрешения вернуться. Кувшинникова похлопочет за него.
Притом сам город тяготил художника природы. Это чувство разделяла и его охотничья собака Веста. Но работы, начатые на натуре, годами «доспевали» в мастерской.
Вопреки иронии писателя, Кувшинникова – подлинная муза Левитана. Лишь в 1895 году, на озере Удомля («Над вечным покоем»), он предпочел другую. Вернее, двух других, мать и дочь, что чуть не привело его к самоубийству.
Софья Петровна воротилась под каланчу, на попечение великодушного доктора Кувшинникова. А Левитан – в свой флигель, на попечение доктора Чехова. В 1897 году Чехов писал общему другу Шехтелю: «Я выслушивал Левитана: дело плохо. Сердце у него не стучит, а дует…» Смертельно больные друзья простились в мае 1900 года в доме Левитана. Или, может быть, в сиреневом саду у дома. Доктор Чехов знал, кто уйдет первым.
Впрочем, не здесь конец этой истории. В 1907 году Софья Петровна Кувшинникова, Попрыгунья, пережившая и Левитана, и Чехова, смертельно заразится, ухаживая за больным. Как не подумать, что ее поступок был ответом Чехову.
Могила Попрыгуньи в Скорбященском монастыре утрачена.
Любовный миф советских лет являлся на востоке Белого города по крайней мере дважды.
Сперва в комическом регистре: мадам Грицацуева отыскала товарища Бендера во Дворце народов. Это Дворец труда, бывший Воспитательный дом, на Москворецкой набережной, 3. Впрочем, в планы технического руководителя концессии не входила встреча с любимой.
Воспитательный дом. Фото из Альбомов Найденова. 1883
Затем в трагическом: поздняя любовь Пастернака Ольга Ивинская жила в Потаповском переулке, угол Покровки, в большом советском доме с протяженным номером 9/7–11. Известны подъезд и квартира.
Роман начинался во дворе, среди цветущих лип, под балконом, на котором тревожно «дежурила» мать Ольги Всеволодовны, ровесница поэта. Роман пережил годы первого тюремного заключения Ивинской (1949–1953), а окончился уже после смерти поэта ее вторым сроком – восемью годами за приемку иностранных гонораров Пастернака. Освобождена досрочно.
Глава XIV. Оставление Яузы
В эпоху Пушкина на Яузе не остается царских резиденций. Еще при Павле передан военным Екатерининский дворец, при Александре – Лефортовский. Последний дворец, Слободской, отдан Николаем I Ремесленному училищу.
Аристократия и иноземчество вслед за царем переходили в центр города. Их замещали русские мещанство и купечество. Недаром пустоту вокруг перенесенных на Покровку инославных храмов впоследствии заполнят храмы староверов.
Чем шире полагать межи петровской Яузы, тем реже в ней поселена любовь.
Межа петровского Лефортова с Таганкой пролегает по ручью (оврагу) Золотой Рожок, впадающему в Яузу выше Андроникова монастыря.
Межу петровских Басманных улиц и петровского Горохового Поля с периферией Малого Арбатца, Сыромятниками, образует речка Черногрязка, также впадающая в Яузу и также давно невидимая под землей. Сегодня от Горохового Поля к ее черте выходит парк усадьбы Разумовского, от Сыромятников – старинные заводы, Газгольдерный и Винный.
Если в Сыромятниках Малый Арбатец выступает за круг Садового кольца, то севернее Покровки, наоборот, петровская Яуза вступает в круг вместе с истоком Черногрязки. Здесь петровское, пожалуй, забирает Харитоньевские переулки – часть Огородной слободы, дальнюю часть Мясницкой улицы и переулки от Мясницкой к Сретенке, где брал начало следующий яузский приток, ручей Ольховец.
Переулки по сторонам Сретенки зеркальны друг другу и застроены тождественно; между тем, это два мира – правый сток Яузы и левый сток Неглинной. Сретенка держится на грани между ними. Так же держалась Сухарева башня в перспективе Сретенки и отворявшаяся башней 1-я Мещанская.
Слобода XVII века, давшая имя четырем Мещанским улицам, была заселена переведенцами из Белой Руси, то есть поначалу приобщена к пространству московского иного, новизны и контртрадиции. И Сухарева башня с ее петровским ореолом, с легендами о графе Брюсе, с ратушной архитектурой недаром выросла где выросла. Так; но к бассейну Яузы отходит лишь восточный край Мещанской слободы. Кварталы западнее 1-й Мещанской улицы дарят свое иное бассейну верхнего течения Неглинной, о котором речь впереди.
Бассейн средней Яузы на плане Москвы Мичурина. 1739. Фрагмент. Из огромного Красного пруда вытекает Чечера, в нее впадает Ольховец. Черногрязка не показана. У нижнего края в Яузу впадает Золотой Рожок
Яуза на водораздельном гребне оканчивается с такой определенностью, что Петропавловская церковь, стоявшая на левой стороне 1-й Мещанской (место сквера к северу от дома № 11), была известна не по этому типично яузскому посвящению главного престола, а по приделу Адриана и Натальи.
Что до графа Брюса, то он владел двором на четной стороне 1-й Мещанской (№ 34). Двор не был главным у него и оставался незастроен.
Вид Сухаревой башни и Странноприимного дома графа Шереметева. Фрагмент «Плана Столичного города Москвы». 1825
К водоразделу Сухаревской площади средняя Яуза подбита не только снесенной башней (ее «семиэтажной пустотой», по выражению Андрея Балдина), но и подковой Странноприимного дома.
Земля Странноприимного отчетливо наклонена в долину Ольховца. Впрочем, в отсутствие семиэтажной башни купол дома смотрит новой, смещенной вехой яузского пограничья. Сквер на оси Странноприимного участвовал в проектах воссоздания, то есть смещения, Сухаревой башни.
Участок дома назывался некогда Черкасским огородом. Из названия понятно, как он достался Шереметевым.
Москва убеждена: Странноприимный дом – мемориал Параши Жемчуговой, шереметевской любви. Граф Николай Петрович ничего подобного не говорил и не писал, но колоннада полукругом, спроектированная Кваренги после смерти графини Прасковьи Шереметевой, считается и выглядит мемориальной.
На Новой Басманной (в сохранившемся, как оказалось, восточном, левом флигеле усадьбы Левашовых, № 20) тянулась одинокая история Чаадаева, писавшего свои письма «из Некрополя», из города мертвых. Его любили Авдотья Сергеевна Норова, погребенная рядом с ним в некрополе Донского монастыря, и Екатерина Дмитриевна Панова, адресат «Философических писем».
Но Чаадаев отвечал на любовь философией. Это позднеяузский ответ.
Пушкинский Гробовщик переезжает с Басманной на Никитскую – вероятно, вслед за богатыми заказчиками. За своим автором, уроженцем Немецкой слободы, к дому его невесты.
Когда родители младенца Пушкина переселились из Немецкой слободы в Огородники, в приход Святого Харитония, – семья осталась в очерке петровской Яузы, в верховье Черногрязки. Осталась и тогда, когда, сменив немало адресов у Харитония, переместилась в самое, казалось бы, не пушкинское место – Рыбников переулок на правой стороне Сретенки, в верховье Ольховца.
Лишь накануне войны, в 1811 году, Пушкины переселились на Молчановку, в Арбат. Отсюда Александр отправился в Лицей.
Чаепитие с гробовщиком. Рисунок Пушкина
Юсуповы палаты. Рисунок А. А. Мартынова. Середина XIX века
Миф Яузы, исчерпывая быль, продлевается литературой.
«У Харитонья в переулке», у старой тетки, Пушкин поселил Татьяну Ларину, чтобы найти ей жениха. Поселил, как соглашаются краеведы-пушкинисты, в знаменитых Юсуповых палатах (Большой Харитоньевский переулок, 21), которые помнил лучше других домов собственного детства.
Юсуповы не оставляли родовых палат до самого 1917 года, не перестраивали их по новым модам, даже реставрировали. Словом, делали свои палаты и себя в них живым воспоминанием петровской дворянской Яузы.
«Архивны юноши» оценивали Таню не в этом доме, не здесь она увидела и будущего мужа-генерала; но он же должен был явиться за ее рукой сюда, как только Пушкин завершил главу и отвернулся.
Снесенная в XX веке церковь Харитония Исповедника (место дома № 18 по Большому Харитоньевскому переулку) памятна венчанием Боратынского с Анастасией Энгельгардт.
Традицию литературного облюбования петровской Яузы Пушкин открыл на пару с Алексеем Алексеевичем Перовским – Антонием Погорельским.
Москва для Погорельского есть город любви, во-первых, и на Яузе – во-вторых. Недаром этот автор был сыном графа Разумовского и обитателем Новой Басманной.
Дом Перовских на фото 1920 года. (Справа – каланча Басманной части.)
В повести «Лафертовская Маковница» в деревянном домике умершей колдуньи у Проломной заставы (пять окон, светлица, рябина, колодец, куры) ее племянница Маша выбирает между женихами – юношей Улияном и котом-оборотнем Аристархом Фалалеичем Мурлыкиным. Судя по именам, это выбор между сентиментализмом и романтизмом.
Рассказ «Изидор и Анюта» адресован в Красное Село, когда-то дворцовое. Тихвинская церковь, в приходе которой происходит действие рассказа, сохранилась неузнаваемой на нынешней Верхней Красносельской улице (№ 17а). Автор пишет, что деревянный дом Изидора в Красном Селе можно было назвать хижиной, если бы он не находился внутри города. Однако это было дворянское жилище.
Проходя через Москву с отступающей кутузовской армией, кирасирский офицер Изидор заворачивает к дому. Именно заворачивает, поскольку следует кружным путем, через родную автору Новую Басманную – парадно-триумфальный въезд в петровскую Яузу.
Дома Изидор находит мать и ее воспитанницу, свою невесту, Анюту. Обе остаются в городе на милость врага. Вернувшийся с армией герой умирает на безлюдном пепелище родительского дома, подле человеческого черепа.
История Карениной и Вронского берет начало на Николаевском вокзале. Роман Толстого вообще нанизан на железку Николаевской дороги. Но яузская Москва, окружающая теплую, даже пышущую точку вокзала, во времена Толстого по-каренински холодна.
В конце Мясницкой улицы, в собственном доме (№ 44), пятнадцать лет, по смерти мужа в 1876 году, жила Надежда Филаретовна фон Мекк. Строго на эти годы выпало ее почтовое общение с Чайковским – 1200 писем. Именно на этот адрес приходили письма композитора, и сам он приходил сюда в отсутствие хозяйки. Их вечная невстреча попадает в тональность поздней Яузы.
Эту невстречу легко истолковать как проявление известного несчастья композитора. Но есть же плоскость метафизики. Орфей не должен оборачиваться на Эвридику, выводя ее из ада. А Чайковский, как и Моцарт, воплощает архетип Орфея – певца, наказанного за разоблачение мистерий. «Волшебной флейтой» в случае Чайковского, по-видимому, служит мистериальный «Щелкунчик», реквиемом – Шестая симфония, особенно же характерен упрямый слух об отравлении по приговору каких-то тайных братьев.
Надежда Филаретовна фон Мекк. Фото Н. И. Борисова
Фотопортрет Чайковского с дарственной надписью Надежде фон Мекк. 1880-е
Дом фон Мекк на Мясницкой до реставрации. Фото 1980-х
Любовь вернется на Яузу новым, коротким утром. Ее героем, свидетелем и летописцем в декадентские, закатные времена станет недекадент Куприн.
В Лефортове, в Екатерининском дворце, располагался Кадетский корпус, из которого, подобно Куприну, был выпущен герой романа «Юнкера», чтобы подобно Куприну же поступить в Александровское юнкерское училище на Арбатской площади. Учению в Екатерининском дворце посвящена повесть «Кадеты». Куприн – писатель военного Арбата и военной, не дворцовой уже Яузы. С ним она строит собственный миф.
В поле мифа краем попадает и Малый Арбатец.
На Чистых Прудах юнкера назначают свидания благородным девицам. На льду Чистопрудного катка юнкер Александров, alter ego Куприна, предлагает Зиночке Белышевой руку и сердце и получает согласие. Москва романа «Юнкера» – это мороз, и солнце, и кровь с молоком.
Другой раз, прежде того, «в субботу юнкера сошлись на Покровке, у той церкви с короною на куполе, где венчалась императрица Елизавета с Разумовским…» Церковь под короной и Покровские ворота в романе отворяют путь на Яузу, несколько раз отмеренный военным шагом молодых героев. Причем на стороне Арбата точкой старта назначается свадебная церковь Пушкина:
«Во вторник Венсан и Александров встретились, как между ними было уговорено, у церкви Большого Вознесения…» «Давайте, – сказал Венсан, – пойдем, благо времени у нас много, по Большой Никитской, а там мимо Иверской по Красной площади, по Ильинке и затем по Маросейке прямо на Чистые пруды».
«…Оттуда до Гороховой было рукой подать». Там, в бывшем доме Разумовского на улице Гороховое Поле, располагался с середины XIX века пансион, где жили в детстве и Куприн, и Александров из романа. Где-то возле пансиона в романе проживают и принимают юнкеров девицы Синельниковы.
С их домом соседствует другой и, кажется, последний адрес яузской любви по Куприну – церковь Межевого института (ныне Институт геодезии, Гороховский переулок, 4), где венчается Юля Синельникова.
«Необычайные, но истинные приключения графа Федора Михайловича Бутурлина, записанные по семейным преданиям московским ботаником Х» стали пусть не частью яузского мифа, но первой рефлексией над ним, культурной игрой в него. Александр Чаянов стилизует романтическую повесть девятнадцатого века о восемнадцатом.
Прекрасный москвовед, автор вяжет интригу на балу в лефортовском доме Разумовских, то есть на Гороховом Поле, где граф Бутурлин уславливается с княжною Марфинькой Гагариной о встрече той же ночью в ее саду.
Княжна живет, по тексту, на Покровке. Может быть, в Армянском переулке, где современный дом № 11, древние палаты Милославского, принадлежал тогда Гагариным? Или в Потаповском, где им принадлежал дом № 8? – Удостовериться не представляется возможным, поскольку Бутурлин, застигнутый дождем и ветром, не может отыскать дорогу с Горохового Поля на Покровку.
Погодный морок нужен для того, чтобы герой попал в дом Брюса, легендарный дом на Разгуляе, и повздорил бы там с призраком хозяина, на карточном столе которого раскладывается судьба московских жителей.
С тех пор Бутурлину не видеть Марфиньки, но разделять свою любовь между Жервезой и Мадленой, женщинами-рыбами, первая из которых приходится племянницей английскому посланнику, живущему в Лефортове под характерной фамилией Гамильтон.
Правда, есть еще дворовая Матреша, с которой Бутурлин делит постель в фамильном доме на Знаменке и которая ходит поэтому барыней. (На Знаменке, в Арбате, действительно был дом Бутурлиных – № 12.)
В церкви Симеона Столпника, что за Арбатскими воротами, в той самой, где венчались, по легенде, Шереметев и Параша, Бутурлин венчается с Жервезой, в православии Глафирой.
Завязавшись на Яузе, история оканчивается в Арбате.
Глава XV. В Арбате: разное
1812 год не мог не стать великим мифотворцем.
«В тот день, когда мы прибыли сюда, – сообщал в письме из захваченной Москвы интендантский офицер Анри Бейль, – я, как и полагается, покинул свой пост и пошел бродить по всем пожарам, чтобы попытаться разыскать г-жу Баркову.»
Будущий Стендаль искал бывшую возлюбленную, актрису Мелани Гильбер, вышедшую замуж за русского: «Я никого не нашел».
В тот первый день Стендаль останавливался с интендантским штабом на Арбатской площади, в доме Апраксина (Знаменка, 19), откуда на другие сутки французов выкурил пожар.
Этот поиск на пожаре – словно крестоносный поиск женственной души мира, предпочитающей Восточный Рим Западному.
(Сравнить с «Московским дневником» философа Вальтера Беньямина, написанным более века спустя: «…Кое-что об Асе и наших с ней отношениях. <…> Я оказался перед почти неприступной крепостью. Все же я полагаю, что уже одно только мое появление перед этой крепостью, Москвой, означает первый успех». Ася равняется Москве.)
На панораме московского любовного мифа Стендаль замещает своего императора, обделившего Москву амурными приключениями.
Или нет, это Москва обделила Наполеона любовью. Женщина Москва предпочла принести себя в жертву на глазах насильника.
Анри Бейль (Стендаль) на портрете предположительно работы Ж.-Б. Ж. Викара. 1824
Дом графа Апраксина на Знаменке. Чертеж фасада из Альбомов Казакова. Около 1800
Только на второй месяц московского сидения Стендаль узнал, что за несколько дней до вступления французов Мелани «уехала в Санкт-Петербург, что из-за этого отъезда она почти окончательно поссорилась со своим мужем, что она беременна, что она почти всегда носит зеленый козырек над глазами, что муж ее маленький, некрасивый и <…> очень ревнивый и очень нежный».
Теперь известно, что Барковы жили в предместной усадьбе на периферии Арбата (Долго-Хамовнический переулок, ныне улица Льва Толстого, место заводских домов под общим номером 23).
«Дом Ростовых» на Поварской. Фототипия К. Фишера. 1880-е
Горящая огнем Москва, забытая столица, возвращалась мировой истории. В этом же образе Москва, благодаря Толстому, открылась мировой культуре.
Сделав образ Москвы мировым, Толстой сделал всемирным и московский любовный миф.
И он оказался арбатским.
Прообразом «большому, всей Москве известному дому графини Ростовой, на Поварской» принято считать усадьбу князей Долгоруковых, во времена Толстого – барона Боде-Колычева (№ 52). Здесь князь Андрей Болконский объяснился с Наташей, сюда приходил и до помолвки с ней, и после, но «не как жених», «говорил ей вы и целовал только ее руку». Здесь во дворе в день оставления Москвы среди подвод с ранеными оказалась и коляска с умирающим князем Андреем, о чем Наташа узнала уже в пути.
Несомненным прообразом «старому, мрачному дому» Болконских послужил «дом с балконом» князя Николая Сергеевича Волконского, деда Толстого по матери, хозяина и устроителя Ясной Поляны (Воздвиженка, 9; полуразрушен и надстроен этажами в 2013 году). Здесь у княжны Марьи встретились после войны Наташа и Пьер, здесь они открывали в себе чувство друг к другу.
«Дом Болконского» на Воздвиженке. Фото между 1907 и 1916. За домом – Крестовоздвиженская церковь
(Нехлюдов в романе «Воскресение» кружит вокруг Воздвиженки, как, может быть, кружил Толстой, хотя бы мысленно, вокруг потерянного дедовского дома. И в том же доме, у чужих хозяев, на балу, писатель увидал княжну Прасковью Сергеевну Щербатову – Кити Щербацкую «Анны Карениной».)
После войны «на маленькой квартире, на Сивцевом Вражке» поселился граф Николай Ростов. Подразумевается одна из квартир самого Толстого, сохранившийся в этом переулке скромный дом № 34. Между Сивцевым Вражком и домом Болконских на Воздвиженке устроилась партия графа Николая с княжной Марьей, прообразующая брак родителей Толстого.
Театр, в котором Анатоль Курагин видит Наташу Ростову, – вероятно, Арбатский, существовавший до войны 1812 года на одноименной площади. (Над той же площадью видит комету Пьер.)
Дом Марьи Дмитриевны Ахросимовой, из которого Курагин пытался умыкнуть Наташу, Толстой представлял совершенно отчетливо. Реальная Анастасия Дмитриевна Офросимова жила в Обуховом, нынешнем Чистом, переулке (№ 5; теперь здесь резиденция Святейшего).
«Я этих модных церквей не люблю», – говорила Марья Дмитриевна, приглашая Ростовых к обедне в церковь Успения на Могильцах, свою приходскую (Большой Могильцевский переулок, 2). Но после войны и эта церковь станет «модной».
«Модными церквами, – объясняет Щедрин в “Пошехонской старине”, – в то время считались: Старое Вознесенье, Никола Явленный и Успенье-на-Могильцах.» Невест возили в них с «матримониальными целями», то есть напоказ.
Крестовоздвиженская церковь на Пометном Вражке. Фото из Альбомов Найденова. 1880-е
Чехов и Ольга Леонардовна Книппер-Чехова в свадебном путешествии. Фото 1901
Старое Вознесение – это церковь Малого Вознесения на Большой Никитской (№ 18), против Консерватории. Церковь Николы Явленного стояла во владении № 16 по Арбату; парапет дома по улице включает кладку колокольни, у которой Пьер Безухов собирался покуситься на Наполеона.
Сам Слтыков-Щедрин венчался с Болтиной (1856) в Крестовоздвиженской церкви, давшей имя Воздвиженке. Одна из древнейших по упоминанию в Арбате, бывшая монастырская, церковь стояла в глубине владения № 7 по этой улице, наискосок от дома Шереметевых.
Помимо Шереметевых и вымышленного Чаяновым Бутурлина, «у Симеона», то есть в церкви Симеона Столпника на Поварской, венчались (в 1816 году) Сергей Тимофеевич Аксаков и генеральская дочь Ольга Семеновна Заплатина.
Их сын Иван Сергеевич Аксаков спустя полвека обвенчался с Анной Федоровной Тютчевой в домовой церкви «у Ростовых», то есть у барона Боде-Колычева на Поварской, 52. Церковь, посвященная святому предку Колычева, митрополиту Филиппу Московскому, выходит на Большую Никитскую под собственным номером 55.
В церкви Святого Власия Старой Конюшенной слободы (Большой Власьевский переулок, 8/20) в 1906 году венчались Максимилиан Волошин и Маргарита Сабашникова.
Но для становления мифа мало одной известности брачующихся.
В скромной экстравагантности чеховской женитьбы (1901) есть попытка мифотворчества: родственники и друзья, собранные на обед без объявления причин, получили сразу два известия: о венчании Антона Павловича с Ольгой Леонардовной – и об отъезде молодых из церкви на вокзал.
Венчались Чеховы в Крестовоздвиженской, что на Пометном Вражке близ Плющихи, церкви (2-й Вражский переулок, 1).
Пометный Вражек принадлежит окраине арбатского пространства, возвышенному берегу Москвы-реки против Дорогомиловской излучины. Уже в XV столетии этот район принадлежал судебному участку Занеглименья. В указе о введении опричнины район Плющихи назван Дорогомиловским вспольем (не путать с новым Дорогомиловом на противоположном, низком берегу реки, где Киевский вокзал). Принадлежат периферийному Арбату и Хамовники, соседние Плющихе, и Лужники. Во всяком случае, опричнина распространялась до Новодевичьего монастыря.
Правда, исключая Дорогомиловскую слободу, где ныне Ростовские переулки, и слободу Саввинского монастыря, где переулки Саввинские. То есть не выходила на высокую кромку берега. Возможно, границей опричнины служила сама Плющиха – древнейшая версия Смоленской дороги, ведшая к Сетунскому, а не к Дорогомиловскому перевозу. Но выход, спуск к реке между помянутыми слободами, собственно Пометный Вражек, мог принадлежать опричнине.
Атмосфера некоторой тайны роднит все «вспольные» венчания. В подобных случаях важна окраинность прихода.
Так, Тихвинская церковь в Лужниках была выбрана местом тайного венчания князя Ивана Алексеевича Гагарина с ушедшей для него со сцены Екатериной Семеновой. Гагарины венчались через четверть века после Шереметевых, которым поневоле подражали, в 1827 году. Князь выбрал церковь за границей города, в малом селе среди большого луга (теперь на этом месте Центральный стадион). Церковный причт был оштрафован за венчание брака не своего прихода.
Поначалу Гагарины жили на Зубовском бульваре (№ 27), где в 1830 году княгиню навещал Пушкин. Князь умер в 1832 году, княгиня через 17 лет.
В 1834 году она переселилась на улицу Арбат, где дом Гагариной почти единственный, который сохраняет аристократическую внешность (№ 35).
Князь Иван Алексеевич Гагарин на портрете работы О. А. Кипренского. 1811
Екатерина Семеновна Семенова на офорте Н. И. Уткина с оригинала О. А. Кипренского. 1816
Тихвинская церковь в Лужниках. Фото из Альбомов Найденова. 1882
Раньше князя Гагарина, в 1821 году, вступил в неравный брак граф Федор Иванович Толстой-Американец. Свою цыганку Пашеньку, она же Евдокия Тугаева, жених привез на Сивцев Вражек, в дом, стоявший на месте Кремлевской больницы (№ 26).
Но этот мезальянс был заслонен в глазах Москвы другими приключениями легендарного Толстого-Американца. «…Он раз, в доказательство меткости своего глаза, – пишет сосед героя, Герцен (Сивцев Вражек, 25 и 27), – велел жене стать на стол и прострелил ей каблук башмака.»
Продолжение семейной истории графа пронзительно: смерть одиннадцати младенцев, прижитых с Пашенькой, сам он считал платой за жизнь убитых на дуэлях одиннадцати лиц. Выжили только старшая дочь, поскольку расстроилась дуэль с Пушкиным, и младшая, поскольку дуэли прекратились.
Именно Толстой-Американец посватал Пушкина к Наталье Гончаровой.
Романтизм Американца наследовал его сосед. Если Толстой «в Камчатку сослан был, вернулся алеутом», то Герцен дважды сбегал из владимирской ссылки. Сбегал в Москву, чтобы увидеть, а затем и похитить свою кузину Наташу Захарьину, ждавшую его несколько лет.
Захарьина жила в доме тетки, княгини Марьи Алексеевны Хованской, на Поварской (место дома № 29, по сообщению Сергея Романюка): «Вот Поварская – дух занимается, в мезонине, в угловом окне, горит свечка, это ее комната, она пишет ко мне, она думает обо мне, свеча так весело горит, так мне горит».
Похитителями выступили Николай Христофорович Кетчер, о котором еще доведется вспомнить, и Николай Иванович Астраков, в доме которого на Девичьем поле Герцен ждал исхода дела. 9 мая 1838 года Кетчер умчал Наташу за Рогожскую заставу (ныне площадь Ильича, отмеченная старым верстовым столбом) и стал ждать друга где-то у Перовского трактира, близ кладбища.
«Мы были больше часу в особой комнате Перова трактира… – пишет Герцен. – Полицейской погони со стороны княгини я не боялся, как К<етчер>; я знал, что она из спеси не замешает квартального в семейное дело.» Беглецы уехали венчаться во Владимир.
Близ Поварской, на Малой Молчановке (№ 2, ныне музей) жил юный Лермонтов, когда на Большой Молчановке в несуществующем ныне доме № 11 жила Варенька Лопухина, будущая Бахметева. В прозе Лермонтова это Варенька Р-ва, или княгиня Лиговская из одноименной повести; по тексту повести, она живет в Арбате.
Где-то рядом проживала и другая лермонтовская возлюбленная тех лет, Наталья Федоровна Иванова (Н.Ф.И).
Два тургеневских романа, «Дым» и «Накануне», не уходят один от другого в своем расположении к арбатским местам.
Княжна Ирина Осинина живет в родительском доме около Собачьей площадки, где ее посещает Литвинов.
А «на заднем дворе безобразного каменного дома, построенного на петербургский манер между Арбатом и Поварской», Елена посещает Инсарова. Сама она «переселилась в Москву, в свой большой деревянный дом возле Пречистенки, дом с колоннами, белыми лирами и венками над каждым окном, с мезонином, службами, палисадником, огромным зеленым двором, колодцем во дворе и собачьей конуркой возле колодца».
Инсаров и Елена с компанией друзей едут в Царицыно, где, кажется, впервые в русской литературе кавалерам доведется защищать дам от хулиганов. Тургеневский Арбат, как некогда екатерининский, продляется Царицыном.
…Перечитывая «Муму», нередко удивляются открытию, что дело происходит в Москве и вообще в городе. Тургенев не называет Остоженку, «одну из дальних улиц». Хотя сегодня это центр города, деревянный дом Тургеневых (№ 37) сойдет за сельский. Чуть выше по Москве-реке начинались луга, а за рекой – лесистые Воробьевы горы.
Перечитывая повесть, открывают, далее, что знаменитая история собаки составляет лишь вторую часть повествования, а первая посвящена истории любви Герасима к дворовой девушке Татьяне. Жертвой Муму символизирован отказ героя от Татьяны. Москва-река принимает эту символическую жертву.
История Герасима принадлежит Арбату, но дальнему, глядящему в поля. Действительно, пока сама Остоженка была дорогой загородной, до конца XVI века, на ней стояло государево село Семчинское, откуда заправляли стадной частью государева хозяйства, главным образом соседним лужниковским выпасом. Село, естественно, вошло в опричнину. Церковь Успения в Семчинском, став городской, существовала до советских лет (Остоженка, участок 41). Она была приходской церковью Тургеневых, а «дом Муму», как знать, мог унаследовать участок великокняжеских хором. Семчинское переходило в женской линии великокняжеского рода, так что полновластие хозяек, вроде матери Тургенева и барыни в «Муму», – своеобразная наследственность остоженского дома. Это не родовой и не приобретенный, но арендованный Тургеневыми дом; тем удивительнее наблюдать его дворцовую наследственность.
Дом Тургеневых на Остоженке («дом Муму») в перспективе Еропкинского переулка. Фото из собрания Э. В. Готье-Дюфайе. 1913
Кроме Остоженки, облюбованию в «Муму» подверглись Крымский брод (так по традиции именовался Крымский мост) и кромка вспольной, хозяйственной периферии арбатского удела – Москва-река у Воробьевых гор, как плыл Герасим.
В «Первой любви» верховые прогулки отца и сына дважды пролегают через Крымский брод. Семья рассказчика съезжает с дачи у Нескучного в Арбат. В Нескучном, за рекой, мы побываем позже; в Арбате же Тургеневы снимали сразу несколько домов: симптом семейного разлада, ясно отразившегося в повести.
Последняя любовь в собрании Тургенева, «Клара Милич», отражает свет последней любви самого Тургенева: «Мы еще не знаем хорошенько, Рашель она или Виардо?.. потому что она и поет превосходно, и декламирует, и играет…» – говорят Аратову о Кларе. Раут, где Аратов видит Клару, назначен «в частном доме на Остоженке». В доме Тургеневых?
Почтовый роман Чайковского с фон Мекк закончился ее письмом к нему от 22 сентября 1890 года. Около этой даты Надежда Филаретовна переселилась из собственного дома на Мясницкой в дом больного сына на Пречистенском бульваре (ныне Гоголевский, 14) и заболела сама. Болезнь стала причиной или поводом почтового молчания. В 1891 году фон Мекк уехала в Висбаден.
Ее невестка, племянница Чайковского Анна фон Мекк-Давыдова, рассказывала (называя свекровь мамой): «…Узнав, что я еду за границу к маме, Петр Ильич заговорил со мной об этой своей сердечной ране и просил переговорить с ней. И тут я узнала, как больно он переживал этот разрыв. Впечатления от этого разговора настолько были сильны, что помню всю внешнюю обстановку, где мы находились: было это в чайной маминого дома на Пречистенском бульваре».
Надежда Филаретовна пережила Чайковского на несколько недель.
«У меня не было ни малейшего чувства к ней как к женщине. Мне нравился переулок, дом, где она жила, приятно было бывать у них в доме. Но это было не то, что влюбляются в дом оттого, что в нем живет любимая девушка, как это часто бывает, а наоборот. Она мне нравилась потому, что нравился дом.»
То есть дом Лопатиных в Гагаринском переулке (№ 15). В самом деле замечательный деревянный дом, построенный когда-то декабристом Штейнгелем.
Бунин был увлечен Екатериной Михайловной Лопатиной в 1898–1900 годах.
Дом Лопатиных в Гагаринском переулке. Фото 1910-х
Летним временем Лопатины: судья и публицист Михаил Николаевич, философ Лев Михайлович, Екатерина Михайловна – снимали дачу в Царицыне. Бунин селился рядом. Арбатское облюбование Царицына продолжилось не только в жизни, но и в текстах Бунина. Вот из рассказа «Муза»:
«В парке усадьбы деревья были так велики, что дачи, кое-где построенные в нем, казались под ними малы, как жилища под деревьями в тропических странах. Пруд стоял громадным черным зеркалом… <…> Я жил на окраине парка, в лесу. Бревенчатая дача моя была не совсем достроена…»
Бунин жил то на даче Лопатиных, то в саду ресторатора Дипмана (в «стойлах», как называл он свои комнаты), затем переселился на дачу Ерохова. От нее сохранился только воротный столб на Покровской стороне Царицына (7-я Радиальная улица).
На 1900 год Лопатины сняли дачу в Братцеве, чтобы разлучить Екатерину с Буниным.
Спустя четыре года писатель возил на Кавказ госпожу Ерохову, невестку хозяина царицынской дачи (рассказ «Кавказ»).
…Именно Бунин в стихах назвал мир «переулков за Арбатом» «особым городом» (синоним опричнины!) и сохранял привязанность к нему в своей любовной прозе.
В студенческих номерах на Молчановке живет герой «Митиной любви», а Катя, предмет этой любви, живет на Кисловке.
«В доме против храма Спасителя она (героиня «Чистого понедельника». – Авт.) снимала ради вида на Москву угловую квартиру на пятом этаже…» Поскольку из одного окна была видна низко вдали заречная Москва, а из другого, левее, часть Кремля, то это, вероятно, знаменитый своей архитектурой дом Перцова на Пречистенской набережной (№ 37/1), его речной объем с пятым мансардным этажом.
«Вспомните: Москва, Поварская, Борисоглебский переулок – церковный дом…» – так Леночка в рассказе Куприна описывает Возницыну место их юношеского объяснения. Церковь Бориса и Глеба на Поварской стояла на месте дома № 30 (корпус Гнесинского училища), против выхода Борисоглебского переулка.
В 1830 году у Бориса и Глеба венчались приятель Пушкина Сергей Киселев, живший на Поварской в нынешнем доме № 27, и Елизавета Ушакова. Вспомнить об этом стоит потому, что поручителем на свадьбе был сам Пушкин. И потому, что в альбоме Ушаковой сохранился знаменитый донжуанский список Пушкина: поэт был увлечен ее сестрой Екатериной.
Когда на Арбате в соседнем с пушкинским доме (№ 55, музей-квартира, филиал Музея Пушкина) родился и бурно пожил сын домовладельца Борис Бугаев (Андрей Белый), о свадебном адресе Пушкина было известно очень приблизительно. Его искали на Пречистенке и на Арбате. Пушкин не значился в церковных книгах своего прихода, поскольку переехал в Петербург через три месяца.
Ася Тургенева и Андрей Белый
С Белым энергия места, не развернутая в полной мере Пушкиным, словно вышла наружу. Вышла немного боком, оформилась в декадентскую богемность.
Белый и Ася Тургенева, его первая жена; Белый и Маргарита Морозова, до появления в ее жизни Евгения Трубецкого; Белый и Петровская, с Брюсовым в третьей вершине треугольника; Белый и Менделеева, в треугольнике с Блоком…
В годы, когда Андрей Белый посылал любовные письма Маргарите Морозовой (и то же делал Павел Милюков), меценатка жила в усадьбе на Смоленском бульваре (№ 26). После смерти в 1903 году нелюбимого мужа, Михаила Абрамовича Морозова, Маргарита Кирилловна стала единоличной хозяйкой этого дома и салона в нем.
В 1909 году, за год до продажи дома и приобретения более скромного в Мертвом переулке (нынешнем Пречистенском, № 9), Морозова ответила на чувство Трубецкого. Роман, осложненный семейностью князя-философа, продолжался до отъезда Евгения Николаевича из Москвы в 1918 году.
Маргарита Кирилловна Морозова
Князь Евгений Николаевич Трубецкой
Маргарита Кирилловна словно переписывала в неоромантическом регистре прозаичную историю своей свекрови Варвары Алексеевны Морозовой.
После смерти мужа, за которого была отдана насильно, Варвара Алексеевна жила в своем доме на Воздвиженке (№ 16) с профессором Соболевским, главным редактором газеты «Русские Ведомости». Этот гражданский брак громко осуждался купеческой средой. Но в случае венчания, по завещанию мужа, Морозова лишилась бы его наследства.
В самом начале Воздвиженки (№ 3), в гостинице «Петергоф» (угол квартала бывшего Опричного двора), одно время проживали Горький и Мария Андреева. Это была странная квартира: любовники привечали в ней бомбистов 1905 года.
По-иному странными были адреса «обормотника», коммуны во главе со «старой обормотской пастушкой» Еленой Оттобальдовной Волошиной, матерью Максимилиана Волошина: квартира на шестом этаже доходного дома в Сивцевом Вражке (№ 19), затем квартира № 9 дома № 13 в Кривоарбатском переулке.
В первой из них жили, помимо прочих, познакомившиеся в Коктебеле Марина Цветаева и Сергей Эфрон. Жили до венчания и немного после.
«На углу Сивцева и другого переулка» стоял в романе «Доктор Живаго» двухэтажный дом братьев Громеко. Тоня Громеко станет женой Юрия Живаго. Считается, что это угол Плотникова переулка (Сивцев Вражек, 38/19). Этот снесенный недавно дом принадлежал почетному гражданину, присяжному поверенному Владимиру Гаркави, с дочерью которого Надей дружил Пастернак.
Неподалеку, «в верхнем этаже большого дома на Арбате», снял комнату для Лары адвокат Комаровский, в которого она стреляла перед тем. Выздоровев, Лара переехала в квартиру «наверху небольшого каменного дома в два этажа» близ Смоленского рынка.
«Флигель Свентицких» (предположительно) в Большом Знаменском переулке. Фото автора
«Мучной городок», где Лара выстрелила в Комаровского, долго оставался краеведческой загадкой. Двухэтажный флигель старики Свентицкие «с незапамятных времен снимали у князей Долгоруких. Владение Долгоруких с тремя дворами, садом и множеством разбросанных в беспорядке разностильных построек выходило в три переулка и называлось по-старинному Мучным городком». В этом описании исследователи Анна Сергеева-Клятис и Виктор Смолицкий узнали усадьбу в Малом Знаменском переулке, 3/5, перед революцией действительно принадлежавшую князьям Долгоруковым. Пастернак посещал ее квартиранта, Валентина Серова, и сам жил рядом, во флигеле голицынской усадьбы (Волхонка, 14). Двухэтажный флигель сохранился по Большому Знаменскому переулку (№ 6). Лишь на вопрос, почему «Мучной городок», ответа нет.
Усадьба Долгоруковых больше известна под фамилией князей Вяземских, как зимний кабинет Карамзина, городской аналог Остафьева.
Похоронивший первую жену Карамзин увидел во сне Екатерину Колыванову, внебрачную дочь князя Андрея Ивановича Вяземского, простиравшую к нему руки над отверстой могилой. В 1804 году Николай Михайлович переехал в дом нового тестя, а со временем стал вместо отца Петру Андреевичу Вяземскому, сводному брату своей жены.
В жизни любого москвича наступает минута, когда ему передают тайну о доме посреди арбатских переулков, со скульптурным фризом, трактующим, как русские писатели фривольничают с дамами. А если посвящаемый уже достиг сознательного возраста, ему шепнут, что это, собственно, веселый дом. И, может быть, добавят: дом не так легко найти, а те, кто видели его однажды и нечаянно, промахивались, когда шли искать другой раз.
Вот его адрес: Малый Могильцевский, угол Плотникова, 5/4. Что нам известно точно? Что домовладельцем был кандидат коммерческих наук Бройдо, архитектором – Николай Жерихов, строивший вокруг Арбата много и, как правило, получше, а годом стройки – 1907-й.
Еще припоминают, что Иван Цветаев отверг предложенный скульптором Синаевым-Бернштейном фриз «Парнас» для фронтона Музея изящных искусств. Процессия из полусотни фигур (по описанию известны трое русских: Гоголь, Тургенев и Толстой) шла к музам на Парнас по случаю раздачи венков славы.
Дом Бройдо. Фасад по Плотникову переулку. Фото автора
Дом Бройдо. Фрагменты горельефов. Фото автора
Если перед нами действительно отвергнутое шествие, то, честно говоря, причины отвержения наглядны. Это Парнас дыбом. Нужно оглянуться на соседние дома, построенные тем же архитектором, чтобы обнаружить на стенах античные сюжеты, не исключая танцев с музами, и ощутить разницу стиля.
В народном чтении синаевские музы превратились в девок. Изящно выражаясь, арбатская любовь здесь карнавально перевернута (наблюдение Алексея Митрофанова). Но этот перевертыш делает дом Бройдо таинственным и «настоящим» сердцем местности. В этом двусмысленном ваянии и в однозначной интерпретации его «народом», Арбат, земля любви, личного счастья и общения великих с музами, объявлен местом, куда великие попросту ездят к женщинам; приватность обернулась даже свальностью.
Миф профанирован.
Последовавшая в Москву за Лениным и за столицей Инесса Арманд поселилась метафизически точно: на самой кромке женственного Занеглименья, в доходном доме (Манежная улица, 9), развернутом на Кремль как резиденцию вождя.
В те же годы познакомились Сталин и Аллилуева. Знакомство состоялось в Наркомате национальностей, где Надежда Сергеевна работала секретарем-машинисткой. Наркомнац занимал тогда одну квартиру (№ 12) в доме № 29 на Пречистенском (Гоголевском) бульваре.
Брики и Маяковский, переехав из Петрограда, жили поначалу в Полуэктовом переулке между Остоженкой и Пречистенкой (ныне Сеченовский переулок, корпус во дворе дома № 5):
Двенадцать
квадратных аршин жилья.
Четверо в помещении —
Лиля,
Ося,
Я
И собака Щеник.
Есенин и Айседора Дункан занимали бывший особняк Ушковых, предоставленный для хореографической студии балерины, на Пречистенке, 20.
Известно, где зарегистрирован этот брак: Хамовнический ЗАГС помещался в Малом Могильцевском переулке, 3.
Вообще, Хамовнический ЗАГС на карте мифа хочет заменить соседнюю «модную» церковь Успения на Могильцах. Не оформив развода с Айседорой, Есенин регистрирует здесь брак с внучкой Льва Толстого Софьей (18 октября 1925 года), оставившей ради него Бориса Пильняка. Булгаков регистрирует здесь оба брака: с Любовью Белозерской в том же 1925-м и с Еленой Шиловской в 1932-м.
Женившись на Софье Толстой, поэт переехал в Троицкий переулок на Остоженке (ныне Померанцев, 3). Толстая жила в квартире № 8 этого красивого доходного «палаццо». «…Слишком все здесь заполнено “великим старцем”, – скоро загрустил поэт, – его так много везде, и на столах, и в столах, и на стенах, кажется даже на потолках, что для живых людей места не остается.» Здесь Есенин начал «Черного человека». Отсюда уехал навстречу смерти в Ленинград. Перед отъездом признался случайно встреченному приятелю, что расстался с Софьей и что в жизни любил лишь Зинаиду Райх и Айседору. После смерти Есенин, как Толстой, заполнил все в квартире № 8: четыре года в ней существовал музей.
Зинаиду Райх Есенин навещал на Новинском бульваре у Мейерхольда (дом на месте современного № 16).
На роль жилища Мастера краеведами почти утвержден дом № 9 в Мансуровском переулке между Пречистенкой и Остоженкой. Дом действительно имеет сад, имел полуподвальную квартиру. Булгаков посещал в нем семейство Топлениновых.
Полет Маргариты описан так, чтобы иметь своим началом Малый Власьевский переулок. Там до шестидесятых годов стоял особняк (№ 9а), на который указывала и Елена Сергеевна Булгакова. Некоторые приметы сходились: особняк стоял в саду, был с верхом – вторым этажом, выглядел умеренно готическим и обладал трехстворчатым окном. Не было только башни.
Общежитие студентов-химиков имени монаха Бертольда Шварца располагалось в розовом домике с мезонином на Сивцевом Вражке. Там, в коридоре у несгораемого шкафа, состоялось свидание Кисы и Лизы.
Из дома они «прошли через весь Пречистенский бульвар и вышли на набережную…»
Затем «совершенно разошедшиеся демоны, не торгуясь, посадили парочку на извозчика и повезли в кино “Арс”» (Арбат, 51 – если это арбатский «Арс», а не тверской).
Оттуда «Ипполит Матвеевич повез Лизу в “Прагу”, образцовую столовую МСПО» (Арбат, 2).
Предложение поехать в номера было сделано в первом же переулке за «Прагой», видимо, на Молчановке, потому что убегала Лиза Серебряным переулком.
Наконец, баранки были куплены близ Смоленского рынка и на нем же рассеяны.
Если это про любовь.
В год выхода «Двенадцати стульев» архитектор Мельников задумывал свой знаменитый дом в Кривоарбатском переулке (№ 10). Последний частный дом старой Москвы физически построен уже в Москве советской. В чертеже сего двухцилиндрового снаряда принято усматривать сцепление обручальных колец.
Притом снаряд предназначается для сна: в его храмоподобном интерьере на месте алтаря семейная постель. Хозяин задремал здесь на полвека, на которые остался не у дел.
Парадоксально: Мельников придумал для нового мира и мифа дом, завершающий старые мир и миф. По-новому фрондирующий старой арбатской частностью, даже шокирующий ею. В этом снаряде частность и ушла в миф, в небо. Не в этом ли снаряде и вернулась?
Когда иностранцы объявляют мельниковский дом центральной достопримечательностью города Москвы, то не догадываются, что по опричному, по-грозненски предпочитают Арбат Кремлю. И что переменяют представительский фасад Арбата, его заставку, отнимая эту роль у разных дворцов и домов.
Дом Мельникова смотрит своей эффектной стороной на двор и дом Булата Окуджавы (Арбат, 43).
Дом тяготеет к дальнему концу Арбата, то есть к пушкинскому дому, к дому Андрея Белого. Три поэта, ключевые фигуры трех веков арбатского мифа – Золотого, Серебряного и безымянного – сделали конец Арбата его началом.
Многозначительна песня, вводящая понятие арбатства:
Я дворянин с арбатского двора,
Своим двором введенный во дворянство.
Но двор, вводящий во дворянство, есть царский двор.
Это блуждает арбатский кремль, воплощавшийся Ваганьковским и Опричным дворами, домами Пашкова и Шереметева, Университетом. На другом конце Арбата вместо двора царя поставлен двор поэта. Царя поэтов и членов его августейшей фамилии.
Константин Степанович Мельников дома. Фото. 1972
Глава XVI. Успенский Вражек
Полагая границей Арбата Никитскую улицу, задаешься вопросом, насколько эта историческая опричная граница естественна, природна.
Севернее Никитской в Белом городе и параллельно ей лежал Успенский Вражек с ручьем на дне. Ручей впадал в Неглинную напротив Средней Арсенальной башни Кремля, а начинался несколько восточнее стены Белого города (Тверского бульвара). Память оврага и ручья хранят изгибы Елисеевского переулка, внутриквартальный проход на его продолжении к востоку и урочищные определения двух церквей – Воскресения и Успения, что на Успенском Вражке. Вторая церковь, как легко понять, дала название самому Вражку. Каждый переулок, пересекающий линию ручья, исторически составлен из двух, что особенно заметно в Вознесенском с его сдвигом по Елисеевскому. Тяготение владений к Тверской либо к Никитской отчетливо задано принадлежностью разным берегам Вражка.
Успенский Вражек мог бы стать естественной межой опричного удела, не в пример Никитской улице с ее искусственным делением на земский чет и опричный нечет.
Недаром Университет стоит по обе стороны Никитской, продлевая неглименский фасад Арбата именно до Вражка. А по преданию, даже за Вражек, севернее: арка под крыльцом старого здания Университета и сквозной коридор за ней будто бы пропускали этот ручей сквозь себя.
Другой естественной границей Арбата могла бы стать Тверская улица, лежащая по гребню водораздела между Москвой-рекой и средним течением Неглинной. В этом случае географически Арбат определялся бы как москворецкий склон Страстного (Тверского) холма.
Но Успенский Вражек мешает этому определению. Он разделяет, или разделял, Арбат и Тверскую в Белом городе на два холма. Те два, которые мы в римских терминах назвали Капитолием и Квириналом. До засыпки Вражка разность холмов была очевидна, особенно кремлевскому наблюдателю.
Кроме того, как всякая вода, Успенский Вражек образует собственный бассейн, маленький мир между большими. Из встречи этого мира с двусторонней экспансией Арбата и Тверской; сказать иначе, из встречи двух больших миров на исчезающей и наконец исчезнувшей меже ручья – рождаются причудливая карта и картина местного облюбования.
Самой зрелищной попыткой перемены знака над ареалом Успенского Вражка стала готическая церковь англикан во имя апостола Андрея в Вознесенском переулке, 8. Англиканская община, покинув Немецкую слободу, предпочла Покровке Никитскую. Однако переулки Успенского Вражка не сделались от этого английскими.
Успенский Вражек очень аристократичен. Настолько, что по берегам его не оставалось места дешевому студенческому университетскому жилью: оно откочевало за Тверской бульвар. Но аристократичность не гарантия облюбования.
Первым на любовной карте этого района был отмечен родовой дом Долгоруковых (Тверская, 5, место Театра Ермоловой). Обширная усадьба, вероятно, достигала Вражка; Никитский переулок назывался Долгоруковским.
Причастность дома к мифу, даже к двум, семейному и царскому, ясна. Дом был родительским для княжича Ивана, жениха Натальи Шереметевой, и для княжны Екатерины, государыни-невесты Петра II. Но представлять его заставкой, выходом продленного Арбата на Тверскую хронологически неверно: гребень Страстной горы был облюбован раньше, чем глубина Арбата.
Другое дело линия Никитской улицы на земской, четной стороне. Казалось бы, Арбату ничего не стоит перейти свою старинную черту; Успенский Вражек не препятствует, а помогает этому. Но есть ли что-то против? Неужели память грозненских делений?
Дом графов Брюсов. Чертеж из Альбомов Казакова. Около 1800
Граф Александр Романович Брюс жил в доме против нынешней Консерватории (Большая Никитская, 14, палаты сохранились). Огромный двор дал имя переулку: Брюсов. Громкие фамилия и титул, унаследованные от дяди-«колдуна» вместе с его богатствами, – лучшие предпосылки мифотворчества. Но лишь специалисты знают, как этот Брюс был предан женщинам из клана Долгоруковых. Взяв за себя одну из них, княжну Анастасию, еще при жизни Петра II, он потерял в чинах при Анне Иоанновне, но спас супругу от печальной участи всех тех, кто оставался Долгоруковыми по фамилии. А овдовев, граф Александр Романович женился на несчастной княжне Екатерине, бывшей государыне-невесте, пережившей многолетнюю ссылку и снявшей монашеский куколь.
Графиня Брюс скончалась вскоре после свадьбы, в 1747 году. Чета была погребена в Георгиевском приделе собора Богоявленского монастыря (Богоявленский переулок, 2).
Сосед и младший современник Брюса Александр Петрович Сумароков под старость лет женился на крепостной. Громкое имя – и неравный брак за тридцать лет до Шереметева; но и эта история не стала частью московского любовного мифа. Не потому ли, что усадьба Сумароковых (Большой Чернышевский, ныне Вознесенский, переулок, 6) стоит на земской стороне?
Усадьба известна с 1716 года, Александр Петрович родился в 1717-м. Стены дома помнят детство будущего писателя. В 1732 году Сумароков почти на сорок лет уехал в Петербург. В родном гнезде бывал наездами, после смерти отца уступил его сестре. Отставленный в 1769 году от Двора, писатель поселился было здесь, а родственники демонстративно покинули дом, не желая жить под одной крышей с «девкой». Вскоре Сумароков переехал на Новинский бульвар (владение 29–31, дом не сохранился), где и умер.
После Сумароковых усадьбой владели Энгельгардты. Когда один из них, Лев Николаевич, стал тестем Боратынского, – дом Энгельгардтов стал домом поэта, как и подмосковная той же фамилии Мураново.
Семейное счастье Евгения Абрамовича и Анастасии Львовны известно; однако известность еще не миф. Сами Боратынские явно не желали выставлять свое счастье на публику: «…Не зная бессонных ночей на балах и раутах, Баратынские ведут жизнь самую простую, – свидетельствовал современник. – Встают в семь часов утра во всякое время года, обедают в полдень, отходят ко сну в 9 часов вечера и никогда не выступают из этой рамки, что не мешает им быть всегда довольными, спокойными, следовательно, счастливыми».
Москвич с 1825 года, Боратынский женился в 1826-м. Девять лет спустя Энгельгардты продали дом, а Боратынские переехали в собственный (Спиридоновка, 16).
Доходный дом княгини Голицыной на Большой Никитской. Чертеж фасада. 1839
Когда Чайковский, бегая от своего несчастья, в 1877 году взял в жены ученицу, Антонину Милюкову, то переехал к ней, в дом на углу Большой Никитской и Хлыновского тупика (№ 24). Надо ли говорить, что переехал ненадолго.
Между тем этот романтический, какой-то итальянский дом, предположительно работы архитектора Быковского, едва не первый из четырехэтажных доходных домов Москвы, заслуживал бы стать приютом композитора.
Любовь между Никитской и Тверской осталась осторожной и после революции. На хозяйственном дворе бывшей усадьбы Брюсов, в новых писательских домах, Галина Бениславская ждала Есенина. Он переехал к ней после разрыва с Айседорой Дункан, но не задержался.
Общежитие газеты «Гудок» (Вознесенский переулок, 7, недавний снос и новодел), где жили Ильф и прочие писатели-южане, в романе «12 стульев» принадлежит студентам-химикам и носит имя Бертольда Шварца (пошутил: товарища Семашко). Характерно, что с этим именем оно по воле авторов переместилось из Успенского Вражка в Сивцев.
Если это про любовь.
Глава XVII. Патриаршие пруды
Арбатская пожарно-полицейская часть Земляного города достигала Тверской улицы, а к 1917 году даже Малой Дмитровки, тогда как в Белом городе земля выше Никитской относилась к Тверской части. Больше того, ей же принадлежала Кисловка – земля исконного, опричного Арбата к югу от Никитской в Белом городе. Стоявшее за этим полицейским начертанием понятие о географии Арбата формировалось с конца XVI века, когда Арбат ушел за Белый город, и удержалось после сноса Белых стен. Такому, новому Арбату граница по Никитской улице была стеснительна. Арбат предпринял восхождение по кругу Земляного города к водораздельной Тверской улице.
Как в Белом городе – Успенским Вражком, в Земляном пространство между Никитской и Тверской разобщалось верхним течением ручья Черторыя. Беря начало в заболоченной местности Патриарших прудов, на Козихе, сопровождаемый справа по течению Спиридоновкой, а слева – Малой Бронной, Черторый держал к Никитским воротам, где поворачивал к югу, делаясь до самой Москвы-реки пристенным рвом Белого города.
С исчезновением стены ручей остался разделительной чертой между двумя частями города, но он же и объединял своим бассейном эти части. Так, в Черторый втекала речка Сивка (Сивцев Вражек). Волхонка поначалу называлась Чертольской улицей, местность по обе стороны Пречистенских ворот – Чертольем.
Верховья Черторыя, Козиха и ее пруды, в Средневековье были местом патриаршего хозяйства, откуда и название прудов. На планах XVIII века в кварталах Спиридоновки и Бронных улиц еще зияют пустыри. Именно эту пустоту осваивали Зубовы, Орловы и Потемкин, готовя поместилища любовным темам XIX века.
Так, в уже известной нам, построенной Орловыми церкви Георгия на Всполье (угол Малой Никитской и Вспольного переулка, место дома 24/2) Чайковский обвенчался с Милюковой.
Любовь нащупывала броды на болотистой Козихе одновременно с облюбованием широтного, опричного Арбата. Поначалу это была вельможная любовь. Она достигла разделительного гребня еще со Львом Кирилловичем Разумовским и его женой, переселившимися на Тверскую в 1806 году (дом 21).
После ухода Черторыя под землю и осушения болота пустота Козихи заполнялась главным образом студенческим жильем, давшим всей местности ученое прозвание Латинского квартала. Это Университет глядел в раструб между Никитской и Тверской, подбивал его клин к старому клину опричного Арбата.
Тогда же по дуге, по долготе Арбата нового, Арбата Земляного города, Козиха завоевывалась фешенебельными буржуазными особняками. Главным архитектором захвата стал Шехтель, построивший здесь шесть домов, два из которых – для себя.
По-своему сопряг Арбат и Патриаршие Булгаков, выведя их на Большую Садовую, к дому с «нехорошей квартирой» (№ 10), и на Старую Триумфальную площадь, к театру-варьете (ныне театр Сатиры). Лишь в конце известного романа вожатый нечистой силы складывает крылья на верху Пашкова дома, возвращая область Знаменки, Волхонки и Воздвиженки Арбату.
Шехтелевский дом Саввы Морозова на Спиридоновке, 17, прекрасный готический особняк в саду, с трехстворчатым окном и с башней, – один из тех особняков, что подпадают под приметы дома Маргариты. Но еще до Булгакова он поучаствовал в распространении любовного арбатского пространства к Патриаршим. Доводилось даже слышать, что в булгаковском романе зашифрованы любовные коллизии вокруг Морозова.
Савва с женой перебрались на Спиридоновку с Большой Никитской (место дома 43-а), по-своему вычертив вектор северной экспансии Арбата. На новом месте любовная коллизия нарисовалась в виде пентаграммы совершенно мефистофельской. Савва, прежде уведший Зинаиду Григорьевну от родича, Сергея Викуловича Морозова, теперь увлекся актрисой Марией Федоровной Андреевой, которая предпочитала ему Максима Горького, что стало, может быть, одним из поводов к самоубийству главного героя драмы.
Дом Морозовых на Спиридоновке. Открытое письмо
…Сергей Викулович Морозов жил в фамильном доме Морозовых-Викуловичей в Подсосенском переулке (№ 21) за Покровским бульваром, то есть в Малом Арбатце. Как зуевская фабрика была чересполосным владением соперничающих ветвей Морозовых, так их дома, на Патриарших и в Арбатце, были архитектурными соперниками, вариациями темы Фауста. Над обоими проектами трудились Шехтель и Врубель, причем панно последнего в Подсосенском прямо повествовали о Фаусте, о Мефистофеле, о Маргарите.
Переход Зинаиды Морозовой от Викуловича к Тимофеевичу без перемены фамилии – чем не знак последней связи между Арбатцем Малым и Арбатом, делающимся все больше? Декадентской любви Серебряного века место на западе Москвы.
Преимущественно петербургская история Блока и Менделеевой началась как подмосковная, венчанием в Тараканове в августе 1903 года, и продолжилась как московская.
На Рождество 1904 года молодые приехали в Москву по приглашению поэта Сергея Соловьева. Соловьев соседствовал с Андреем Белым в знаменитом доме на Арбате, а Блокам предоставил пустовавшую квартиру своего покойного дяди, Александра Марконета, в усадьбе братьев Марконетов на Спиридоновке (№ 6).
С вокзала Блок поехал к утреннему чаю на квартиру Соловьева, где познакомился с Андреем Белым. «Начало знакомства, имевшего такие важные последствия для них обоих», замечает Соловьев и продолжает: «В тот день Блок переехал на Спиридоновку, и в течение нескольких недель почти каждый вечер мы собирались в пустой квартире Марконет и просиживали с Блоком до глубокой ночи. Успех Блока и Любови Дмитриевны в Москве был большой. <…> Белый дарил ей розы, я – лилии. <…> Блок бегал в угловую лавочку за сардинками, Любовь Дмитриевна разливала великолепный борщ. Днем я водил Блоков по кремлевским соборам, мы ездили в Новодевичий монастырь. <…> Вечером – интимное собрание в доме Марконет с Белым или вывоз в свет петербургских гостей…»
В усадьбе Марконетов было несколько домов. Главный, «белый дом» стоял левее существующего, к Спиридоновке торцом. Именно в нем останавливались Блоки.
Окнами усадьба смотрит на церковь Большого Вознесения. Как будто спицы блоковских саней попали в колеи пушкинских, свадебных, проложенные навсегда между Никитскими воротами и улицей Арбат.
Владение Марконетов (слева) на Спиридоновке. Фото начала XX века
Александр Блок и Любовь Менделеева в любительском спектакле домашнего театра («Гамлет»). 1898
Доходный дом Армянских. Фото начала XX века
Иван Алексеевич Бунин и Вера Николаевна Муромцева. 1910-е
Тремя годами позже и тремя домами далее по Спиридоновке (доходный дом Армянских на стрелке с Гранатным переулком, № 9/2), в квартире Бориса Зайцева на четвертом этаже, познакомились Бунин и Муромцева. «Да, – вспоминает Зайцев, – шла к нам скромная барышня Вера Муромцева, а дальше стала Верой Буниной…»
Строго говоря, возобновилось старое знакомство, о котором Бунин забыл. Впервые их представили друг другу за восемь лет до «настоящей» встречи, в Царицыне, где Иван Алексеевич жил вблизи Лопатиной. Как вспоминала Вера Николаевна, «они (Лопатина и Бунин. – Авт.) много гуляли, и один раз мы с мамой столкнулись с ними. Екатерина Михайловна Лопатина познакомила нас».
Тетка Муромцевой была супругой управляющего Царицыном, а Вера Николаевна жила на даче дяди, будущего председателя I Государственной думы профессора Сергея Андреевича Муромцева (современное владение № 3 по 5-й Радиальной улице. Там до 2009 года сохранялись сад и топоним «дача Муромцевых»).
В Москве эта семья жила недалеко от Спиридоновки, в Столовом переулке. Деревянный особняк существовал до 1914 года, когда на его месте был построен дом № 22.
От Спиридоновки к Тверской, за Черторый, любовь Серебряного века восходит с Мариной Цветаевой. Фамильный дом Цветаевых стоял в Трехпрудном переулке (на месте нынешнего № 8), а выше, в Малом Палашевском переулке, существовала церковь Рождества Христова в Палашах (на месте дома № 3). В ней обвенчались Марина и Сергей Эфрон, жившие в арбатском «обормотнике» Елены Оттобальдовны Волошиной.
Узнав уже в парижской эмиграции о соседстве родительского дома с домом Гончаровых – архитектора Сергея Николаевича и его дочери художницы Натальи Сергеевны (Трехпрудный, 2), Цветаева восприняла это известие как знак соседства с Пушкиным. Что ж, между домом старших Гончаровых на Никитской и младших Гончаровых в самом деле чертится одна из линий восхождения Арбата к Патриаршим и Тверской.
В бывшем доме князей Урусовых, угол Садово-Кудринской и Малой Никитской улиц (№ 4/28), жил Лаврентий Берия. К Садовому кольцу был обращен глухой забор. Сюда везли на поругание неисчислимых женщин. Дом Берии известен и определенно входит в современный любовный миф Москвы.
Глава XVIII. Пресня
Как Хамовники – периферия исконного Арбата, Пресня – периферия Арбата прибавленного.
Патриаршие пруды долго имели с Пресней общую владельческую фабулу. Пруды до патриаршества принадлежали митрополичьему Новинскому монастырю, стоявшему близ современного Новинского бульвара (Новый Арбат, владение 32). Указ об опричнине ограничивал ее арбатский клин новинской межой. А монастырь получил эти земли в том очерке, в каком они завещаны княгиней Еленой Ольгердовной, вдовой Владимира Андреевича Храброго.
Духовная княгини 1410 года сопровождается обводной грамотой, то есть очерчивает жребий (треть, удел) Владимира Андреевича, или, по крайней мере, завещаемую долю жребия. Московские князья владели и управляли столицей «третно», в доле с братьями, дядьями и племянниками. Третью, или жребием, звались и доля города, и доля княжеских доходов с нее. Благодаря обводной грамоте княжеский жребий известен нам в межах.
Сколь глубоко запечатлелись на теле города межи удела Владимира Андреевича Храброго, видно из того, что даже Иван Великий, упразднивший третное владение как таковое, назначал особого наместника на «княж Володимеровскую треть Андреевича»; назначал его в своих духовных и Иван IV.
В обводной Ольги жребий обмежеван так: «…По реку по Ходыню, да по Беседы, да по Тверскую дорогу, да по Липы, да по Сущовскую межу, да по Хлыново, да по городцкое поле, да по Можайскую дорогу, да по перевоз». Эти имена маркируют клинообразное пространство, разобщенное теперь позднейшими городовыми кольцами: за Камер-Коллежским валом Ходынское Поле; между валами и Садовым Кольцом – Пресня от Тишинки на севере до Москвы-реки и Бородинского моста (Можайского перевоза) на юге; между Садовым и Бульварным кольцами – Козиха, Патриаршие пруды.
На севере граница клина пролегала по древнейшей, чем Тверская улица, трассе тверской дороги: Малая Бронная – Живодерка (современная улица Красина) и далее. Это древнее ложе тверская дорога оставила для нынешнего ложа лишь на рубеже XVII века.
Водным стержнем удела была река Пресня. Патриаршие пруды, кстати, истекали не только Черторыем, но и притоками Пресни.
Бассейн Пресни. Фрагмент плана Москвы Мичурина. 1739. Справа – вал Земляного города и Патриарший пруд. На берегу Москвы-реки условно показаны Три Горы
Вид Пресненских прудов в Москве. Литография О. Ф. Леметра по оригиналу О.-А. Кадоля. 1825
О принадлежности Владимиру Андреевичу Храброму сел Три Горы и Кудрино известно из нескольких источников. Кудрино, с церковью на месте сталинской высотки, стояло вдоль будущей Кудринской улицы (ныне Баррикадной). А Три Горы, высокий берег Москвы-реки за Пресней, занимала усадьба владетеля. По данным современного археолога Сергея Чернова, княжеский двор стоял за прудом Зоопарка.
Если верно наше наблюдение, что частная московская любовь придерживается пространства фронды, то у Пресни есть особая причина для облюбования. Другое, позднее название Трех Гор – Новое Ваганьково. Перенесли название ушедшие со Старого Ваганькова (холма Пашкова дома) псари, а по другому мнению, московские «ваганты», скоморохи. Перенесли вдоль Волоцкой дороги: по Знаменке, Поварской, Кудринской, Большой Пресне. Храмы обоих, старого и нового, Ваганьковских урочищ посвящены святому Николаю.
Интеллигентское Ваганьковское кладбище на Пресне – пожалуй, самое арбатское по духу.
С названием «Ваганьково» на устье Пресни переносится, по мере роста города, начальная структура города. Она как будто моделируется на новом месте. Западный, правый берег Пресни воплощает пригород. Это застенье Земляного города, а городовая стена придерживалась верхней кромки восточного, левого берега. Так Старое Ваганьково из-за Неглинной выступало против города Кремля. Замоскворецкая низина Дорогомилова участвует в модели третьей долей.
Передний край Владимировой трети, Козиха (Патриаршие пруды), стал городом к концу XVI века; сердцевина, Пресня, – к середине XVIII; но Три Горы глядят на собственную стать даже в XX веке. И не всегда в том братском, дополняющем Кремль духе, которого держался сам Владимир Храбрый.
Сперва произошло вооруженное, народное по внешности, интеллигентское по сути восстание 1905 года. Другой и третий раз оплотом противокремлевской фронды стал пресловутый Белый дом.
Для нашей темы несущественно, какого цвета были флаги этих фронд, ни флаги над Кремлем. Существенно, что Белый дом, стоящий в устье Пресни, за чертой ее давно не видимого русла, заслоняет, замещает пресненскую гору, Три Горы, и воскрешает самость древнего Трехгорного двора.
Среднее течение Пресни в XVIII столетии побыло иноземщиной, иной землей. В 1729 году один из загородных царских дворов, село Воскресенское на Пресне, был передан Петром II грузинскому царю Вахтангу, нашедшему убежище в России. С царем пришли князья, дворяне и армянская гвардия. В квартале царского дворца стоит грузинская Георгиевская церковь (Большая Грузинская улица, 13/2), а по другую сторону улицы и Георгиевской (нынешней Грузинской) площади существовала армянская Успенская церковь (место дома № 20).
Последним в ряд иного на Пресне встал польский католический костел, ныне соборный, во имя Непорочного Зачатия с парадоксальным урочищным определением «в Грузинах» (Малая Грузинская, 27).
Инаковость, опричность Пресни проступили в нескольких любовных сюжетах XIX века.
На Трех Горах (Средняя Пресня, несохранившийся дом № 16) жила Екатерина Ушакова, за которой в 1826–1827 годах ухаживал Пушкин. Казалось, что идет к свадьбе.
Впоследствии Пушкин придумал говорить, что ежедневно бывал у Ушаковой дабы дважды в день проезжать по Никитской, мимо окон Гончаровой. Ушакова хранила послания Пушкина, однажды уничтоженные ее ревнивым мужем.
В Большом Девятинском переулке (в доме на месте нынешнего № 6), у Павла Воиновича Нащокина, жившего с цыганкой Ольгой, другая цыганка, знаменитая певица Таня, спела Пушкину на счастье перед свадьбой, а тот разрыдался от дурных предчувствий.
Куда-то на Пресню, за пруды, едет к куртизанке Тирзе лермонтовский Сашка.
На Ходынском поле 7 ноября 1850 года нашли тело Луизы Симон-Деманш, сожительницы Сухово-Кобылина. Но это за тогдашней городской чертой. (Главные адреса и важные подробности этой истории последуют в рассказе о Кузнецком Мосте.)
Федя Протасов после инсценировки самоубийства жил в «Ржановом доме». Это хорошо известный Льву Толстому, частично сохранившийся ночлежный дом в Проточном переулке (№ 11) возле Смоленской набережной. На берегу был трактир – одна из сцен пьесы.
Ну а к цыганам, к Соколову, Федя ездил в Грузины, где Соколовский переулок назван, как считается, по имени музыканта.
В топографически туманной «Анне Карениной» ценен любой адрес.
Лёвин заговаривает с Кити на катке Зоологического сада, то есть на Пресненских прудах.
Кити посещает «модную» церковь Вдовьего дома, по соседству с прудами, на Кудринской улице (№ 4).
Дом Облонских, в котором все смешалось, когда Стива изменил Долли с гувернанткой, возможно, помещался рядом, на Большой Грузинской улице (место в глубине владения № 14). Там жил с 1849 года Василий Степанович Перфильев, прототип Стивы, друг Толстого, посаженый отец на его свадьбе.
Пожалуй, проза Толстого соединяет Арбат и Пресню. Или попросту не различает их.
Но существует ли единый миф любовной Пресни, в который бы укладывался каждый частный миф?
Что значат цыгане? Они действительно предпочитали Пресню. Современный театр «Ромэн» в бывшем ресторане «Яр» стоит в верховье этой спрятавшейся речки (Ленинградский проспект, 32/2). Цыганское на Пресне – проявление иного, как ранее грузинское. Пресня обнаруживает близость русской воли – ее бунта, демонических ее изводов, обрывов и бездн.
В передней части Владимировой трети, на Патриарших, демонизм сгущается до консистенции морозовской, булгаковской и бериевской.
Вид Пресненских прудов и моста с восточной стороны. Гравюра. 1886
Глава XIX. Замоскворечье
Солнце московской любви, оставляя яузскую рань, катит на запад не через юг. Не через Таганку и Замоскворечье, остающиеся заповедниками старины, любви невидимой. Ну в самом деле, где в Замоскворечье живет купец Калашников?
Везде и нигде, как и герои Островского. «Колумб Замоскворечья» не оставил точных карт открытой им земли. Не только потому, что топографию трудно вписать в драматургию. Но и потому, что за Москвой-рекой нововременское «я» не спешило отделиться от средневекового «мы». Здесь во все времена любили невидно. Замоскворечье оставалось заповедником той земли, которая охотно передоверяла царской фамилии олицетворять любовь и семью.
В 1869 году профессор истории Московского университета Геннадий Федорович Карпов взял в жены, при посредничестве Соловьева и Ключевского, Анну Тимофеевну Морозову, сестру Саввы и Сергея Тимофеевичей. Семья Морозовых долго не признавала этот брак, неравный в трех отношениях: Карпов был дворянин – Морозова простолюдинка, он беден – она богата, он православный нового обряда – она старообрядка до и, вероятно, после венчания. Однако брак вышел счастливым, в нем родились пятнадцать детей.
Ответить на вопрос, вошла ли в миф история четы Карповых, значит ответить, мог ли миф войти в дом на Большой Ордынке, 41.
Главный в Замоскворечье адрес любовной мифологии – пожалуй, Марфо-Мариинская община милосердия на той же улице (Ордынка, 34а). Община с полумонастырским уставом создана великой княгиней Елизаветой Федоровной, вдовой убитого великого князя Сергея Александровича. Здесь встречает бывшую возлюбленную герой бунинского «Чистого понедельника».
Как и в жизни великой княгини, в рассказе Бунина замоскворецкая обитель и послушание в ней героини служат только послесловием к любви. Антитезой левому берегу Москвы-реки с его «Летучей Мышью» (театром, поначалу размещавшимся в доме Перцова, то есть в предполагаемом доме героини), с публичными камланиями Андрея Белого и со всем, над чем смеется автор.
Герой рассказа не сможет отыскать дом Грибоедова в тогдашнем Грибоедовском (ныне Пыжевском) переулке возле Марфо-Мариинской общины, поскольку Грибоедов человек с той стороны реки. С той, на которой поместит «дом Грибоедова» Булгаков.
Словно замоскворецкая любовь приходится в одну условно-собирательную точку. Взятую, как взято место для Марфо-Мариинской общины, почти случайно. Не здесь ли жил еще купец Калашников? Богатырская щусевская архитектура «Марфы» отвечает этому предположению.
Покровская церковь Марфо-Мариинской общины. Проект А. Щусева. 1908
Московский комиссариат. Фрагмент «Плана Столичного города Москвы». 1825
Впрочем, когда-то Москва придумала себе еще один любовный адрес в Замоскворечье: дом Кригскомиссариата (интендантства) на Космодамианской набережной (№ 24–26). Город принимал его за дом Бирона, фаворита императрицы Анны.
Во дворе Кригскомиссариата действительно скрываются остатки богатейшего барочного дворца; скорее памятник археологии, чем архитектуры. Однако громкое имя Бирона явственно отчуждено от места, как и от екатерининской, классицистической архитектуры самого Кригскомиссариата.
Он уже позабыл свою бироновщину.
Глава XX. Нескучное, Берсеневка
Словно опровергая сказанное в предыдущей части, полнятся любовью несколько больших кварталов дальнего Замоскворечья, за Садовым, по сторонам Калужских улиц и до Шаболовки.
На Большой Калужской, во владении, позднее отошедшем 1-й Градской больнице (ныне Ленинский проспект, 8), жил похититель Таракановой граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский. Там он и умирал, и криков его совести не мог перекричать оркестр домашних музыкантов.
Память об Орлове вообще дорога этим местам: предание считает павильон-ротонду во 2-м Верхнем Михайловском переулке (№ 4) графской дачей или голубятней.
«Дача-голубятня графа Орлова-Чесменского». Фото А. Иванова-Терентьева. 1907–1910
В соседнем доме его дочери Анны Орловой-Чесменской, более известном как императорский Александринский (Нескучный) дворец (Ленинский проспект, 14), в 1920-е годы размещался Музей мебели. Там Киса и Лиза договорились о свидании у несгораемого шкафа в общежитии Бертольда Шварца.
Дача Тургеневых на Калужской. Главный фасад. Фото В. Домогацкого. 1909. Из собрания Ф. Домогацкого. (Опубликовано впервые в издании этой книги 2009 года.)
Против Нескучного, как и сказано у Тургенева, на Малой Калужской улице, в усадьбе надворной советницы Энгельд (место домов 19–21) в 1833 году нанимали дачу родители писателя. Это был дом тургеневской «Первой любви»: Иван Сергеевич признавался, что пересказал «действительное происшествие без малейшей прикраски». Происшествие между ним, его отцом Сергеем Николаевичем и хозяйкой дачи по соседству.
Соседка в повести – княжна Зинаида Засекина. Имя ее прототипа установлено по автобиографическому конспекту Тургенева: «Новый год в Москве (Первая любовь). Кн. Шаховская <…> Житье на даче против Нескучного». Варвара Петровна Тургенева в письме к сыну проклинала память некой «княжны Ш» и называла ее своей злодейкой. Екатерине Львовне Шаховской в год «происшествия» было 17 лет.
С дачи родители Тургенева разъехались по разным городским домам (установил Николай Чернов). В следующем году Варвара Петровна уехала за границу, а Сергей Николаевич умер. В том же письме Тургеневой к сыну ясно читаются слова: «Несчастный… замучила совесть… кончил жизнь насильственной смертью…»
Дача Тургеневых на Калужской. Парковый фасад. Фото В. Домогацкого. 1909. Из собрания Ф. Домогацкого. (Опубликовано впервые в издании этой книги 2009 года.)
Дом «Первой любви» сохранялся до 1920-х годов и остался на фотографиях.
Вообще проза Тургенева привязана к окрестностям Нескучного не меньше чем к Арбату. Герой «Клары Милич» Аратов, считающий себя потомком графа Брюса, проживает «в небольшом деревянном домике на Шаболовке».
В пятидесятые годы XIX века на Малой Калужской, угол Бахметьева (ныне Калужского) переулка, в квартале, занятом впоследствии под механический завод Бромлея (ныне «Красный Пролетарий»), проживало семейство Визардов. В дочь хозяев Леониду был влюблен женатый гуляка поэт Аполлон Григорьев. Визарды держали пансион и устраивали воскресные вечера. Однажды вечером у Визардов «две гитары, зазвенев, жалобно заныли».
«Цыганская венгерка» – памятник любви Григорьева к Визард, как и последнее стихотворение поэта, написанное в 1867 году, когда Леонида уже двенадцать лет была замужней женщиной.
В городском арестном доме на Большой Калужской (ныне Ленинский проспект, 12) содержался Сухово-Кобылин, вторично арестованный по делу об убийстве Луизы Симон-Деманш. Содержался с аристократическими привилегиями ежедневного купания в Москве-реке, катания на лодках, прогулок в Лужники, на Воробьевы горы и в Нескучное.
Все говорит нам, что Калужские и Шаболовка облюбованы, если не целиком, то в дальней части, возвышенной и пограничной с Воробьевыми горами. Облюбованы дворянской, не купеческой любовью.
Самая низколежащая часть Москвы, Замоскворечье незаметно переходит на Калужских в самую высокую (чем пользуется Шуховская башня). Нескучное и смежные с ним улицы скорее край Арбата, чем Замосковоречья. Неслучайно кладбище Донского монастыря аристократичнее других.
Кручи Нескучного и Воробьевых гор были нарезаны для самых знатных дачников. С Тургеневыми и Визардами соседствовал сам император Николай. Приобретая Нескучное, он, вероятно, помнил, что на Воробьевых горах с XV до начала XIX века существовал дворец короны.
Наверное, до Воробьевского дворца могла бы дотянуться и опричнина; но Грозный разлюбил это село после пожара и мятежа 1547 года.
Столетия спустя Арбат с его любовями как будто перешагивает через реку. Арбат словно присваивает видимую ойкумену – высокий горизонт заречных гор, а Крымский мост служит для связи между ними.
Но это только первый взгляд. А на второй, Горы перенимают у Арбата роль загородного, заречного холма против холма Москвы. Горы в таком воззрении суть не окраина Арбата, а перенос на новый городской масштаб его переднего, смотрящего на Кремль, фасада. Перенос вдоль киевской дороги, которая сама ушла на этот берег, с Волхонки и Остоженки на Якиманку и Калужскую. Так перешел нагорный Университет, отпочковавшийся от старого, стоящего против Кремля, на кромке Занеглименья. Так же перелетели булгаковские всадники – с крыши Пашкова дома на кромку Гор. Владельческие фабулы Ваганькова и Воробьева долго тождественны как царские: от летописного начала до конца первой династии.
Любовные переживания Калужских улиц и Нескучного дают почувствовать «арбатство» Воробьевых гор.
Гений Нескучного граф Алексей Орлов-Чесменский по-своему запечатлел это «арбатство».
Холм Арбата в Средние века принадлежал конному войску, всадникам. Существование Конюшенного государева двора на месте, где теперь Музей изобразительных искусств, с высокой вероятностью определило выбор Арбата для опричнины, войско которой было конным. Усадьбы знаменитейших кромешников ищут вокруг Конюшен. Обслуга конного хозяйства проживала слободами, откуда переулки Старо– и Новоконюшенный. Для XIX века Старая Конюшенная слобода синонимична самому Арбату, дворянскому, затем интеллигентскому. А дворянин есть изначально всадник, конный воин.
Спешившись в Арбате, дворянство снова село на коней вблизи Калужских улиц. Там первым всадником стал граф Орлов, заводчик лучших русских рысаков и устроитель Конной скачки за Шаболовкой.
Еще один плацдарм Арбата за рекой – верхняя стрелка острова, низменная Берсеневка. Знаменитый Дом на набережной (то есть на Берсеневской набережной) сроднее Арбату, чем Замоскворечью. Недаром дети его сосланных или расстрелянных жильцов причислены к «детям Арбата». И театр в ансамбле дома – почти единственный прижившийся в Замоскворечье, тогда как театральная Москва синонимична Занеглименью. Конечно: лицедейство держится опричной, а не земской почвы.
Отсюда же старинное предание о принадлежности палат Аверкия Кириллова (Берсеневская набережная, 20) Малюте Скуратову. Который, как опричник, гражданствовал в Арбате, а именно в Чертолье, через реку от Берсеневки. Мифический подземный ход между палатами и левым берегом реки в новых редакциях предания ведет не только в Кремль: на территории Пашкова дома раскопан каменный колодец.
Словом, берега Чертолья и Берсеневки связаны тайной связью. Арбат перетекает, перехлестывает через реку.
Объяснение возможно. Арбат дотягивается до старицы – первобытного ложа Москвы-реки, ставшего при Екатерине ложем Водоотводного канала. Если Неглинная впадала уже в эту первобытную Москву-реку, – Берсеневка принадлежала Занеглименью географически.
Глава XXI. Таганка
Уступив Арбату Берсеневку с Нескучным, плебейское Замоскворечье само как будто заступает реку в Заяузье. Можно сказать, Таганка восполняет Замоскворечью утрату Нескучного. Возможно потому, что путь в Рязань и в степи, изначально пролегавший по Замоскворечью, дублирован и обновлен через Таганку.
Но и она неоднородна. Вспоминаются Арбатец на Крутице, Лизин пруд. Да и Арбатец Малый перехлестывал за Яузу: в пору опричнины ему принадлежал отрог Таганского холма Лыщикова гора с великокняжеским монастырем.
А в первой половине XVII века часть Таганки заполнилась дворами иноземцев (вновь родство опричнины с неметчиной). В предполье за Таганскими воротами существовало даже иноверческое кладбище, запечатленное на картах Олеария и Мейеберга. Еще в 1611 году Несвижский план назвал Заяузье Кукуем-городом, хотя ручей Кукуй тек далеко отсюда, в Немецкой слободе. Считается, что иноземцы из Немецкой слободы спускались на Таганку Яузой и что «Кукуй» паролем следовал за ними.
Заяузье. Фрагмент Сигизмундова плана Москвы. 1610
Но ни кукуйцы, ни опричники не помешали на Таганке торжеству традиции. И если острова иного сохранились, то архипелаг они не образуют.
Вероятно, иноземной почвы держится театр на Таганке – одинокий остров лицедейства в этой части города.
Дом Маяковского в Гендриковом переулке. Акварель Б. С. Земенкова. Середина XX века
Остров любви здесь тоже есть: дом в Гендриковом переулке, 15, за Таганскими воротами, помнит чету Бриков и жившего при них Маяковского.
Коммунистическая любовь втроем особенно вчуже таганскому миру. Память о ней из года в год затягивается старозаветной тканью; музей упразднен. Маяковский все более отождествляется в обыденном понятии с одной Лубянской площадью, где располагал квартирой в те же годы.
Глава XXII. Кузнецкий мост и выше
Люблю Кузнецкий
(простите грешного!),
потом Петровку,
потом Столешников;
по ним
в году
раз сто или двести я
хожу из «Известий»
и в «Известия».
Заданная этими стихами диагональ от Лубянской площади до Страстной размечает еще одно пространство московской любви.
Дом на углу Лубянского проезда и Мясницкой (№ 3/6, во дворе) помнит последнее свидание Маяковского: он застрелился, едва Вероника Полонская вышла на лестницу.
На другом конце диагонали, в современном владении «Известий» (Страстная площадь, ныне Пушкинская, 1–3), до 1970-х годов стоял дом, в котором, по мнению Москвы, однажды было сказано: «А все Кузнецкий Мост…»
Когда Михаил Гершензон взял этот дом с его хозяевами в книгу «Грибоедовская Москва», он и не думал утверждать, что отыскал дом Фамусова. Автор отыскал разве что Фамусова в юбке – хозяйку дома в грибоедовское время Марью Ивановну Римскую-Корсакову, урожденную Наумову. Притом Москва считала ее сына Сергея прототипом Скалозуба. Тот женился на Софье Алексеевне Грибоедовой, кузине драматурга, прототипе Софьи из комедии. Но считать дом на Страстной принадлежавшим если уж не Фамусову, то замужней Софье тоже нельзя: младшие Корсаковы жили собственным домом (Камергерский переулок, 3, ныне Художественный театр).
Выходит, что отец этой Софьи, Алексей Федорович Грибоедов, дядя писателя, и должен быть прототипом Фамусова. Другая его дочь вышла за графа Паскевича-Эриванского. Освободитель Армении тоже кандидат в Скалозубы.
«Дом Фамусова» (слева) на акварели Ф. Ясновского «Страстной монастырь». 1877
Задолго до времени действия пьесы Грибоедов-старший жил в Арбате, на Волхонке (место домов № 9–11). Затем, на удивление дворянской Москве, переехал в Замоскворечье, где его фамилия передалась Грибоедовскому (ныне Пыжевскому) переулку. Когда герои «Чистого понедельника» ищут и не находят дом Грибоедова, они не знают, что ищут дом дяди, а не племянника (Пыжевский переулок, владение № 3–5). В сущности, ищется дом Фамусова. Но Фамусов так же невозможен в Замоскворечье, как и сам Грибоедов.
Словом, город простодушно проредил весь этот лес литературно-генеалогических дерев и поселил комедию про горе от ума в доме старухи Корсаковой.
Для Фамусова улица Кузнецкий Мост есть средоточие греха, простить который, собственно, позднее просит Маяковский. Этот грех достался нэпу от «вечных французов» XIX века.
Недаром на Кузнецком, в Варсонофьевском переулке, проживала (с инженером Щукиным, если это про любовь) людоедка Эллочка, выбравшая из великого и могучего тридцать слов для сообщения с приказчиками универсальных магазинов.
Круглящийся по карте Кузнецкий Мост есть траектория пути московского любовного солнца с востока на запад. Это беззаконное светило ходит через север.
Высокий левый берег реки Неглинной в Белом городе (район Рождественки) именовался в Средние века Неглинным Верхом, хотя и правый берег низким не назвать. Удобно было бы присвоить это имя обоим берегам, разумея не их высоту, а принадлежность верхнему течению Неглинной. В этом новом, авторском смысле понятие Неглинный Верх и будет применяться, с извинениями, ниже.
Бассейн верхнего и среднего течений Неглинной. Фрагмент плана Москвы Мичурина. 1739. Фрагмент
В самом деле, именем Кузнецкого Моста можно назвать лишь часть этого мира, от стены Китая до бульваров. Часть, конечно, самую любвеобильную, место происхождения феномена. Однако север московской любви разомкнут до неглименских истоков.
Мифогенное пространство Неглинного Верха, подобно самой улице Кузнецкий Мост, лежит в межах водоразделов.
Водоразделу с верхней, выше неглименского устья, Москвой-рекой сопутствует Тверская улица, лежащая по гребню Страстного холма. Переулки по обеим ее сторонам падают вниз. Иногда Тверская не успевает за изгибом гребня: например, когда тот достигает середины Камергерского переулка, где Художественный театр. После Страстной (Пушкинской) площади водораздел уходит вправо, а гребень превращается в плато между Тверской и Малой Дмитровкой, Тверской-Ямской и Долгоруковской. Кварталы слева от Тверской принадлежат бассейну Черторыя, а слева от Тверской-Ямской – бассейну Пресни. Водораздельное плато Пресни с Неглинной носит загадочное имя Миусы. Там за черту водораздела спорят пять Тверских-Ямских. Лежащие далее, за Бутырским валом, улицы Ямского Поля и Бутырской слободы принадлежат уже водоразделу четырех рек: Пресни, Неглинной, Ходынки и даже нескольких притоков верхней Яузы, общее начало которых называлось Горелым болотом.
Водораздел Неглинной с нижней, ниже неглименского устья, Москвой-рекой лежит восточнее Большой Лубянки, примерно по Милютинскому переулку. Милютинский, древнейшая Ростовская дорога, перетекает в Сретенку и 1-ю Мещанскую, где пограничье становится неглименско-яузским.
К какому ареалу отнести любвеобильную Марьину Рощу Шереметевых? В самой роще, сразу за границей города, брала начало речка Напрудная, приток Неглинной, а Марьино, сельцо, стоявшее за рощей, мылось и стиралось на Копытовке, притоке Яузы. Вот и Жуковский показывает читателю Марьину Рощу от Яузы, с высоты довольно отдаленного Ростокинского акведука.
Только это уже не петровская, средняя, а верхняя Яуза, своими притоками обступившая город с севера. Взятая с Лосиным Островом, Сокольниками и Измайловом, верхняя Яуза синонимична северо-восточной четверти былого Московского уезда, нынешней новой Москвы. Это область средневековой царской охоты, воспоминания которой делают подвижной границу верхней Яузы со средней: они пересекаются в Красном Селе, Сокольниках, Преображенском, Рубцове и Измайлове. Пространство средней Яузы с севера ограничено Камер-коллежским валом, а пространство верхней Яузы заступает вал.
Лежащее за Марьиной Останкино принадлежит верхней, охотничьей Яузе. Но через средостение, шарнир Марьиной Рощи Останкино сообщено с Неглинным Верхом и замыкает его собой. Лесная просека Останкина, с кремлевской колокольней в перспективе, продлевалась в городской черте неглименской долиной.
Шереметевские земли севера Москвы снимают шов между Неглинным Верхом и верхней Яузой.
Когда Иван IV, посадив великим князем Симеона Бекбулатовича, в 1572 году вторично бежал из Кремля, – хронист определил вектор его побега так: «За Неглинную на Петровку на Арбат против Старого моста каменного». Звучит недоброй царской шуткой, в значении «нигде». И это подлинно нигде, утопия. А вместе с тем реальнейший центр власти: все тот же Опричный двор, теперь определяемый обиняками в силу запрещения слова «опричнина». «Петровка» в этом тексте означает либо известную с XV века слободу вокруг церкви Петра и Павла, оказавшейся в периметре Опричного двора, – либо общее имя нынешних Петровки, Охотного Ряда и Моховой как трех частей дороги вдоль Неглинной. Охотный Ряд именовался Петровкой еще в XVIII веке. Старый мост через Неглинную доныне существует в Александровском саду. И все-таки, на современный слух, в адресе беглого царя задана странная связь между Арбатом и Петровкой нынешней, таинственная смежность этих улиц.
Это смежность на карте любовного мифа.
В песне «Часовые любви» Булат Окуджава разметил пространство мифа следующим образом. Часовые стоят на Смоленской и на Волхонке, не спят у Никитских и на Неглинной, идут по Петровке и по Арбату. Кроме того, для фильма «Покровские ворота» автор вместо «на Неглинной…» спел «у Покровских…» По Окуджаве, облюбование Москвы объединяет Арбат, Кузнецкий Мост и, как вариант, Малый Арбатец.
Пространство Кузнецкого Моста приступает к северо-западной стене Китай-города. Так Арбат приступает к северо-западной стене Кремля. Можно назвать Кузнецкий Мост Арбатом Китай-города. Кузнецкий Мост относится к Китаю как Арбат к Кремлю. Арбат продолжается Кузнецким Мостом так, как Кремль – Китаем.
Любовь, мы помним, посещала среднюю Неглинную еще в XVI столетии, когда бесплодную великую княгиню Соломонию постригли в Рождественском монастыре, а у Захарьиных на Дмитровке нашел себе жену Иван IV. Там же, на Дмитровке, этом московском Квиринале, обитала родня иных цариц, Собакины и Стрешневы. Прибавить дом Василия Голицына в Охотном, былую архитектурную заставку Страстного холма на стороне Кремля и Китай-города.
Словом, в прологе нововременского мифа Кузнецкого Моста, как и Арбата, находим царскую любовь.
А частная любовь случилась на Кузнецком от того, что там со времени Екатерины поселился дух, который вызывался древним именем Кукуй. Дух иноземчества, иной земли, изгнанник из Немецкой слободы как обрусевшей, адаптированной городом. Слова:
…Откуда моды к нам, и авторы, и музы:
Губители карманов и сердец! —
легко адресовать Немецкой слободе, вложив их в сердце и в уста петровского боярина, только вчера обритого. Немецкая улица оборотилась и приблизилась французской улицей Кузнецкий Мост.
Кузнецкий мост в середине XVIII века. Реконструкция К. К. Лопяло. 1977
Кузнецкий Мост. Литография Дж. Дациаро по рисунку Деруа. 1850-е
Первым офранцузился собственно мост, Кузнецкий мост через Неглинную, до середины XVIII века деревянный и непостоянный. Став каменным, он стал торговым рядом, первым из пассажей здешних мест.
Москвоведение полагает, что на лишенной площадей сетке ближайших улиц и переулков была возможна только мелкая (галантерейная, съестная, винная) торговля. Мода екатерининского времени сделала то, что эта мелкая торговля оказалась главным образом французской.
Оба берега Неглинной выше моста занимала тогда усадьба графов Воронцовых с главным домом по Рождественке (№ 11, ныне Московский архитектурный институт); река текла сквозь графский сад как собственность Ивана Воронцова. Говорят, именно граф Иван Илларионович открыл французам первую аренду, в служебных зданиях по уличной границе своих владений. Граф Воронцов – дедушка мифа Кузнецкого Моста.
Французская колония так быстро разрослась и организовалась, что попросила у Екатерины дозволения поставить католическую церковь. Императрица отвечала предпочтением Немецкой слободы, однако в 1791 году церковь Святого Людовика заложили близ Кузнецкого Моста (Малая Лубянка, 12).
От французской церкви до Петропавловского польского костела дистанция в полвека и в полкилометра по Милютинскому переулку, то есть по гребню водораздела между Неглинной и Москвой-рекой. Два храма помещаются у гребня, но на разных стоках. Петропавловский костел, делая только шаг на москворецкий склон, немедленно оказывается на острове: местность вокруг не выглядит как польская. Церковь Людовика, наоборот, едва шагнув на склон Неглинной, попадает в соприродное пространство, доныне узнаваемое как французское. Даже стоя за краем или на краю прихода, ареала Кузнецкого Моста, храм оставался его центром.
Вот что значит мифогенность территории. Мы видели, как инославие не сделало Покровку и Мясницкую новой Немецкой слободой. А мифогенный Кузнецкий Мост сделался ею до появления приходской церкви.
…В пределах Неглинного Верха, на Долгоруковской улице, родился, а в середине XIX века обосновался на Софийке (ныне Пушечная, 9) Немецкий клуб.
Известна шутка Антоши Чехонте: «В немецком клубе происходило бурное заседание парламента». Кузнецкий Мост, конечно, самое общественное место города.
Дом Благородного собрания до перестройки. Фототипия К. Фишера. 1900–1904
Еще в исходе XVIII века Кузнецкий Мост оформил свой фасад на стороне Кремля и Китай-города Петровским театром (будущим Большим; Петровка, дом 1) и домом Благородного собрания (Охотный Ряд, дом 2). Новые центры аристократической общественности обогатили содержание готового родиться мифа.
Благородное собрание было особенно необходимо мифу: здесь новая иноземщина смешивалась с русской патрицианской фрондой, за которую так не любила Москву Екатерина. В отсутствие палаты лордов зал Собрания, Колонный, становился центром мнений, а не только развлечений.
Дом Благородного собрания встал у подножия Страстного холма так, как сенатская Курия в Риме – у подножия Квиринала, на Форуме.
Зал Московского Дворянского собрания, украшенный для приема императрицы Екатерины II. Гравюра с рисунка Тишбейна
Неслучайно в пределах Неглинного Верха помещаются обе палаты современного парламента России, из которых нижняя – вплотную к дому Благородного собрания. Поблизости и Городская дума.
Другой патрицианский центр, Английский клуб – по слову Пушкина, «народных заседаний проба», – переезжая, оставался в пределах Неглинного Верха: Страстной бульвар, 15, позже 6, Большая Дмитровка, 11… И наконец остановился в доме Разумовских, едва перевалив водораздельный гребень к Патриаршим (Тверская, 21). Арбат, продолженный до Патриарших, жилой Арбат дворянства, сошелся в клубном доме с общественным Кузнецким Мостом. Дом Разумовских, «дом со львами», сопряг два ареала так, как сопрягает их сама Тверская улица.
Клуб начинался как этнический, действительно английский, но скоро сделался дворянским, даже аристократическим. В легких пушкинских строках насчет народных заседаний схвачено важное, как и в тяжелых тютчевских:
Куда вам в члены Английских палат?
Вы просто члены Английского клоба.
Вот и репетиловский «секретнейший союз», «тайные собранья по четвергам», шумел именно в Клубе, чему немало удивлялся Чацкий. Сатира Грибоедова на декабризм есть одновременно сатира на Английский клуб. Строго мужской, он больше подходил для фронды, аристократической республики, для предпарламента, чем Благородное собрание, где мнения уценивались танцами и флиртом. В Английском клубе мнения уценивались картами и биллиардом, но это не мешало. Напротив, помогало содержанию клуба, ибо в других местах азартная игра не дозволялась. В этом смысле гений клуба – граф Толстой-Американец, король игры. Тронная зала короля именовалась адской или инфернальной комнатой.
Правительство имело здесь шпионов, потому что клуб был в самом деле теневой палатой лордов, искаженным проявлением потребности в такой палате. Потребности не в демократии, а именно в парламентарной аристократии.
(Первоначальный устав клуба подписан, среди прочих, Федором Степановичем Рокотовым, любимым портретистом отставной московской знати, вольного дворянства XVIII века.)
А в этом смысле гений дома на Тверской, конечно, Чаадаев – англоман, аристократ, фрондёр, философ, холостяк. Он жил буквально на два дома, между своей Басманной и Английским клубом, причем и до, и после производства в сумасшедшие.
На Трубе, углом Петровского бульвара и Неглинной (№ 14/29), к услугам заседателей имелся ресторан «Эрмитаж» – совладение Люсьена Оливье. «Издавна в нем собирались (и до ныне) дворяне после выборов и чествовали своих новых избранников», – свидетельствует предводитель московского дворянства, внук Параши Жемчуговой граф Сергей Дмитриевич Шереметев.
Ресторан «Эрмитаж». Открытое письмо
Здесь был изобретен русский салат. Миф Кузнецкого Моста вкуснее с Оливье, салатом и человеком.
Верхи плебейства для своих собраний также предпочли Кузнецкий Мост.
История Купеческого клуба на Неглинной умещается между двумя домами – старым, арендованным (Большая Дмитровка, 17, ныне Музыкальный театр Станиславского) и новым, собственным (Малая Дмитровка, 6, ныне театр «Ленком»).
Итак, Кузнецкий Мост есть сумма иноземного плебейства, республиканского и роялистского, с русским патрицианством и с обогатившимся плебейством, с буржуа.
Французская колония держалась разных политических сторон, и роялизм у эмигрантов, начиная с беглецов от революции, бывал в обыкновении. Но общий вывод из сложения галантереи с католическими храмами и предпарламентом сделался странный. Сделался, собственно, миф.
В Арбате и цари делались частными людьми. Кузнецкий Мост, наоборот, ходит с общественным лицом. Фронда Арбата заострена против Кремля; фронда Кузнецкого Моста бесформенна и безопасна.
В Арбате каждый – царь, царь на Кузнецком – все.
В идее, Кузнецкий Мост не место жительства, но общежития. Общения аристократии между собой – и с плебсом, в том числе заморским.
Поэтому «…бал Благородного собрания, это – толкучка, рынок, открытый вход, открытый для всех: купеческие дочки из Замоскворечья, немки, цирюльники, чиновники и другие шпаки всякие». Такими выражениями капитан Дрозд в романе Куприна «Юнкера» внушает Александрову преимущество Екатерининского института благородных девиц.
Дом института, учрежденного в самом начале XIX века, держит меридиан Неглинной, стоя над слиянием ее истоков, на строгом севере старой Москвы (Суворовская, бывшая Екатерининская, площадь, 2). Чувство юнкера Александрова к Зиночке Белышевой, вспыхнувшее в танцевальном зале института, прообразует множество подобных. Каждое юнкерское училище бывало там раз в год.
Сословное равенство танцующих образует контрапункт к центральной теме Неглинного Верха.
Бывший (старый) Английский клуб на Страстном бульваре. Фототипия К. Фишера. 1880-е
Череда мифов Кузнецкого Моста делается непрерывной с 1812 года, самого французского года русской истории.
Когда гонимое пожаром интендантство Великой армии переместилось из апраксинского дома на Знаменке в окрестность Петровских ворот, оно попало, как считается, в Английский клуб. Который до войны располагал домом князя Гагарина (Страстной бульвар, угол Петровки, 15/29). Но из письма Стендаля другу явствует, что клуб уже горел и офицеры заняли где-то поблизости «красивый белый четырехугольный дом», в котором «по-видимому, жил богатый человек, любящий искусство». Впрочем, Стендаль признается в том же письме, что «маленько пограбил» с товарищами винный погреб клуба.
Настойчивость, с которой Бейль как персонаж московского предания вселяется в Английский клуб, свидетельствует о неглименской, а не арбатской природе персонажа. С Бейлем Английский клуб становится французским.
Кузнецкому Мосту важно, что Мелани Гильбер была актрисой и француженкой. Поскольку же французом был и сам Стендаль, Кузнецкому важно, что Мелани стала Барковой.
Чтобы миф Кузнецкого Моста схватился, потребовалось время. Время после войны, когда собственно мост засыпали вместе с рекой Неглинной, дав больше места торговле. Время, когда нашествие французов продолжалось миром. Когда благородное юношество открыло во французском магазине тип модистки, а благородное девичество нашло себе в окрестностях того же магазина учителя танцев.
Матерями мифа стали модистки. Главная из них была мадам Обер-Шальме, держательница магазина женского платья в Глинищевском переулке (№ 6), между Тверской и Большой Дмитровкой.
После сватовства князя Болконского к Наташе, незадолго до истории с Курагиным, «…Марья Дмитриевна свозила барышень (Ростовых. – Авт.) к Иверской и к m-me Обер-Шальме, которая так боялась Марью Дмитриевну, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти все приданое».
Возможно, Обер-Шельма, как прозвали ее москвичи, была французская шпионка. Перед оставлением Москвы в 1812 году хозяин города граф Ростопчин выслал ее мужа мсье Обера, но мадам смогла остаться. Сам Бонапарт призвал ее к себе в Петровский замок, чтобы лучше узнать… Россию. «Не знаешь, что и подумать о великом человеке, который спрашивает, и кого же, г-жу О., о предметах политики, администрации и ищет совета для своих действий у женщины!» – замечал мемуарист.
Мари-Роз Обер-Шальме ушла вместе с Великой армией, погибла при Березине.
Гостиница «Север», впоследствии «Англия». Фото автора
Когда сотрудничавшим с оккупантами домовладельцам вышло прощение, дом в Глинищевском переулке вернулся к наследникам Оберов, у которых стал гостиницей «Север», впоследствии «Англия». Это любимая гостиница Пушкина. А возможно, и Онегина:
…Евгений мой
В Москве проснулся на Тверской.
Пушкин жил у Обера и в зиму первой встречи с будущей женой; и весной 1829-го, когда стал навещать дом Гончаровых; и осенью того же года, когда сделал первое предложение, а не получив определенного ответа, увлекся Ушаковой; и в 1830 году, когда встречи с ним искала итальянская певица Анжелика Каталани, жившая в соседнем номере. Напрасно: поэт уже звал Гончарову невестой. Слова «Участь моя решена. Я женюсь…» могли быть выведены в этом доме.
Пушкин оставил гостиницу Обера только ради дома на Арбате. Так Николай Петрович Шереметев перед свадьбой оставил свои дворы в конце Никольской для Воздвиженки.
Видно, как клонящееся к западу солнце московской любви проходит через север, словно через юг. Кузнецкий Мост есть область зноя, лета перед осенью Арбата.
Памятник Пушкина со старого места обращался черным лицом в тень севера – к Неглинному Верху, к его полуночному солнцу, жаркому по-эфиопски.
Отцами мифа стали танцмейстеры Иогель и Ламираль.
Дом Жана Ламираля сохранился в Столешниковом переулке (№ 9, во дворе). Петр Иогель нанимал разные залы.
«У Иогеля, – пишет Толстой, когда выводит в свет Наташу Ростову, – были самые веселые балы в Москве. <…> В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенное на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель…»
«Зала была взята Иогелем в доме Безухова», за который принимают иногда дом графа Льва Кирилловича Разумовского, впоследствии Английский клуб.
Где Иогель нанял залу, в которой Пушкин первый раз увидел Наталью Гончарову, краеведы спорят. Думали, у Кологривовых (Тверской бульвар, на месте дома 22), то есть за гранью ареала Кузнецкого Моста. Но вероятнее, что дело было в доме Благородного собрания, где Иогель подвизался именно в сезон 1828–1829 годов.
В Колонном зале увидит будущего мужа-генерала и Татьяна Ларина.
Светская жизнь Кузнецкого Моста немыслима без Пушкина; Большая Дмитровка, долго носившая имя поэта, в самом деле очень пушкинская улица.
Так, в стороне от нашей темы, зато прямо на улице Кузнецкий Мост располагался в пушкинское время ресторан «Яр» (№ 9).
А на углу Кузнецкого и Дмитровки (№ 2/6), в доме князя Дмитрия Михайловича Щербатова, предоставлял «особенное прибежище игрокам» некто Огон-Догановский – Чекалинский из «Пиковой дамы», которому Александр Сергеевич остался должен в карты. Только не нужно представлять притон в подвале: Догановский был и жил барином.
Дочь князя Щербатова, владельца дома на Дмитровке, Наталья Дмитриевна, была предметом любви декабриста Якушкина. Ее брат, сослуживец Якушкина по Семеновскому полку, предоставлял другу кров.
«Любовь была взаимная», – читаем в мемуарах декабриста князя Оболенского. Но рассмотрев глубоко свое чувство, Якушкин «нашел, что оно слишком волнует его; он принял свое состояние, как принимает больной горячечный бред, который сознает, что не имеет силы от него оторваться, – одним словом, он решил, что этого не должно быть, – и затем уехал и тем окончил первый истинный роман его юношеской жизни».
Продолжая словами Никиты Муравьева, «Якушкин, который несколько лет уже мучился несчастною страстью и которого друзья его уже несколько раз спасали от собственных рук, представил себе, что смерть его может быть полезна России. Убийца не должен жить, говорил он, я вижу, что судьба меня избрала жертвою, я убью царя и сам застрелюсь».
Суди, читатель, какая связь.
Сделалось совещание, известное под именем «Московский заговор 1817 года». На совещании князь Шаховской, тоже семеновец, просил повременить с цареубийством до дня, когда их полк заступит на дежурство во дворце.
Именно Шаховской женится на княжне Щербатовой. Ее усилиями повредившийся в рассудке ссыльный князь будет переведен из Туруханска в суздальский Евфимиев монастырь, где и скончается в 1829 году.
Тему декабристских жен обыкновенно приурочивают к дому и салону Зинаиды Волконской на Тверской улице (№ 14, впоследствии Елисеевский магазин).
В стихотворении «Среди рассеянной Москвы» Пушкин поднес Волконской титул царицы муз и красоты. Княгиня Зинаида, родившаяся в Турине и скончавшаяся в Риме, провела в Москве только 5 лет, с 1824 по 1829-й. Дом принадлежал ее мачехе, вдо́вой княгине Белосельской-Белозерской.
Когда княжна Зинаида стала супругой князя Никиты Волконского, то оказалась в ближнем круге Александра I, считавшего ее «прекраснейшим украшением своего дворца».
Княгиня Зинаида Григорьевна Волконская на портрете работы Д. и А. Ромилли. 1831
Княгиня Мария Николаевна Волконская с сыном Николаем на портрете работы П. Соколова. 1826
Салон княгини, образовавшийся в исходе александровского времени, сделался центром фронды в николаевское. Культ художеств в этом доме стоял под знаком фронды. Но аристократическая фронда в николаевское время культивировала александровское прошлое, а не то будущее, какового не имела. Сказать иначе, культ художеств сопрягался в этом доме с культом только что минувшего, или, точнее, уходящего. По существу, здесь был салон кончающегося ампира. В этом смысле отъезд княгини Зинаиды из России так же знаков для Москвы, как, например, отъезд Жилярди или смерть Бове.
Но если за жилярдиевской колоннадой Английского клуба стояла мужская фронда, то салон Волконской держал женскую. То была фронда на фоне декабристского крушения, когда, по словам Герцена, «одни женщины не участвовали в… позорном отречении от близких». Княгиня Зинаида оказалась в центре родственного круга арестованных и ссыльных.
Проводы в Сибирь другой Волконской, княгини Марии Николаевны (она и Зинаида были замужем за братьями), стали самой демонстративной акцией салона на Тверской.
При этом случае между двумя княгинями Волконскими память культуры ставит Пушкина, жильца соседней гостиницы «Север», с его «Посланием в Сибирь». Но здесь необходимо уточнение. Как вспоминала княгиня Мария Николаевна, «во время добровольного изгнания нас, жен сосланных в Сибирь, он был полон самого искреннего восхищения. Он хотел передать мне свое “Послание” к узникам для вручения им, но я уехала в ту же ночь, и он передал его Александрине Муравьевой».
Передача состоялась в доме… Сергея Николаевича и Варвары Петровны Тургеневых, живших тогда с десятилетним сыном Иваном на периферии верхней Неглинной, в нынешнем Большом Каретном переулке, угол Садовой (№ 24/12). В 1990-е годы обрушился последний флигель, сохранявшийся в этом владении от времени Тургеневых.
Дом княгини Белосельской-Белозерской на акварели Ф. Я. Алексеева «Вид на Страстную площадь в Москве». 1800-е
Братья-декабристы Иван и Михаил Фонвизины жили в отцовском доме на Рождественском бульваре (№ 12). Наталья Дмитриевна, жена генерала Михаила Александровича Фонвизина, возможный прототип Татьяны Лариной, пережила Сибирь. Овдовев, она вторично вышла замуж – за Ивана Пущина. Оба мужа лежат на одном погосте в подмосковных Бронницах.
Снесенный в сталинское время наугольный дом матери декабриста Анненкова помещался на углу Петровки и Кузнецкого (№ 8/5). Его угловая ротонда обещала, по аналогии с себе подобными, историю любовного неравенства.
Анненков нашел Полину Гебль в модном магазине Демонси на Кузнецком Мосту, где та служила. Свадьба состоялась в руднике, уравнявшем сословные права влюбленных.
История Анненковых европейски известна по роману Дюма «Учитель фехтования». Этот запрещенный Николаем I роман – еще один посильный вклад западной беллетристики в русский любовный миф.
Но не в московский. Любовь героев перенесена в Санкт-Петербург, и только на проезде героини в Сибирь является Москва и где-то в ней дом матери героя, «графини» Анненковой.
Бывший дом Анненковых (справа) на фото 1920-х
Дом князей Трубецких – Бове. Фототипия К. Фишера. 1880-е
Осип Иванович Бове на миниатюре работы неизвестного художника
Случай перемены мужского и женского в неглименской коллизии сословного неравенства и национального различия адресуется в Петровский (бывший Богословский) переулок, 6 и 8. Первый из этих домов принадлежал вдовой княгине Авдотье Семеновне Трубецкой. В 1816 году она вышла замуж за архитектора Бове. Осип Иванович переехал во владение жены, где выстроил второй дом. За год до смерти зодчего старый дом был продан, и чета осталась в новом, совершенно перестроенном впоследствии.
Руководитель воссоздания Москвы после пожара 1812 года, создатель Театральной площади, соавтор здания Большого театра и автор Малого, проектировщик кварталов вокруг исчезнувшей реки Неглинной – словом, оформитель Кузнецкого Моста в годы сложения мифа, Осип Бове сам поместился в миф. Корифей ампира – в ампирный поначалу миф.
«Москва помешалась: художник, архитектор, камердинер – все подходят, лишь бы выйти замуж», – судила о княгине Трубецкой княгиня Туркестанова.
Конечно, архитектор со времен Петра не равен камердинеру. Петр перевел его из мужиков в чиновники, а Табель о рангах позволяла выслужить дворянство достижением 8-го класса. Навстречу двинулись в архитектуру дворяне по рождению, не исключая столбовых.
И все же разница между супругами Бове огромна. Сын неаполитанского художника стал обладателем нескольких подмосковных и отдаленных поместий, а Трубецкая лишилась княжеского титула, чтобы писаться чиновницей очередного класса.
С Кузнецкого Моста происходила некая Арманс, возлюбленная литератора Василия Петровича Боткина. Эта история принадлежит любовному мифу постольку, поскольку ее увековечил Герцен в «Былом и думах»:
«Сначала я думал, что это один из тех романов в одну главу, в которых победа на первой странице, а на последней, вместо оглавления, счет; но убедился, что это не так…»
Портрет Арманс, писанный Герценом, сошел бы за портрет Полины Гебль и всего типа «благородного плебейства великого города» Парижа в Москве. Боткин решен у Герцена гораздо индивидуальнее, хотя и в нем намечен тип. Тип любомудра, любовника философии, одной ее.
Дом Боткиных сохранился в стороне от Кузнецкого, в Петроверигском переулке (№ 4). Можно сказать, что этот адрес дополняет любовную карту Покровки. Добавить, что сестра Василия Петровича стала женой Афанасия Фета. Впрочем, в доме царил глава семейства, старозаветный купец Петр Кононович, не совместимый ни с какой Арманс.
Еще раз: тема сословного неравенства любовников осложнена и отягощена на Кузнецком Мосту темой национального и конфессионального несходства, как это и должно быть в новой Немецкой слободе.
Когда несходство делалось кричащим, даже Герцен изменял приобретенному демократизму.
Николай Кетчер нашел нищенку Серафиму на какой-то улице между Сокольниками, где он тогда жил, и Новой Басманной, где служил; так что начало этого романа принадлежит Москве яузской. Середина – Арбату, где на Сивцевом Вражке у Кетчера был дом (на месте № 20). В то время аристократической брезгливостью его друзей был испытан на прочность и, кажется, не выдержал испытания весь круг московских западников.
«Между Кетчером и Серафимой, между Серафимой и нашим кругом лежал огромный, страшный обрыв, во всей резкости своей крутизны, без мостов, без брода. Мы и она принадлежали к разным возрастам человечества, к разным формациям его, к разным томам всемирной истории. Мы – дети новой России, вышедшие из университета и академии, мы, увлеченные тогда политическим блеском запада, мы, религиозно хранившие свое неверие, открыто отрицавшие церковь, – и она, воспитывавшаяся в раскольническом ските…»
Семейную старость Кетчеры встретили на Самотеке, в 1-м Волконском переулке (№ 11), и проводили на 2-й Мещанской, в доме, купленном для них Грановским, Щепкиным и Тургеневым (№ 44). Оба адреса принадлежат верховьям Неглинной.
Без Кетчера вообще немыслим любовный миф тех лет, когда ампир сменялся романтизмом. Похититель Захарьиной и свидетель ее брака с Герценом, Николай Христофорович мог стать еще свидетелем тайного венчания Боткина и Арманс, если бы дело не отложилось до Петербурга. Он вообще любил устраивать подобные дела:
«Когда Надеждин, теоретически влюбленный, хотел тайно обвенчаться с одной барышней, которой родители запретили думать о нем, Кетчер взялся ему помогать, устроил романтический побег, и сам, завернутый в знаменитом плаще черного цвета с красной подкладкой, остался ждать заветного знака, сидя с Надеждиным на лавочке Рождественского бульвара».
Вероятнее, Страстного: Кобылины тогда снимали дом Корсаковых, «дом Фамусова». Но ошибка Герцена лежит в пределах Неглинного Верха.
Будущий издатель «Телескопа» Николай Иванович Надеждин учительствовал в доме Сухово-Кобылиных. Предметом его «теоретической любви» была Елизавета Васильевна, сестра будущего драматурга и сама будущая писательница под псевдонимом Евгения Тур. Псевдоним будет образован от фамилии мужа, графа с характерным для Кузнецкого Моста именем Анри Салиас де Турнемир.
Пожалуй, Надеждин в «доме Фамусова» выглядит Молчалиным, хоть и в отсутствие Чацкого. Тема неравенства в этой истории наглядна: Надеждин был поповичем, Кобылины имели общих предков с Романовыми. Юный брат Елизаветы, Александр Сухово-Кобылин, сказал по поводу Надеждина: «Если бы у меня дочь вздумала выйти за неравного себе человека, я бы ее убил или заставил умереть взаперти».
Убил ли Сухово-Кобылин Луизу Симон-Деманш, мы не узнаем никогда.
Роман завязался в Париже в 1841 году. На следующий год Луиза приехала в Москву, зная, что останется только любовницей аристократа, и поступила модисткой в магазин мадам Мене на Кузнецком Мосту. Рядом, на Рождественке, Кобылин снял для нее квартиру (в доме № 8, недавний снос).
Через три года Луиза уже формальная владелица винного магазина, фактически принадлежащего Кобылину. Она записывается в московское купечество, переезжает на Никольскую, в Чижевское подворье (№ 8).
Дом Гудовича (в глубине, со скругленным углом) на литографии Дж. Дациаро по оригиналу А. Деруа. Середина XIX века
Сам Александр Васильевич живет у графов Сухтеленов в Большом Кисловском переулке (№ 4). В 1847 году снимает две квартиры, для Луизы и себя, в доме графа Гудовича на Тверской (современный адрес Брюсов переулок, 21). Так из Арбата, с Кисловки, герой перемещается через Успенский Вражек на самую границу ареала Кузнецкого Моста.
При реконструкции Тверской в улицу Горького дому Гудовича выпало не погибнуть, но отъехать в переулок. Вероятно, инженерам было интересно передвинуть дом вверх по рельефу. Протянувшийся вдоль переулка дом Гудовича принадлежал до переезда неглименскому склону и склону Успенского Вражка одновременно, сопрягая ареалы прибавленного Арбата и Кузнецкого Моста. Ареалы, олицетворенные аристократом Кобылиным и приезжей Луизой.
И снова наугольный дом как поместилище любовного предания!
Его полуротонда выходила прежде на угол Тверской. Как она выглядела до надстройки и перелицовки, около времени трагедии, видно на литографии.
…Квартал перед ротондой занимает скромный корпус на месте правой части современного дома № 9 по Тверской. Здесь, в усадьбе Плещеевых, жил в 1790-е годы вернувшийся из-за границы Карамзин. Плещеевы суть адресаты «Писем русского путешественника», здесь же и написанных. И здесь же родилась «Бедная Лиза». У Плещеевых Карамзина нашла писательская слава, а он нашел у них жену, Елизавету Ивановну Протасову, сестру хозяйки дома. От усадьбы не осталось ничего.
Но поразительно сходство судеб бедной Лизы и бедной Луизы. Фабулы двух историй совпадают в главном: сословное неравенство, нежелание знатного барина жениться на соблазненной и ее гибель.
…«Дом Гудовича очарователен», – писал Кобылин. Однако года через два он переехал в собственный, приобретенный на Страстном бульваре дом (№ 9), в нескольких шагах от памятного с молодости «дома Фамусова». Бедная Луиза осталась у Гудовичей. Фигуры будущей трагедии заняли места. Меж ними пролегла не просто Тверская улица, но пропасть: Кобылин переживал роман с ровней, Надеждой Ивановной Нарышкиной, замужней светской львицей. Предполагают, что убийству предшествовало объяснение между участниками треугольника в доме героя на Страстном бульваре.
В самом начале следствия Нарышкина справила заграничный паспорт и беспрепятственно уехала. В Европе родила дочь Сухово-Кобылина, названную… Луизой. А овдовев, стала женой Дюма-сына.
Согласно ответам Кобылина на допросные пункты, вечер 7 ноября 1850 года он провел у Нарышкиных. Луиза исчезла из дома Гудовича тем же вечером или ночью. Кобылин стал искать ее наутро, искренне тревожась – либо делая себе алиби. Получилось – наводя на себя подозрения. Хотя тело нашли на Ходынском поле, одно из орудий убийства было домашнее: утюг.
Бывший дом Гудовича (перестроенный) на фото Гринберга. 1907
Александр Васильевич Сухово-Кобылин на портрете работы В. А. Тропинина. 1847
Дом Сухово-Кобылина на Страстном бульваре. Фото 1970-х из частного архива
Луизу отпели в церкви Святого Людовика на Малой Лубянке и погребли на Немецком кладбище (могила утрачена).
Сторонники виновности Кобылина считали местом преступления дом на Страстном. На досках задней лестницы полиция нашла кровавые следы. Хозяин отвечал, что это повар резал курицу. Сегодняшним криминалистам было бы легко проверить это и закончить дело.
Во время заключения Кобылина четверо слуг признались в убийстве барыни. Позднее отказались от признаний. Мотивом преступления по этой версии была жестокость обхождения Луизы, а местом – дом Гудовича.
Минует полтораста лет, и в 1997 году правительство Москвы по-своему распорядится этим темным делом, снеся дом на Страстном бульваре, 9. Главным кобылинским мемориалом остался дом Гудовича.
Нынешним видом он обязан перестройке конца XIX века. К тому периоду относится и герб новых владельцев, Миклашевских, помещенный на ротонде, с девизом «In Deo spes mea», «в Боге надежда моя».
Дважды арестованный и дважды освобожденный Сухово-Кобылин за время следствия, семь лет, стал драматургом. «Свадьбу Кречинского» он начал в камере Тверской пожарно-полицейской части (Тверская площадь, дом не сохранился).
Но жизнь писателя стала его главнейшим текстом. Московским текстом, текстом романтизма.
Текст не заканчивается делом Луизы. И не только потому, что неясна концовка дела.
В 1859 году Сухово-Кобылин привез из Парижа в дом на Страстном жену, Марию де Буглон. Через год Мария умерла на возвратном пути.
В 1867 году писатель появился в том же доме с новой женой, Эмилией Смит из Англии. В следующем году ее похоронили на Немецком кладбище.
Только тогда Кобылин продал дом.
Он не удерживал любовь живой. Что это – метафизическое доказательство былого преступления или исходно тяготеющий над домом и над его владельцем рок? Рок, частью действия которого была и смерть Луизы?
В Арбате неравный брак не стал центральной темой даже после Шереметева. Неравный брак, даже как невозможность, стал темой на Кузнецком. По примеру петровской Яузы, по свойству русско-западного пограничья.
Где бассейн Неглинной первый раз соприкасается с бассейном Яузы – над перекрестком Сретенских ворот Белого города – стоит церковь Успения в Печатниках (Сретенка, 3/27). Та, прихожанином которой был художник Пукирев и которая поэтому считалась церковью «Неравного брака».
Памятник другого неравного брака, шереметевский Странноприимный дом, стоит у той же водораздельной линии, у перекрестка Сретенских ворот Земляного города, где представляет Яузу. Странноприимный дом и церковь Успения в Печатниках равно напоминают о неравенстве в любви, объединяя этой темой смежные любовные пространства (наблюдение Геннадия Вдовина в беседе с автором).
25 июня 1882 года в номерах «Англия» на углу Петровки и Столешникова (место дома № 15/13), в постели куртизанки Ванды умер генерал Скобелев. Офицеры перенесли тело в гостиницу «Дюрсо» (угол Неглинной улицы и Театрального проезда, место дома № 2/3).
Искать ли смысл в таком конце? Не вспомнить ли, как под стенами вожделенного Константинополя было заключено перемирие с турками, позволившее русским офицерам… ходить в город.
Именно так: не войдя в Константинополь, Скобелев ходил в него. А ведь взятие города есть брак, взятие города священного – священный брак. Что бы ни делал Скобелев в Константинополе, сделалась профанация. «Белый генерал» сошел с белого коня, спустился с высоты своей задачи.
Так не были на высоте задачи ни Россия, раздираемая внутренними голосами, ни либеральный император. Мало Аксакова и Достоевского для достижения подобной высоты.
Михаил Дмитриевич Скобелев на фото, сделанном в Константинополе, в квартале Пера
Мадемуазель Ванда неизбежна на Кузнецком. Чем выше по Неглинной, тем ниже любовь. И тем она дешевле. Публичными домами, отнесенными за линию бульваров, Кузнецкий профанировал свою публичность, предназначенность для встреч, усугубленную неравенством встречающихся. Именно на севере Москвы легализуется к исходу XIX века удел любви товарной. Переулки Каретного Ряда и Сретенки, по сторонам уже невидимой в трубе Неглинной, принадлежат периферии Кузнецкого Моста.
Из двух десятков этих переулков нарицательным стал Соболев, нынешний Большой Головин между Сретенкой и Трубной, прозрачно зашифрованный в «Припадке» Чехова литерами «С-в». Знаменитая строка «И как не стыдно снегу падать в этот переулок!» относится к нему. Падение – вот ключевое слово, объединяющее это восклицание с названием и фабулой рассказа.
Даже доходный дом Страстного монастыря (Малый Путинковский, 1/2) предоставлял, как принято считать, известные услуги. Выходящий боком на Страстной бульвар, дом отмечает ту границу, на которой товарная любовь не останавливалась, нет, но оставляла собственное жительство, перебираясь в гостиницы, вроде той самой скобелевской «Англии».
Еще в 1990-е годы имена «Тверская», «Уголок» имели нарицательную силу Соболева переулка.
…Пожалуй, дом с горельефами в арбатских переулках – пришелец с Неглинного Верха. Экстерриториальность дома Бройдо в Арбате выдает различие любовных ареалов города, их тем и интонаций.
И одновременно их связь. Дом с горельефами – анекдотическая перекодировка древнего «на Петровке на Арбате».
Заведение мадам Китаевой в романе «Воскресение» не адресовано.
Согласно обвинительному акту, «весь день накануне и всю последнюю перед смертью ночь Смельков провел с проституткой Любкой (Екатериной Масловой) в доме терпимости и в гостинице «Мавритания»». Гостиница с таким названием существовала, а часть ее строения и ныне существует в Петровском парке (Петровско-Разумовская аллея, 12).
Географически Петровский парк принадлежит верховьям Пресни и Ходынки, но отсечен от соименных им районов Петербургским трактом, отмежеван его широкой полосой к Неглинному Верху.
Бутырская тюрьма, в которой содержалась Катюша Маслова, стоит на Дмитровской дороге (Новослободская, 45), в бассейне верхней Неглинной.
Между Бутырками и «Мавританией» лежит Нижняя Масловка; не отсюда ли фамилия Катюши?
Можно сказать, Катюша балансирует на грани Пресни и Неглинной, заступая ее в обе стороны и падая.
Вообще, любовь Кузнецкого Моста трагичнее арбатской. И тем трагичнее, чем ближе к декадансу.
Говоря словами Нины Петровской, она и Брюсов семь лет влачили свою трагедию по всей Москве, по Петербургу и по разным странам. И все-таки это история с Неглинной. Валерий Брюсов жил в те годы на Цветном бульваре, 22 (недавний снос и новодел). Для Брюсова Петровская бросила мужа. Андрей Белый снова вписал ее любовь в треугольник. В романе Брюсова «Огненный ангел» все трое выведены под масками XVI века.
14 апреля 1907 года на лекции Андрея Белого в Политехническом музее Петровская стреляла в Брюсова; оружие дало осечку.
…Музей стоит на москворецком склоне, у самой грани водораздела с Неглинной. Однако что-то отчуждает его от Покровки и приобщает к области Кузнецкого Моста. Все же древнейшей, чем Лубянка, версией водораздела была ростовская дорога от Ильинских, а не от Никольских ворот Китай-города: Лучников переулок, переходящий в Златоустовский и далее в Милютинский. На карте видно, что Политехнический становится на грань водораздела. Лицом музея стала третья строительная очередь с фасадом по Лубянской площади, оконченная словно бы под выстрел Нины, в том же 1907 году.
Валерий Яковлевич Брюсов
Нина Ивановна Петровская
Надгробие Николая Тарасова работы Н. А. Андреева. Установлено на Армянском кладбище. Фото 1911
Три с половиной года спустя в доходном доме на Большой Дмитровке, 9 был сделан другой знаменитый декадентский выстрел. Покончил с собой молодой магнат Николай Лазаревич Тарасов, меценат театра «Летучая мышь», деливший квартиру с другим основателем театра, Никитой Балиевым.
Тарасов был влюблен в жену магната Грибова, которая предпочитала и ему, и мужу некоего Журавлева, содиректора Барановской мануфактуры. Когда последний проигрался в карты так, что стал демонстративно умышлять самоубийство, Грибова потребовала денег у Тарасова. Тот не дал. Скоро Журавлев действительно свел счеты с жизнью. На следующий день за ним последовала Ольга Грибова. За ней на третий день ушел Тарасов. В довершение всех ужасов, слуга Тарасова нашел на лестнице гроб и венок, заранее заказанные для него подругой Ольги.
Галерею женских лиц Кузнецкого Моста, пожалуй, завершает героиня «Доктора Живаго» Лара Гишар.
Происхождение Лары типично для Кузнецкого. Прие́зжая с Урала «вдова инженера-бельгийца и сама обрусевшая француженка Амалия Карловна Гишар», мать героини, «купила небольшое дело, швейную мастерскую Левицкой близ Триумфальных ворот», то есть у площади Белорусского вокзала. Купила «с кругом ее прежних заказчиц и всеми модистками и ученицами». Видно, как тень Обер-Шальме распространяется с Кузнецкого Моста вверх по Неглинной и на край ее бассейна. «Чувствовалась близость Брестской железной дороги». «Дом был одноэтажный, недалеко от угла Тверской», то есть от конца 1-й Тверской-Ямской.
Квартировали Гишары у начала Тверских-Ямских, в меблированных комнатах «Черногория» в Оружейном переулке. «Это были самые ужасные места Москвы, лихачи и притоны, целые улицы, отданные разврату, трущобы “погибших созданий”.» В Оружейном переулке, на углу 2-й Тверской-Ямской, родился Пастернак.
Со временем Гишары стали жить при мастерской. Неподалеку, «в конце Брестской улицы», жил Паша Антипов, будущий муж Лары.
Но прежде в ее жизни возник адвокат Комаровский. Сначала Лара целовалась и вальсировала с ним на чьих-то именинах в Каретном Ряду («направо легла Садово-Триумфальная, налево Садово-Каретная»), потом пришла к нему домой.
Тот жил в Петровских линиях, как называется один из переулков Кузнецкого Моста. Местными персонажами глядят и экономка Комаровского Эмма Эрнестовна, и его друг Константин Илларионович Сатаниди, актер и картежник, с которым «они пускались вместе шлифовать панели» Кузнецкого, наполняя оба тротуара своими голосами.
На прямом продолжении улицы Кузнецкий Мост поселяется Паша Антипов: «в комнате, которую Лара сама приискала и сняла ему у тихих квартирохозяев в новоотстроенном доме по Камергерскому, близ Художественного театра».
Камергерский лежал и на пути Лары с Петровских линий в Мучной городок близ Волхонки, где она выстрелит в Комаровского.
Именно в Камергерском «Лара любила разговаривать в полумраке при зажженных свечах». Когда в один святочный вечер «во льду оконного стекла на уровне свечи стал протаивать черный глазок», по Камергерскому проехали в извозчичьих санях Юрий Живаго и Тоня Громеко. Живаго, обратив внимание на скважину в окне, прошептал «начало чего-то смутного»: «Свеча горела на столе. Свеча горела…»
Подобно скрещению судеб в свете свечи, в Камергерском скрестились два мира. Ибо как Лара – Неглинному Верху, Тоня Громеко принадлежит Арбату (Сивцев Вражек, угол Плотникова переулка). Сам Живаго, как скрещение миров, любит обеих женщин.
Комната в Камергерском станет последней для него. В конце романа Лара, зайдя туда по старой памяти, увидит гроб, а в нем Живаго.
«Комната обращена была на юг. Она двумя окнами выходила на противоположные театру крыши, за которыми сзади, высоко над Охотным, стояло летнее солнце…» То есть дом стоял на той стороне переулка, где Художественный театр. «Новоотстроенным» в те годы был угловой с Большой Дмитровкой дом (№ 5/7) на древней усадьбе Собакиных – Стрешневых.
Горбом Камергерского лежит перевал между двумя любовными долями Москвы, Арбатом и Неглинной. Здесь средостение московского Запада, веста.
В «Евгении Онегине» возок Татьяны Лариной, пронесшись по Тверской, по-видимому поворачивает в Камергерский, на Кузнецкий Мост. Определенно поворачивает здесь Белинский в своем литературном поиске центральной улицы Москвы.
Природа этого движения ясна. Кузнецкий был мостом между частями города, главным мостом через Неглинную. С исчезновением Неглинной под землей после 1812 года привычка поворота не исчезла сразу.
Да, пожалуй, сохранилась и теперь. Отсюда половина успеха Камергерского как пешеходного проекта. На этом перевале временят и ждут, даже когда не знают, кого или чего. Судеб скрещенья.
Камергерский переулок. Фото конца XIX века. В доме справа еще не устроен Художественный театр
Глава XXIII. Тверская и Тверской
Тверская улица не только пограничье, но и мир. Как всякая граница – не черта, но мир с особенными свойствами (мысль Гелены Гриневой в беседе с автором). Свойства Тверской суть свойства гребня, собственно холма, тогда как свойства Кузнецкого Моста суть свойства долины между холмами, Страстным и Сретенским. Насколько склон холма принадлежит долине, – Тверская принадлежит миру Кузнецкого Моста. Насколько склон холма принадлежит холму, – Тверская принадлежит самой себе.
Самость Тверской есть самость Квиринальского холма Москвы, Страстного.
Самость Тверской была утрирована превращением в улицу Горького, архитектурным превращением в улицу-мир.
Первоначальное облюбование Тверской направлено вдоль гребня, а облюбование Кузнецкого Моста – вдоль склона.
Тверская улица. Литография О.-А. Кадоля. 1825 или начало 1830-х
Дом Ермолова на Тверской. Чертеж фасада из Альбомов Казакова. 1800-е
Тверская облюбована с начала XVIII века.
Помимо дома Долгоруковых и дома Разумовских (№ 5 и 21), на улице стоят дома двоих екатерининских любовников.
Дом № 20 сохранил тогдашнюю наружность. Правда, только сзади, да еще с надстройкой. Дому повезло, как повезло его хозяину, восьмому фавориту Екатерины Александру Петровичу Ермолову. Дом скромен так же, как его хозяин, чей «случай» оказался слишком краток.
Выдвиженец Потемкина, Ермолов потерял расположение светлейшего, когда заступился за честь последнего крымского хана. Екатерина рассудила, что должна держаться «корня, а не ветвей», то есть не ссориться с Потемкиным, и отставила Ермолова.
От восьмого до девятого фавора несколько шагов через Тверскую по диагонали. В годы «случая» Александра Матвеевича Дмитриева-Мамонова дом на главной улице Москвы купил его отец Матвей Васильевич.
По мере превращения Тверской в улицу Горького дом был подвинут с красной линии и, более того, развернут на 90 градусов в переулок собственного имени (Мамоновский). На косогоре переулка был построен цокольный этаж, чтоб надвинуть дом без спуска по рельефу. Теперь верх дома старше низа. Современный адрес феномена: Мамоновский, 7.
В спуске с разворотом есть сторонний смысл. Здесь не Арбат и Патриаршие пруды восходят к линии Тверской, а мир Тверской нисходит к Патриаршим и Арбату.
Поворот и спуск к Арбату образует траекторию знакомства Мастера и Маргариты: «Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась. <…> Повинуясь этому желтому знаку (она несла цветы. – Авт.), я тоже свернул в переулок и пошел по ее следам. Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, а она по другой. <…> …Эхо <ее слов> ударило в переулке и отразилось от желтой грязной стены. <…> Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!»
Считается, что кривой переулок это Большой Гнездниковский, а желтая стена принадлежала дому № 5, снесенному и замененному недавно новоделом.
На месте современного дома № 15 по Тверской, углом Вознесенского переулка, стояла гостиница «Лувр». В январе 1890 года в ее дешевых номерах поселился переехавший из Ярославля Константин Бальмонт с молодой женой Ларисой. Здесь он пережил неудачу первой книги, смерть первого ребенка и яркие приступы ревности супруги. 13 марта Бальмонт выбросился из окна гостиницы, но выжил и остался хром. Чувствуя себя воскресшим, он поднялся в состоянии «небывалого расцвета умственного возбуждения и жизненности» и отправился покорять Москву.
Гостиница «Лувр» долго оставалась адресом Бальмонта, а жизнь поэта повернула с Тверской в соседний Брюсов переулок. Обходя ротонду бывшего дома Гудовичей, словно приглашающую к повороту, поэт находил усадьбу купца Андреева (Брюсов переулок, 19; снос почти всех строений в 1990-е годы).
Екатерина Алексеевна Андреева сначала игнорировала знаки внимания женатого поэта. Затем, вопреки воле благочестивых родителей, съехалась с ним, не дожидаясь результатов бракоразводного процесса. Только в 1896 году Синод развел Бальмонта, но запретил вступать в повторный брак. Влюбленные нарушили и этот запрет, тайно обвенчавшись в Твери.
Но и венчание не заставило поэта забыть о поэтессе Мирре Лохвицкой.
Гостиницы «Мадрид» и «Лувр» (справа) на фото начала XX века. Слева – дом генерал-губернатора
Бывший дом Кологривовых на фото начала XX века. В глубине – бывшая усадьба Римского-Корсакова
Лучшим ходом поворота с Тверской, лучшим средством сообщения между нею и Никитской служит Тверской бульвар. Стена Белого города, стоявшая на его месте, нащупала водораздел, сухое место между Успенским Вражком и Черторыем.
Шестой фаворит Екатерины Великой Иван Николаевич Римский-Корсаков владел на Тверском бульваре двумя дворами с каменными палатами в каждом (№ 24–26). Корсакова подобрал императрице сам Потемкин. Как писал Щербатов в трактате «О повреждении нравов в России», Иван Николаевич «преумножил бесстыдство любострастия в женах». Фаворит был отставлен, когда открылся его роман с Екатериной Строгановой, красавицей, которой адресованы слова Вольтера: «Я видел солнце и вас». Графиня последовала за опальным в Москву, бросив мужа и сына; любовники жили в строгановском Братцеве. Корсаков умер только в 1831 году, и Пушкин успел несколько раз навестить его на Тверском бульваре с расспросами. Усадьба снесена в 2000-е годы, кроме фасадов по бульвару. Задняя стена ее смотрела в Гнездниковский переулок. Именно она желтела Мастеру и Маргарите при знакомстве.
Тверской бульвар, конечно, самый пушкинский. Вспомнить дом Кологривовых с его преданием о первой встрече Пушкина и Гончаровой.
Памятник Пушкина недаром служит для свиданий. И служил на старом месте, на Тверском бульваре. Там памятник принадлежал продленному Арбату, на новом месте он принадлежит Кузнецкому Мосту.
Как путь, проход между Арбатом и Неглинной, Тверской бульвар не может без свиданий.
Тверской бульвар на литографии по рисунку О.-А. Кадоля. 1825
Здесь тургеневский Аратов встречался с Кларой Милич; в сущности, со смертью.
На бульвар съезжались посмотреть других и показаться девушки и кавалеры. Об этом есть в «Анне Карениной»: «…В известные часы… с мадемуазель Линон подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках – Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго натянутых красных чулках были на всем виду…»
Бульваром, в Камергерский с Кисловки, а значит, на Кузнецкий из Арбата, в школу Художественного театра, сопровождал свою возлюбленную Катю бунинский Митя («Митина любовь»).
Тверской сошел и для иного рода встреч. Ключевский, студентом живший в «Латинском квартале» на Патриарших, писал кому-то из друзей в 1862 году: «Ты знаешь, что такое московский бульвар? <…> Самый знаменитый из них в отношении охоты за шляпками – Тверской, сиречь именно тот, от которого недалеко помещаюсь я. <…> Вот, как наступит вечер, там музыка около маленького ресторанчика и, братец ты мой, столько прохвостов, что и-и! Здесь царствуют такие патриархальные нравы, что всякую даму встречную, если есть охота, ты можешь без церемонии взять под руку и гулять с ней… Нагулявшись, ты можешь, если опять есть охота, попросить спутницу (признаться, иногда очень красивую и милую) проводить тебя самого до квартиры и непременно получишь согласие. Дошедши до квартиры, можешь попросить войти, и войдет, и опять можете продолжать диспут о современных вопросах…»
Для чеховских студентов, собиравшихся в Соболев переулок («Припадок»), Тверской был местом сбора: студент Васильев жил в одном из переулков «Латинского квартала», выходящих на бульвар.
Тверской соединяет признаки Арбата и Кузнецкого Моста. Как Камергерский переулок, как Тверская улица, он сочленяет, связывает облюбованные доли московского запада.
Глава XXIV. Метафизика Никольской
Замыкая круг любовной карты, нужно возвратиться в его центр. Хотя бы для того, чтобы напомнить: старинное облюбование Кремля, его обжитость царским любовным мифом не означают вестернизацию. Какой бы яркой любовной краской ни зарделся Кремль на нашей карте, – именно государева любовь держит его на стороне традиции. На стороне Замоскворечья и Таганки. На стороне Китая и земской Покровки, вместе именующихся подкремлевьем, то есть междуречным продолжением Кремля.
В подобном начертании восточным рубежом вестернизации как будто остается линия кремлевских и китайгородских стен вдоль нижнего течения Неглинной и само это течение. Но если у Замосковоречья есть облюбованная западная кромка; если безлюбовность Китай-города знает шереметевские исключения Никольской улицы; если в самом Кремле существовал первоначальный Опричный двор, – значит, необходимы уточнения границ.
Тесть Льва Толстого служил по дворцовому ведомству, и семья Берсов жила в Кремле. Поэтому Лев Николаевич обвенчался с Софьей Андреевной (1862) в кремлевской дворцовой церкви Рождества на Сенях.
Это очень трудно представить. И потому, что графу предстояло олицетворить арбатскую интеллигенцию, и потому, что Кремль – удел любви державной. Да, по символическому смыслу таинства венчания, каждая чета однажды коронуется. И все-таки венчальный свет толстовской свадьбы растворен в ярчайшем свете древних царских бракосочетаний.
Просто Кремль не замок посреди Москвы, а первый город. И как такой, может таить в себе скрытые трещины дальнейших разделений.
Вспомнить о том, что церковь на Сенях принадлежала женской половине царского дворца. Что эта половина побывала первым из Опричных дворов Ивана Грозного; можно сказать, Арбатом самого Кремля.
Тот же Толстой еще по крайней мере дважды приведет любовь в черту Кремля, а именно в Сенат, в зал заседаний Окружного суда. Там будут слушаться дела Катюши Масловой и о двоемужестве Лизы Протасовой; там застрелится Федя Протасов, «живой труп». Но эти слушания были судом традиции. Дворец Сената не опричен. Как весь восток Кремля, он солидарен с земщиной.
Церковь Рождества Богородицы на Сенях (слева) на акварели Ф. Дюрфельдта «Старый царский дворец в Московском Кремле». 1810-е. В центре – Теремной дворец, справа – Успенский собор
(Не был опричен и Малый Николаевский дворец Фамилии, стоявший в Чудовом монастыре, первоначально резиденция архиепископа; дворец, определенно дополнительный к Большому царскому дворцу.)
Кремлевские сюжеты Толстого, в отличие от собственной его истории, длят пусть не царскую, но земскую, а не опричную любовь. В отсутствие царей, в царственном зале бывшего правительствующего Сената, в заниженном регистре судебных разбирательств.
Сенат построен у стены по Красной площади, а все, что можно полагать иным Кремля, выстраивалось вдоль стены по стороне Неглинной либо тяготело к ней.
Так тяготел царицын двор, первый Опричный двор Ивана Грозного. Построенный на месте этого двора Кремлевский дворец съездов – современная опричнина в Кремле, его иное. Как кремлевский Опричный двор был связан с опричным Арбатом, – так Кремлевский дворец съездов идейно и архитектурно связан с Новым Арбатом, с улицей этого имени.
Между Дворцом съездов и крепостной стеной, словно причалив к ней, стоят палаты Ильи Даниловича Милославского, первого тестя царя Алексея Михайловича. Вот жест, обратный жесту выноса Опричного двора: дом тестя государева словно внесен в черту Кремля из предназначенного Занеглименья. Теперь это единственный оставшийся в Кремле дом частного происхождения. Знак частности, воспоминание о ней в Кремле.
По смерти Милославского палаты стали частью государева дворца и сообщились с его женской, задней половиной переходами над улицей. Придворный театр, первый театр в России, навсегда усвоил новому дворцу название Потешного. А первая потеха, поставленная в нем, была иносказанием любви царя к Нарышкиной.
В конце XVII века дворец опять жилой, служа для помещения царевен и вдовствующих цариц. Как тонко понимал Забелин, дополнительный дворец ответил разобщению династии по крови Милославских и Нарышкиных.
В явлении Потешного дворца осуществилась логика царя Ивана, которая заставила его искать обособления в самом Кремле, на женской половине. Став дополнительным дворцом, Потешный стал опричен в точном смысле слова.
Поднявшись над неглименской стеной Кремля, Потешный оказался городским фасадом женской половины царского дворца и отворил ей взгляд на Занеглименье. Царицын двор стал видимым извне – и зрячим. (Мужская половина всегда глядела на Замоскворечье.)
«Вид в Кремле на Потешный дворец со стороны внутреннего двора». Акварель Ф. Я. Алексеева и учеников. 1800-е. Слева – кремлевская стена. Над дворцом – звонница и трехглавие домовой церкви
Потешный дворец (Комендантский дом) со стороны Дворцовой улицы. Фото из Альбомов Найденова. 1884. В центре – бывшая домовая церковь с «висячей» алтарной апсидой
Обилие и долголетие царевен и цариц сделали то, что в обветшавшем за петровские десятилетия Кремле Потешный оказался самым годным для житья дворцом. Именно в нем остановилась вызванная из Курляндии на царство Анна Иоанновна. Дважды, в год коронации и в год московской свадьбы с Разумовским, останавливалась в нем Елизавета.
Наконец, в Потешном была квартира Сталина, и здесь, насколько можно знать, погибла Аллилуева.
К неглименской стене Кремля отнесена и главная кремлевская постройка времени Петра – Цейхгауз, или Арсенал, манифестация Нового времени и нового архитектурного масштаба. Корифей барокко князь Ухтомский даже хотел открыть его к Неглинной, разобрав участок кремлевских стен.
Арсенал на акварели Ф. Я. Алексеева «Вид Москвы от Троицких ворот Кремля». 1800-е. Фрагмент
Замыкает кремлевский ряд иного и выступает за него на москворецкой стороне Кремля здание Оружейной палаты. Оно опрично, дополнительно Кремлевскому дворцу. Как некогда Потешный, Оружейная палата сочленена с ним теплым переходом над Дворцовой улицей.
Вдоль Арсенала эта улица продолжена как Житная, а за Никольскими воротами Кремля становится Никольской улицей Китая. Вместе они сопровождают нижнее течение Неглинной верхним краем Кремлевского холма.
Оружейная палата (слева, за Боровицкой башней) и Большой Кремлевский дворец на хромолитографии Ф. Дрегера по рисунку Н. Черкасова. 1850-е
Кремлевский ряд иного продолжается китайгородским.
Земский Китай-город мало облюбован, но малая его любовь так явственно сосредоточена вокруг владений Шереметевых, что было бы нечестно не вернуться на Никольскую.
Владение «Славянского базара» (№ 17) помнит княгиню Долгорукову, рожденную графиню Шереметеву. Владение напротив (№ 10) – графа Шереметева и, может быть, его Парашу. На Чижевском подворье (№ 8) пожила Луиза Симон-Деманш, несчастная возлюбленная Сухово-Кобылина.
Сама гостиница «Славянский базар» – место свиданий чеховского Гурова с Анной Сергеевной, «дамой с собачкой». Остановиться в «Славянском базаре» должна, по уговору с Тригориным, Нина Заречная, чеховская «Чайка» (дав знать ему по адресу: «Молчановка, дом Грохольского»).
Любовь Никольской размечает территорию иного на посаде.
Но здесь оно отчетливее, чем любовью, маркируется Просвещением. Никольскую даже зовут улицей Просвещения. Здесь дом за домом в разные эпохи ставились на подозрение у земщины, традиции:
– «Комедийная храмина» царя Петра на Красной площади, то есть в первом квартале от Никольских ворот Кремля;
– петровская Ратуша в том же квартале, на месте Исторического музея;
– Главная аптека на том же месте, в бывшей Ратуше;
– елизаветинский Московский университет в бывшей Аптеке;
– Университетская, читай: масонская, у Новикова на аренде, типография в палатах Воскресенских (Иверских) ворот;
– Славяно-греко-латинская академия в Заиконоспасском монастыре (Никольская, 7–9);
– Никольский монастырь, центр греческого, главным образом афонского присутствия в XVII столетии (Никольская, 11–13);
– Печатный двор в XVI–XVII столетиях (Никольская, 15);
– Типографическая школа этого последнего;
– Масонская книжная лавка Кольчугина, разгромленная вместе с предприятиями Новикова (Никольская, 21).
Не состоя в опричнине де-юре, Печатный двор де-факто был ее изнанкой в земской, городской черте. Типографы ушли в Литву в разгар опричнины, но не она, а земщина была причиной этого ухода. Именно земщина, наставленная духовенством, должна была остановить станок печатников, чтобы раскол земли, опричнина, не усугубился расколом Церкви. Два раскола, не разведенные во времени, могли равняться гибели России.
В самом деле, и при начале печати, и при начале раскола спор шел о букве и о духе книг. Оба раза спорившие стороны подозревали каждая другую в насаждении ошибок, а себе в заслугу ставили их исправление. Кроме того, на первый раз шел спор о благодатности самой печати против переписки как особенной монашеской духовной практики. Недаром книги освящались в церкви. В церкви Жен Мироносиц, стоявшей против Печатного двора. (Ее купил на слом граф Петр Борисович Шереметев, присоединив церковный двор к своей усадьбе; место в левой части Чижевского подворья, № 8.)
Палаты Печатного двора (Теремок). Фото 1903
Палаты Печатного двора за Китайгородской стеной. Вид от Театральной площади. Фото из Альбомов Найденова. 1880-е
Московское предание уверенно произвело монахов-переписчиков в гонители печати, даже в поджигатели Печатного двора. Монашество действительно боялось типографии. Не конкуренции, а повреждения священных текстов и ухода благодати.
Уличный корпус Печатного двора XVII века на акварели неизвестного художника круга Кваренги. 1790-е
Когда же на Печатном дворе сели книжные справщики Никона, дело уже не шло о благодатности станка. Ушедшие в раскол признали благодатными как раз старопечатные, в том числе федоровские, книги. Но сам тип будущего старовера при Грозном воплощен и в переписчиках.
Хотя печать и «справа» священных книг начались в ранние, земские годы Грозного, благословением митрополита Макария и приговорами Стоглавого собора, – с наступлением опричнины первопечатник невольно оказался ее агентом в земщине.
Через два года после бегства первых мастеров в Литву Печатный двор возобновился на старом месте. Но продержался только до второго бегства государя из Кремля, когда станок демонстративно переехал в Александровскую слободу и к делу встал Андроник Тимофеевич Невежа.
Между бежавшим с трона Иванцом Московским, опричным государем, и бежавшим из Москвы первопечатником Иваном Федоровым Москвитином есть внутренняя связь, запечатленная родством имен и прозвищ. Оба вызывали первый, ренессансный кризис русского Средневековья. (Другой, барочный кризис вызвал Никон.) Оба суть первые интеллигенты, или даже первый интеллигент.
Новое время и книжная печать везде в Европе появились об руку.
В палатах Печатного двора имеется окно, смотрящее в стену Китайгородской крепости. Именно так: не на стену, а в стену. Между нею и домами по нечетной стороне Никольской уже тогда не стало улицы, что совершенно против правил обороны. (Лишь кельи Заиконоспасского монастыря хранили отступ от стены как рудимент.) Так же не стало улицы между неглименской стеной Кремля и Арсеналом, Потешным, Оружейной. Словно господствующий ветер прибивает дома-корабли к одному берегу.
Больше того, постройки у кремлевской и китайгородской стен на стороне Неглинной словно надеются преодолеть, взломать их, подменить собой, своими внешними стенами. Так, перешли черту стены Монетный двор и занимавшие его впоследствии Губернское правление и Городская дума (площадь Революции, бывшая Воскресенская, 2/3).
Когда князь Ухтомский предполагал подвинуть Иверские (Воскресенские) ворота на линию Никольской улицы, он подчинялся той же странной силе, ибо подвигать ворота значило смещать черту Китая, оставляя северную сторону Никольской вне ее. Вся северная сторона приобретала странный адрес: за воротами, как будто вне Китая, но все-таки не в Занеглименье.
Ф. Я. Алексеев, ученики. Вид на Воскресенские ворота и Неглинный мост. 1800-е. Слева направо: часть бывшего Монетного двора, Воскресенские ворота, здание Земского приказа (позднее – Ратуши, Главной аптеки, Университета, Городской думы), прясло Китайгородской стены и Арсенал
Просека этого таинственного ветра – Красная площадь. Движение от земского к опричному, среди китайгородского или кремлевского домовья скрытное, делается явным между полюсами площади. Это движение от Спасского крестца к Никольскому. От храма Василия Блаженного – к Ратуше, Комедийной храмине, Главной аптеке, Университету и, наконец, к Историческому музею на их месте.
То же движение заметно в путешествиях учреждений. Заиконопасской академии предшествовала школа при Богоявленском монастыре, на южной стороне Никольской улицы. Перелетевшим через улицу считается (а впрочем, это только версия) и греческий Никольский монастырь. Через Дворцовую в Кремле перелетела на теперешнее место Оружейная палата.
Возможен и дальнейший перелет: с неглименского края Кремлевского холма на противолежащий берег, в Занеглименье.
Перелетают не дома, а назначения домов. Уходит за Неглинную Опричный двор. Туда же переходит врассыпную театральность, выбравшись из колыбели Потешного дворца. Туда же – Университет, начавшийся на Красной площади. Занявшая его палаты Городская дума со временем перелетает на Воздвиженку, в дом Шереметевых, откуда возвращается в собственный дом на Воскресенской площади. И снова улетает, с псевдонимом Моссовета, за Неглинную. Где Дума остается и теперь, переселившись только на Петровку.
Не этой ли природы переезд с Никольской на Воздвиженку младшего графа Шереметева? И неуспех его архитектурных планов на Никольской?
Синодальная типография на литографии Дж. Дациаро. Середина XIX века
Что оставалось на Никольской, меняло знак, усваиваясь, перевариваясь земщиной, традицией.
Так могилянство Заиконоспасской академии однажды перестало видеться иным, чужим, и Академия в конце концов переселилась в Лавру, где и существует как Московская духовная.
Печатный двор стал Синодальной типографией, блюдущей букву церковных книг, как и хотели царь Иван IV, митрополит Макарий, Стоглавый собор и сам первопечатник. Синодальные рабочие даже в 1905 году не выходили из послушания.
Первые, петровские музеи были вызовом традиции, барочными причудами; но Исторический музей и Оружейная палата для XIX века стали цитаделями традиции.
Ветер, внушивший предыдущие страницы, есть метафора. А нужно объяснение.
Археология предполагает, что к поселению на маковице Боровицкого холма, еще до первого упоминания Москвы, прибавилось второе, на мысу или чуть выше по течению Неглинной. Что оба были обвалованы раздельно и разобщены рвом. Земля большего поселения сегодня под Большим дворцом и комплексом соборов, а меньшего – под Оружейной палатой или под Потешным дворцом. Теплый переход между Большим дворцом и Оружейной словно наследует мосту и помогает вообразить его. Стена Москвы, ограда 1156 года, взяла два населенных круга в общий грушевидный очерк.
Меньший двор мог обустроиться с приходом Долгорукого, а мог и раньше, но с его приходом стал княжеским детинцем. Тем часом старшее селение на маковице сделалось посадом. То есть посад Москвы старее княжьего двора, а княжий двор опричен, дополнителен к посаду. Его первоначальная позиция есть памятник того, что княжеская власть была пришельцем и противостала земщине, земле. Представленной литературно в лице мифического Кучки. Ставшее посадом поселение на маковице при желании легко отождествляется с одним из легендарных сел Кучковых.
Калита распространил свой двор на западную половину маковицы, а святитель Петр устроил там митрополичий двор; посад подвинулся к востоку. На старом княжеском участке над Неглинной осталось государево хозяйство. Когда же москворецкая стена Кремля спустилась с бровки на подол холма, дворец с хозяйством обзавелся собственной стеной по бровке. Она вязалась со стеной Кремля у Боровицкой башни, которая теперь служила въездом лишь на Государев двор. Петров чертеж при Годунове рисует третью стену, деревянную, спускающуюся с холма к Москве-реке, чтобы отдать дворцу часть склона и подола.
Такое положение дворца в Кремле осталось памятью о меньшем княжеском дворе, детинце над Неглинной, о его крайнем положении в ограде долгоруковского города. Да, Кремль не замок, и Государев двор в Кремле не замок. Но Государев двор был замком в киевское, долгоруковское время.
Замок, пригороженный к городовой стене, подобно камню, вставленному в перстень, – обычный для Европы способ постановки цитадели. Такая цитадель, или детинец, обороняет город с внешней стороны и одновременно способна повернуться внутрь и против города. Для Запада с его извечным спором города и замка (феодала) эта постановка оставалась актуальной и в эпоху позднего Средневековья, и в эпоху Возрождения, когда московское Средневековье изживало этот спор. Опричный царь возобновил конфликт и повернулся новым Долгоруким против собственного собирательного Кучки. Но Иван не смог возобновить и обострить деление внутри Кремля. Ни целиком, ни женской, ни хозяйственной частями Государев двор не походил на замок, на детинец.
Холм Арбата вне Кремля тем легче принял на свое плечо Опричный двор, что обладал способностью вращаться. Поворачиваться против города, когда и если тот захвачен недругом, есть свойство и обязанность предместного холма. Вращающийся замок – родовая матрица Арбата, родственная матрице кремлевского детинца.
Едва не каждый двор на кромке Занеглименья способен обернуться цитаделью. Дворы же, прислонившиеся изнутри к неглименским стенам Кремля и Китай-города, подобны цитаделям городским. Они воспроизводят, тиражируют вдоль стен, вдоль берега Неглинной матрицу детинца, замка, и его жестикуляцию по адресу посада, города. Желание любого дома и двора на этой стороне воспользоваться крепостной стеной как собственной, или же заменить ее своей, или же выйти за ее черту – суть свойства цитадели.
От этой матрицы произошли:
– архитектура Государевых конюшен на мысу, на самом месте древней цитадели, где ныне Оружейная палата;
– архитектура Потешного дворца, с главным фасадом, обращенным внутрь Кремля, с редкой высотностью, с плоскими кровлями (висячим садом), с домашней церковью и звонницей при ней, с контрфорсами под алтарем, подобными машикулям – бойницам навесного боя, нависающими над кремлевской улицей;
– петровский Арсенал, эта определенно нововременская цитадель в средневековой крепости, растянутая между самыми внушительными башнями; дом со сверхтолстыми стенами, триумфальными воротами и окнами – артиллерийскими бойницами, смотрящими навстречу Карлу шведскому и одновременно на улицы и площади Кремля, куда повернуты и пушки, выставленные перед фасадом как трофеи;
– Исторический музей, дом-замок с башнями и замкнутым двором, взломавший стену Китай-города, главным фасадом обращенный внутрь него, на площадь;
Ф. Я. Алексеев. Вид в Кремле на Боровицкие ворота, Конюшенный двор и церковь Рождества Иоанна Предтечи. Акварель. 1800-е
– взломавший крепостную стену Монетный двор с его глухим стеноподобным низом, многоочитым верхом и тремя дворами;
– два монастыря, Никольский Греческий и Заиконоспасский;
– каре Печатного двора с его палатами, припертыми к стене Китая, с готическим фасадом, обращенным в город и припоминающим другой, тоже готический фасад, XVII века, с такими же гербовыми воротами и башенками-шпилями.
От места расставания Неглинной со стеной Китая напряжение в квартале по Никольской падает; но и здесь явились замковидная аптека Феррейна (Никольская, 21) и сверхвысокая трехгранная Пантелеимоновская часовня, стоявшая в конце Никольской улицы, в ансамбле с башнями китайгородских Никольских ворот.
Наконец, природа цитадели превращает дом за домом вдоль Неглинной в сокровищницы: Оружейная палата, Арсенал, Монетный двор, где деньги сохранялись, а не только делались; Печатный двор с его Книгохранительной палатой, Исторический музей.
На четной стороне Никольской улицы, вне связи со стеной Китая, форма цитадели не выдерживалась. Шереметевские и черкасские дворы на этой стороне не выглядели замками.
Но были облюбованы, и значит, надо думать дальше.
Никольская относится к неглименскому стоку, остальные улицы Китая – к москворецкому. Китайгородская стена, отъединившая Никольскую от берега Неглинной, помешала стоку, но не поменяла географию. Водораздел лежит даже не по самой Никольской, а примерно по внутриквартальным границам четных шереметевских дворов.
Выходит, что бассейн Неглинной целиком принадлежит западной доле города.
И главное: оказывается, во всякой городской черте: в первоначальной долгоруковской, в кремлевской и в китайгородской – есть свой «вест», свое иное.