Это в скорости всеми принятое учение Флуранса господствовало над научными воззрениями до половины XIX столетия. Но уже почти в дни его основания стало готовиться его падение. Патологическое наблюдение стало обращать внимание на некоторые случаи апоплексического паралича, сопровождавшиеся потерей членораздельной речи без того, чтобы можно было доказать паралич употребляемых при разговоре мышц. Больные могли произносить все звуки, но потеряли способность связывать их в слова, или, иногда, понимать расслышанные слова. Анатомическим основанием этого заболевания всегда оказывалось поражение определенно ограниченной части височной области долей большого мозга, большей частью на левой стороне. Эти постепенно умножавшиеся наблюдения сначала мало ценились. Относительно простой и ясный взгляд, добытый экспериментальной физиологией, поспешили тотчас же оставить на ветер. Ведь «чувство речи», локализация которого здесь требовалась, входило в инвентарь галлевой френологии. Не нужно ли было опасаться, что скоро опять найдутся и прочие двадцать шесть «внутренних чувств»? Но это ожидание, конечно, не осуществилось, ибо количество наблюдений над центральным вместилищем способности речи увеличивалось до того, что дальше отказываться от них нельзя было. К этому присоединилось то, что воззрение Флуранса постепенно потеряло своё основание с совершенно другой стороны. Микроскоп пролил свет на запутанную структуру центральных органов. Ряд неустанных исследователей начал, идя от спинного мозга, мало-помалу, вверх к более высоким частям мозга, нападать на след центрального протяжения и окончания нервных волокон. Если лишь медленно удавалось констатировать специальные результаты, то всё-таки скоро получили сравнительно ясную картину общего построения мозга, картину, мало согласовавшуюся с представлением об органе, равномерном во всех своих частях. Нельзя было больше сомневаться в том, что волокна чувствительных нервов входят в различных направлениях далеко в мозговую массу, что они даже оканчиваются в отдельных друг от друга группах клеток, из которых опять отдельные пучки волокон лучами стремятся к различным областям мозговой поверхности. Такой же отдельный путь оказался и у волокон различных двигательных нервов. Нельзя было больше отказываться от представления, что, напр., зрительный нерв имеет свой конец в совсем другой области мозга, чем слуховой нерв, что затем осязательные нервы прокладывают себе отдельные пути, что ещё к другим областям направляются двигательные нервы и т. д. Так как серая корка мозга представляет обширный склад клеток, в который повсюду вступают нервные волокна, но стало, по меньшей мере, весьма вероятным предположение, что из неё исходят существеннейшие центральные функции. Но как можно было ещё думать о равноценности отдельных областей мозговой корки, раз последние находятся очевидно в связи с различными частями тела? Как можно было думать, что область, в которой зрительный нерв находит своё окончание, имеет то же значение, что и какое-нибудь другое место, в котором, напр., находится представительство мышц произвольного движения? Тут, однако, пришли к сознанию, что попытки локализировать где-нибудь в мозгу «интеллект и волю» заключают в себе такую же психологическую невозможность, как и система Галля с её двадцатью семью духовными способностями. Словом «интеллект» мы обозначаем совокупность сознательных и в логическом мышлении находящих своё завершение духовных процессов. Если мы разложим последние на их элементы, то мы получим ощущения и представления несложного характера. Эти ощущения и представления могут быть локализованы где-нибудь в мозгу, подобно тому, как и звук, и свет должны быть в некотором роде локализованы в наших внешних органах чувств, если мы их должны ощущать; но чтобы то общее понятие интеллекта, в котором лишь наше собственное созерцание соединяет запутанный вихрь представлений, могло быть телесно помещено где-нибудь, это совершенно неосуществимая мысль. Если в центральном органе соединяются в конце концов нервы всех телесных органов, то нужно предположить, что мозг в известном смысле — зеркальный образ всего тела, что, след., и здесь дело не обходится без соответствующего различным функциям телесных органов разделения труда.
Как эти точки зрения ни напрашиваются, по-видимому, сами собой, но они проникают в общее сознание лишь постепенно, благодаря общему структурному образу, открываемому микроскопическим исследованием строения мозга. Снова прибегли к помощи физиологического эксперимента, вспомогательные средства которого между тем значительно улучшились, и действительно, удалось доказать определённую локализацию отдельных функций в мозговой корке. Сначала были открыты ограниченные места, стоящие, по-видимому, в ближайшей связи с телесным движением; затем последовали такие же наблюдения относительно отдельных чувственных ощущений. Патологическая анатомия быстро овладела приобретёнными точками зрения. И здесь оказалось, как бесконечно легко находить вещи, когда уже обращено внимание на определённые вопросы. В продолжение десятков лет разрезывали мозги парализованных и нервных больных, и кроме наблюдений над центральным органом речи, при том вначале довольно неточных, не было найдено ничего, что могло бы пролить свет на значение мозговой корки. Теперь область эта была завоевана чуть не с молниеносной быстротой. Едва прошло несколько лет со времени первых возбудивших внимание сообщений, как в нашем распоряжении уже оказался приличный ряд наблюдений, которыми установлено функциональное значение, по крайней мере, отдельных частей мозговой поверхности с точностью, способной меряться с точностью большей части наших прочих физиологических знаний. Ни один знакомый с предметом не будет сомневаться в том, что в результатах, достигнутых здесь в усердном состязании анатомическим ножом, физиологическим экспериментом и патологическим наблюдением, последнему япринадлежит львиная доля. Можно спорить о толковании физиологических опытов, и на самом деле тут почти нет ни одного бесспорного вопроса; но достоверно, что патологическое наблюдение, кропотливо сравнивая субъективные и объективные поражения во время жизни с найденными после смерти анатомическими изменениями, приходит к цели медленнее, зато вернее. Тем не менее, нужно признаться, что патология не пришла бы, вероятно, ни к одному из её одинаково важных практических или теоретических результатов, если бы ей и здесь вивисекция не проложила дороги.
II
В столь трудной для исследования области вдвойне не-обходимо постоянно держаться старого правила научной критики; результат будет тем вернее, чем многообразнее приведшие к нему пути наблюдения. Кто забудет это правило при пересматривании литературы последних лет по физиологии и патологии мозга, тот от разницы в мнениях и изобилия с виду противоречивых наблюдений легко получит впечатление, что там ничего точно неизвестно. Но если взять на себя труд прежде всего отделить факты от предположений и затем среди прослеженных фактов опять разыскать такие, которые с различных сторон привели к одинаковым результатам, то придётся взглянуть на дело иначе.
Уже в середине XIX века венский анатом Людвиг Тюрк сделал открытие, что в известных случаях двигательного паралича постепенно исчезает пучок нервных волокон, идущий, как это можно проследить, от передней половины спинного мозга к головному, следуя, очевидно, общему физиологическому закону, по которому органы без упражнения теряют свое нормальное строение и, в конце концов, умирают. Дальнейшая разработка этого наблюдения показала, что эти нервные волокна стремятся к определённому месту мозговой корки, лежащей в теменной области, в области, так наз., центральных извилин. Двадцать лет спустя различные физиологи независимо друг от друга делали исследования над действием электрического раздражения на поверхность мозга у животных. Кроме некоторых противоречащих наблюдений, все они согласно нашли, что раздражение определённых тесно ограниченных областей ведёт за собой мышечные движения на стороне, противолежащей раздраженному месту, и что удаление этих кусков корки ведёт к нарушению движений тех же мышц. Когда у обезьяны, мозг которой по расчленению своей поверхности совершенно похож на человеческий, отыскали эти места, то оказалось, что они лежат в той же области, куда патологоанатомическое наблюдение могло провести нервы произвольного движения, именно в область центральных извилин. Скоро после этого открытие и применение одного факта из истории развития органов начало бросать новый свет на прохождение центральных нервных путей. Оказалось, что системы волокон, имеющих различное назначение, развиваются обыкновенно и в различные периоды, так что части одного и того же нервного пути можно узнать на основании одновременного происхождения их; потом было найдено, что тяж нервных волокон, начинающийся у исходных пунктов двигательных нервов в спинном мозге и кончающийся в мозговой корке в области центральных извилин, и тот тяж, который уже был открыт патологоанатомическим наблюдением, образуют в своём развитии одну и ту же систему. Не довольствуясь этими доказательствами и раз уже обратив внимание на эту важную область мозга, патология скоро в состоянии была установить, что поражения и заболевания этой области влекли за собой параличи свободного движения; даже удалось уже с неопровержимостью показать для отдельных мышечных групп тела специальное положение центральных мест, разрушение которых лишает способности движения: относительно положения тех областей, которым подчинены мышцы лица, языка, мускулатура рук и ног, вряд ли существует ещё несогласие в мнениях соответствующих исследователей.
Ясно, что в результате, полученном таким образом после обстоятельных исследований четырьмя различиями путями, более сомневаться невозможно, тем более, что он ни в чем не встречает противоречий.
Разумеется, и здесь мы не должны смешивать добытых результатов с какими-нибудь выводимыми из них заключениями, как это часто делают. Установлено только, что вышеуказанные области мозговой корки участвуют в произвольных движениях. Из этого результата, однако, нисколько не следует, что в тех местах сидит и