отому, очевидно, нельзя допустить, чтобы такая сложная деятельность, как образование и понимание речи были связаны со строго ограниченной центральной областью, что при всех этих отправлениях, которые связаны с речью, необходимо ещё простое воспринимание звуковых и световых впечатлений, а также и простое произвольное движение мышцами артикуляции и писания. А что произвольное движение языком и рукой, чувство зрения и, несомненно, также слуха имеют отдельно своих центральных представителей, помимо того центра речи, это мы уже видели. Все, следовательно, заставляет принять, что последний также содержит лишь члены — посредники или узловые пункты, удаление которых нарушает многочисленные и разнообразные элементы в их общем действии.
Есть ещё одно замечательное явление, приводящее иногда в сомнение при вопросе о локализации, замеченное сначала при центральных поражениях речи и нашедшее затем подтверждение в других случаях. Это явление состоит в постепенном восстановлении отправлений. Оно, правда, наступает обыкновенно только тогда, тогда поражение не слишком большое; такая реставрация нe была бы удивительна, если бы в то же время исчезали изменения в мозгу. Этого, однако, здесь нe бывает. Скорее заметила, что функциональное восстановление может быть совершенно достигнуто, даже когда поражение мозга ещё существует без изменения. Неудивительно, если некоторые физиологи в этом видели противоречие с локализацией отдельных отправлений и готовы были поэтому вернуться к воззрению Флуранса на одинаковое значение всех частей мозга. Этот выход, однако, при наличности многих фактов, найденных согласно различным методам и выше уже обозначенных, становится всё невозможнее. Точно так же не справедливо из этого исправления поражений выводить заключение против всякой локализации. Мы имеем только право заключить, что локализация не абсолютно неизменна, но что с течением времени другие части мозга могут приобретать способность взять на себя отправления выпавших. Действительно, этот закон заместительства — важное и неотъемлемое дополнение к учению о разделении функций. Что это за физиологические процессы, посредством которых потеря отдельных областей мозга в такой широкой степени покрывается компенсирующей деятельностью других, — этого, правда, мы решительно не знаем. Но факт этот стоит далеко не как изолированное явление, относящееся только к мозгу. Кто потерял правую руку, тот может без больших затруднений приучить левую руку ко многим механическим приёмам, к которым она раньше была неспособна. Я помню одного безрукого человека, который правой ногой писал, рисовал и не без ловкости владел кистью. У косящих можно наблюдать, что первоначально существующее двойное зрение иногда выравнивается благодаря тому, что образуется новое распределение пунктов сетчатки на обоих глазах. Такого рода случаи приспособления и приучения в организме встречаются везде, и нет ничего удивительного, что их в такой выразительной степени представляет мозг, так благоприятно устроенный для заместительств, благодаря многосторонним соединениям нервных волокон. В то же время тут снова лежит косвенное доказательство взгляда, что несложные способности, как «способность говорить» локализованы как таковые, а подобная способность всегда составляется из запутанного взаимодействия простых процессов, которые уже действительно связаны с определенными центральными элементами. Ибо мы себе можем представить, что нервное волокно, при поражении нормального пути, как-нибудь в виде помощи проводит другие импульсы движения или чувственные впечатления, а не свои обычные; но едва ли мы себе можем представить, чтобы элемент, который до сих пор управлял исключительно артикуляцией слов, при случае перенял бы также деятельность органа запоминания слов.
Но здесь мы уже затрагиваем область общих вопросов, подымающихся по поводу рассмотренных фактов. Два таких вопроса требуют нашего внимания: к какому взгляду ведут эти добытые наукой знания о физиологическом значении мозга? И какой вид придает этот взгляд старой проблеме о взаимодействии тела и души?
III
Физиологи, занимавшиеся в течение последних лет исследованием мозговых функций, пришли довольно единодушно в следующему воззрению на отношение простейших душевных отправлений к их материальным субстратам.
Исходят из предположения, что элементы мозговой корки — носители этих отправлений. В нескольких рядах друг над другом размещены в ней клетки, которые, будучи отчасти довольно велики и большей частью одинакового характера, принимают в себя нервные волокна из окружающего мозгового вещества. Посредством последних они кажутся связанными отчасти с центральными аппаратами второй степени и при помощи таковых, наконец, с наружными органами тела, отчасти же только между собой, так как между различными областями мозговой поверхности (что важно), и также между обеими половинами мозга пробегает множество тяжей нервных волокон. И вот предполагают, что корковая клетка в качестве органического субстрата духовной деятельности служит прежде всего носителем представлений. Отсюда не исключены и клетки, из которых исходят волевые акты, так как с каждым актом воли связано представление о желанном движении. Локализация мозговых функций на этом основании значит то же, что локализация наших представлений. Наши представления, связанные со светом, звуком, осязанием и движением, так же, как и ощущения вкуса и запаха, сидят в различных областях мозговой корки. Разнообразные же соединения всех этих представлений в нашем сознании становятся возможными с помощью тех центральных нервных волокон, которые связывают различные места мозговой корки друг с другом.
Это общее воззрение стараются затем ближе провести в частностях; заметили, что определённая часть центральной зрительной поверхности управляет преимущественно ясным восприятием объектов зрения. Это приписывается тому, что указанная часть соответствует местам ясного зрения в обоих глазах; но кроме этого возможно и другое объяснение, которое в действительности и было предложено. Говорят, что ясное зрение предполагает уразумение зрительных ощущений, чего при неясном зрении не бывает. А каждое уразумение ощущений связано с воспоминанием. Чтобы узнать предмет, мы должны в нашем сознании иметь уже готовый похожий образ из прежних наблюдений. Сообразно с этим предполагают, что в той области затылочной доли, разрушение которой уничтожает способность зрения, лежат заломленные образы, тогда как другие части содержат места, вакантные для новых впечатлений. Но так как каждое впечатление может остаться в нас, как образ для вспоминания, то после потери запоминающих клеток должны снова фиксироваться образы вспоминания. Таким образом объясняется постепенное исправление функциональных изъянов.
С этим вполне гармонируют гипотезы, касающиеся центральных поражений речи. В одних клетках должны находиться звуковые образы слов, в других — письменные образы последних; в третьей группе находятся представления артикуляционных движений, в четвертой — представления движений, употребляемые при писании слов. Большей частью принимают ещё пятую область, клетки которой находятся в связи со всеми предыдущими и в которой поместились понятия. Смотря по тому, разрушена ли та или другая из этих групп клеток, отдельные функции, так, напр., память слов или способность письма, могут выпасть, тогда как прочие члены совокупной функции речи могут оставаться ненарушенными. И здесь, конечно, находит себе применение предположение, что представления, потерявшие своих прежних хозяев, прилипают к вакантным клеткам.
Может быть, в ком-нибудь из читателей возникает ужасное опасение, как бы вдруг не случилось, что представление, жаждущее входа в ваш мозг, найдёт все места уже занятыми. Но нас успокаивают, что такое опасение неосновательно. По умеренной оценке, вся корка человеческого мозга должна заключать 612.112.000 нервных клеток. Между тем, по известным данным Макса Мюллера, такой богатый ум, как Шекспира, имеет в своём распоряжении всего около 15.000 слов, а обыкновенный человек довольствуется 3–4000 слов. Даже тогда, след., когда мы будем считать небольшое, в общем, количество бессловесных представлений и не забудем, что каждое представление должно быть фиксировано в 4–6 различных формах, как образ зрения, звук, слово и т. д., мы всё-таки должны будем удивляться необыкновенной роскоши, которую дозволяет себе наш мозг по отношению к вакантным местам, потому что очевидно нет никакой надежды, чтобы они когда-либо были заняты. Это устройство походит на государство, в котором количество синекур больше числа действительных должностей. Но, так как каждая незанятая клетка иногда должна иметь удовольствие быть обремененной представлением, от которого не освободится, быть может, всю жизнь, то можно простить эту роскошь, хотя бы как несколько далеко ушедшую осторожность. Поразительнее мне кажутся другие выводы, вытекающие из применения этой гипотезы к явлениям.
Выше были указаны лишь общие направления, по которым можно различить центральные поражения речи. Ближайшее исследование тех случаев, в которых способность речи потеряна только отчасти, представляет, однако, ещё ряд замечательных фактов. В такой частичной потере речи всегда участвуют известные классы слов, то преимущественно, то даже исключительно. Крепче всего, по-видимому, держатся в памяти чистые выражения чувства. Больные, которые уже не способны даже лишь отчасти выразить мысль в словах, иногда владеют ещё богатым запасом междометий и таких сочетаний слов, которые равно значимы междометиям. Досада выжимает у них может быть сильное «чёрт побери», в то время как кроме этого привычного сочетания они не могут сказать ни «чёрт», ни «побери». В других случаях осталось только «да» и «нет», а весь остальной запас слов пропал. Ещё замечательнее случаи, где смыты как раз известные грамматические части речи, которые как-нибудь замещаются гримасами, а в остальном речь идёт без запинки и синтаксических ошибок. Все наблюдения согласны в том, что легче всего таким образом исчезают из памяти имена существительные. И между ними опять легче забываются преимущественно собственные имена и вообще слова, обозначающие конкретные объекты. Ведь забывание собственных имён — известный часто встречающийся недуг и у здорового человека, в особенности в старости. А так как собственные имена наиболее конкретны между именами существительными, то психологически в общем понятен факт, что такие слова, как стул, стол, дом и т. п. легче забываются, чем такие, как добродетель, справедливость, жизнь и подобные. И более крепкое удержание глаголов и частиц очевидно подходит под эту точку зрения, ибо глагол, как обозначающий большей частью деятельность, исходящую от различных субъектов и происходящую при различных условиях, имеет более общий характер, чем существительное. В этом смысле резать отвлечённее, чем нож; светить, чем свет, ходить, чем дорога и т. д. И это уже, конечно, крайний случай, имеющий, однако, свой простой первообраз в обычном забывании собственных имён, когда мы читаем о пациенте, который вообще ещё довольно силён в