Дорога до Академии Магических Искусств и Наук пролегала через еще сонные улочки. Воздух был свеж, выстиран вчерашним ливнем, но холоден и тосклив. Туман, легкий, молочный, стлался по мостовой, цепляясь за подолы редких прохожих, за углы домов. Он скрадывал звуки, делал мир призрачным, ненастоящим. Солнце, если и было, пряталось за плотной завесой низких серых туч. Казалось, сам город не проснулся до конца, затаился в этом сыром полумраке. Я шел, и медальон отдавался легким постукиванием о грудину при каждом шаге, ритмичным напоминанием о тайне, которую я носил на себе, как клеймо.
Академия встретила привычным гулким полумраком коридоров, запахом старого дерева, воска и пыли вековых фолиантов. Студенты сонно брели на лекции, их голоса звучали приглушенно, как под водой. Мои мысли были далеко. Не здесь.
Лекция Варламова по Теории Магических Полярностей. Профессор, добродушный, с вечно живыми глазами за толстыми стеклами очков и седой бородой клинышком, был моим формальным покровителем. Он верил в мой «потенциал», еще не разбитый жизнью о камни подполья и предательства. Сегодня он говорил о взаимодействии стихийных потоков, о точках резонанса, рисовал мелом на доске изящные схемы, напоминавшие… напоминавшие тот узор в центре уробороса. Я вздрогнул, впиваясь взглядом в белые линии. Нисхождение? Схождение? Но схемы Варламова были чистой механикой, математикой сил. Там не было места… смыслу. Той жуткой метафизике, что веяла от медальона. Я ловил слова профессора краем сознания, кивал, когда он обращался ко мне с вопросом, видя мою рассеянность, но его доброжелательная улыбка лишь усиливала чувство вины и отчуждения. Я сидел среди этих юношей, греющих скамьи, а сам был чужим. Осколком, занесенным сюда из другого, грязного и опасного мира. И медальон ждал под рубахой.
Потом – История Магии. Профессор… как его? Бледное, невыразительное лицо, монотонный голос, сливающийся с гулом вентиляции. Он бубнил о законодательных актах Екатерины II относительно цеховых алхимиков. Пыль времен оседала на души. Я смотрел в окно. Туман рассеялся, но небо оставалось низким, свинцовым. Голые ветки деревьев во дворе Академии чертили на нем уродливые каракули, как бы пародируя стройные схемы Варламова.Злой кузнец ковал мир… Мысль всплыла сама собой. И Академия – его творение? Эти законы? Эти лекции? Все – часть кривой, злобной поделки? Медальон казался тяжелее. Холод его металла проникал сквозь ткань. Я ловил себя на том, что пальцы непроизвольно тянутся к тому месту на груди, где он лежит. Отец Игнатий… Он знает. Он читал лекцию о ересях. Он мог бы… Но нет. Пойти к нему? Спросить о гностиках, о символах? Это все равно что прийти в Охранное отделение и спросить про подпольные кружки. Он добрый, но ортодокс. Строгий блюститель чистоты веры и магической доктрины. Один неосторожный вопрос – и подозрение падет. А подозрение – это свет прожектора Седова. Слишком опасно. Невозможно.
Звонок, разрывающий монотонный голос профессора, прозвучал как освобождение. Я выскочил из аудитории первым, не оглядываясь. Надо было искать ответы самому. Библиотека. Старинное, мрачноватое здание в глубине академического сада, с высокими потолками и вечным полумраком. Запах кожи, пыли и тайны.
– Закрытый отдел? – переспросил пожилой библиотекарь с лицом, похожим на высохшую пергаментную грамоту. Он смотрел на меня поверх очков, оценивающе. – По какому вопросу, молодой человек?
– Символика… – я попытался сделать вид заинтересованного исследователя. – Древние, дохристианские символы. В частности… змеиные мотивы. Уроборос, его вариации…
Библиотекарь покачал головой, водя костлявым пальцем по толстой инвентарной книге.– Материалы по неортодоксальной и запретной символике, особенно связанной с… эзотерическими культами поздней античности и раннего христианства… – он произнес это с явным неодобрением, – …находятся в Спецхране. Доступ только по письменному ходатайству профессора и с разрешения Ректората. Для серьезных научных изысканий.
Мое сердце упало.
– А что-то… менее закрытое? Обзорное? По истории… ересей, например?
Библиотекарь скривил тонкие губы.
– Есть труд профессора Смирнова «Очерки истории христианских отклонений от догмата». Довольно… поверхностный, но для общего ознакомления. Прикажете заказать? Ждать час.
«Очерки отклонений». Это звучало как насмешка. Сухое перечисление осужденных учений без глубины, без понимания той страшной правды, что могла скрываться за ними. Как Сидорка против отца Игнатия. Я представил себя, листающего эту скучную книгу в читальном зале, в то время как медальон жжет кожу под рубахой. Бесполезно.
– Нет, спасибо, – пробормотал я. – Я… подумаю.
Я вышел из библиотеки, чувствуя себя загнанным в угол. Знание было рядом, запертое в спецхране, как в тюрьме. А я был снаружи, с ключом-загадкой на шее, но без права войти. Разочарование, смешанное с тревогой, сжало горло. Тупик. Академический, чистый тупик.
Я вышел за ворота Академии, на набережную канала. Холодный ветер с воды пробирал сквозь сюртук, трепал волосы. Небо по-прежнему было тяжелым, серым. По воде медленно ползли баржи, издавая унылые гудки. Я зашагал без цели, просто чтобы двигаться, чтобы ветер выдул из головы академическую пыль и чувство бессилия. Улочки здесь были тихие, солидные, обстроенные домами в стиле ампир, но сегодня их строгая красота казалась мне бутафорией, декорацией к чужой пьесе. Я думал о медальоне, о его холодном прикосновении, о том замысловатом узоре, который, казалось, звал куда-то, сулил ответы, но вел в бездну. Куда идти? К кому обратиться? Забайкальский? Но он – паук в своей паутине, ему не до древних символов. Седов? Смешно.
Шаги мои гулко отдавались по пустынной мостовой. Я углубился в переулок, более узкий, с высокими стенами, где ветер выл уже сильнее. И тут… скрип колес. Резкий, близкий. Я обернулся.
От тени высокого дома отделилась небольшая, невзрачная карета, запряженная одной тощей клячей. Она подкатила вплотную, загораживая путь. Дверца распахнулась. Из темноты салона прозвучал голос, низкий, знакомый своей туповатой угрозой:
– Садись, Грановский. Быстро.
Сердце екнуло, но не от страха незнакомого, а от узнавания. Фирменный стиль Забайкальского. Грубо. Топорно. Как будто играли в шпионов по дешевой брошюрке. Нервное напряжение сжало живот в тугой узел, но паники не было. Только раздражение и усталая готовность к очередному витку этой грязной игры. Что ему надо? Так скоро? Два дня еще не прошло.
Я колебался долю секунды. Оглянулся. Переулок пуст. Вариантов не было. Вздохнув, я шагнул к карете, наклонился, чтобы войти.
Руки схватили меня за плечи, резко втащили внутрь. Дверца захлопнулась с глухим стуком. В салоне пахло дешевым табаком, конским потом и… чем-то еще. Металлом? Пылью? Темнота была почти абсолютной. Я успел мельком увидеть две фигуры напротив – смутные силуэты в темном.
– Спокойно, – тот же голос прорычал рядом. – Дело есть.
Но «спокойно» длилось мгновение. Грубая, плотная ткань накинулась на голову, затянулась у шеи, перекрывая свет, воздух, зрение. Мешок.Одновременно кто-то схватил мою левую руку, с силой разжал кулак. Холодное, тяжелое кольцо скользнуло на средний палец. Знакомое, мерзкое ощущение – как легкий, но неотвратимый гроб опустился на руку, а внутри, в груди, где теплилась слабая сила, возник холодный вакуум. Блокиратор магии.
Я сидел, слепой, обезоруженный, в грохочущей карете, несущейся неизвестно куда. Ветер выл за тонкими стенками экипажа. Мешок пах пылью и чужой соломой. Под пальцами ощущался холод металла кольца и… теплый металл медальона, спрятанного под рубахой, под мешком. Внутри все сжалось. Не от страха перед Забайкальским. От предчувствия. От того, что игра входила в новую фазу. Быструю. Темную. И медальон Сидорки, казалось, замер на груди, прислушиваясь.
Темнота под мешком была абсолютной, густой, как смола. Она давила не только на глаза, но и на сознание, сужая мир до грохота колес по булыжнику, скрипа рессор и собственного прерывистого дыхания, гулкого в замкнутом пространстве мешка. Воздух внутри был спертым, пропахшим пылью, дешевой шерстью и потом – чужим, враждебным потом тех, кто его надел. Каждый ухаб, каждая кочка отдавалась в позвоночнике, заставляя вжиматься в жесткую, потрепанную обивку сиденья кареты. Время теряло смысл. Минуты растягивались в часы, заполненные лишь навязчивым стуком собственного сердца, усиленным близостью ткани к ушам, и холодным, неумолимым давлением блокиратора на пальце. Этот металлический обруч казался единственной реальностью, физическим воплощением моей беспомощности, выжигающим слабую искру силы внутри. А под рубахой, на голой коже, теплея от тела, лежал другой металл – медальон. Его загадочный рельеф, узор нисхождения, казалось, пульсировал в такт колесам, нашептывая что-то невнятное, зовущее в бездну, недоступную теперь даже для мысли. Забайкальский… Что ему нужно? Так скоро? Неужели «настоящие люди» так нетерпеливы? Или это ловушка? Может, Седов? Но стиль – грубый, топорный – был все же фирменным почерком жалкого паука. Хотя… уверенности не было. Ни в чем. Только страх, холодный и липкий, полз по спине, смешиваясь с потом под мешком.
Карета то замедлялась, виляя, то снова набирала ход. Иногда слышались отдаленные голоса, скрип других повозок, лай собак – город жил своей жизнью за тонкими стенками моего темного кокона. Потом звуки менялись: меньше грохота, больше эха. Мы въехали куда-то под своды? Во двор? Наконец, резкий рывок, фырканье лошади, и карета остановилась. Сердце забилось чаще. Дверца распахнулась с лязгом. Холодный, сыроватый воздух ворвался под мешок.
–Выходи! – Тот же грубый голос, что и в переулке. Руки схватили меня под мышки, грубо выдернули из кареты. Я споткнулся, едва удерживая равновесие на подкошенных ногах после долгого сидения. – Шагай! Не тяни!
Меня толкнули вперед. Ноги нащупали неровную поверхность – то ли булыжник двора, то ли утрамбованная земля. Мешок все еще плотно облегал голову, перекрывая обзор, оставляя только слух и ощущения. Шаги мои и конвоиров - их было двое, судя по тяжелому дыханию и хриплым перешептываниям - гулко отдавались в ограниченном пространстве. Пахло сыростью, плесенью, конским навозом и чем-то еще – маслом? Железом?