– Кольцо… – выдавил я, чувствуя, как горит лицо от унижения и тщетности усилий. – Блокиратор… Не снимается. Мешает.
Титан хмыкнул – короткий, сухой звук, лишенный юмора.
– Не мешает. Охраняет. От глупостей. – Его взгляд стал еще тяжелее. – Оставь. И говори. Как ушел? Кто видел? Кто мог запомнить? Детали, парень. Не тяни время.
Забайкальский снова заерзал, его глазки метались между мной и Титом, полные немой мольбы – и к нему, чтобы тот унялся, и ко мне, чтобы я говорил уже что-нибудь путное. Он открыл рот, возможно, чтобы снова попытаться вставить слово о складе, но Тит резко поднял руку. Жест был таким властным и окончательным, что Забайкальский буквально вжался в стул.
Титан медленно поднялся. Он был огромен. Его тень накрыла меня полностью, отбрасывая в полумрак даже в свете ламп. Он не спеша обошел стол. Его шаги были тяжелыми, мерными, как шаги палача, подходящего к плахе. От него пахло железом, дегтем и холодной землей. Я почувствовал, как ноги сами собой сделали шаг назад, натыкаясь на стену. Обои под локтями были шелковистыми, дорогими, но сейчас они казались шершавой шкурой хищника.
Он остановился передо мной, вплотную. Его дыхание, ровное и глубокое, пахло крепким табаком и чем-то мятным, но это не смягчало впечатления. Его маленькие, ледяные глаза смотрели прямо в мои, насквозь, выворачивая душу. Я видел каждую морщину на его гранитном лице, каждый седой волосок в бровях, глубокую борозду шрама, белесую на щеке. Видел абсолютную, непоколебимую уверенность в своей силе и моей слабости.
Он не спеша поднял руку. Не для удара. Он взял меня за воротник сюртука, чуть ниже кадыка. Его пальцы, толстые, сильные, как стальные капканы, впились в ткань и кожу под ней. Он не дернул резко, а начал медленно, неумолимо прижимать меня к стене. Давление нарастало. Ткань врезалась в шею, перекрывая дыхание. Мои пятки оторвались от пола. Я оказался приподнят, пришпилен к штофным обоям, как бабочка. В глазах поплыли темные пятна. Холодная штукатурка давила на затылок. Я захрипел, пытаясь вдохнуть, но пальцы Тита сжимали горло, как тиски.
Его лицо приблизилось. Так близко, что я видел желтизну белков его глаз, прожилки крови в них. Запах табака и мяты смешался с запахом его пота – резким, звериным. Его голос, когда он заговорил, был тихим, почти ласковым, но от этого в тысячу раз страшнее. Каждое слово обжигало, как раскаленная игла, вонзаясь прямо в мозг.
– Последний раз, парень. – Его дыхание опалило мое лицо. – Как. Тебя. Не. Нашли? Говори. Или здесь и останешься. Навсегда.
Его пальцы, толстые и неумолимые, как стальные тросы, впивались в горло. Ткань воротника врезалась в шею, перекрывая дыхание. Кислород перестал поступать. В висках застучал тяжелый молот, в глазах поплыли черные и алые пятна, сливаясь в адскую мозаику. Запах его пота, табака и дешевой мяты заполнил вселенную, смешиваясь с запахом страха – моим собственным, острым и звериным. Его лицо, изрезанное шрамами, как карта жестокого мира, заполнило все поле зрения. Ледяные глаза без дна смотрели в мою душу, выискивая ложь, слабость, предательство.
– Говори. Или здесь и останешься. Навсегда.
Слова прозвучали тихо, почти интимно, но несли в себе холод могилы. "Навсегда". Оно висело в спертом воздухе комнаты, тяжелее люстры, гуще штофа на стенах. Забайкальский замер, его лицо стало землистым, глаза выпученными от ужаса. Остальные "собратья" не шелохнулись, но их руки теперь лежали на рукоятях кинжалов открыто, пальцы сжимали темное дерево и холодную сталь. Они ждали. Ждали моих слов или моего конца. Ждали команды Тита.
Внутри все сжалось в ледяной ком. Страх парализовал, смешиваясь с унижением, с яростью на собственную беспомощность. Блокиратор на пальце жгло холодом мертвой хватки. Медальон под рубахой давил на грудь, будто раскаленным штемпелем. Говорить? Что? Правду о канализации? Но под этим взглядом любая правда покажется ложью. Лгать изощренно? Мозг, лишенный кислорода, отказывался работать, мысли путались, как спутанные нити.
И вдруг – не мысль. Инстинкт. Животный, слепой, отчаянный инстинкт загнанного зверя. Он прорвался сквозь паралич страха, сквозь боль в горле, сквозь темнеющее сознание. Энергия отчаяния, копившаяся с момента похищения, с томительной езды в мешке, с этого унизительного допроса, сжалась в пружину внизу живота. Всё, что было во мне – страх, ярость, желание жить – вырвалось наружу в одном слепом, яростном движении.
Моя правая рука, до этого бессильно скребущая по его запястью, рванулась вниз. Не для защиты. Для атаки. Кулак, собранный в камень отчаяния, со всей силой, на какую был еще способен мой поднимающийся на цыпочки корпус, вонзился ему между ног.
Удар. Тупой, тяжелый, сокрушительный. Я почувствовал, как что-то мягкое и уязвимое сжалось, сплющилось под ударом. Титан ахнул – не крик, а хриплый, захлебывающийся звук, полный нечеловеческого изумления и внезапной, сокрушительной боли. Его ледяные глаза округлились, налились кровью. Железная хватка на моем горле ослабла на долю секунды – но этого хватило.
Я рванулся вниз, выскользнув из-под его ослабевшей руки, как угорь. Воздух ворвался в легкие, обжигая, вызывая приступ кашля. Я не думал. Только действовал. Оказавшись ниже, я толкнул его в грудь изо всех сил, отталкиваясь от этого каменного утеса. Он зашатался, скрючившись, лицо его исказила гримаса немыслимой агонии, руки инстинктивно потянулись к источнику невыносимой боли.
Крики. Грубые, яростные крики других "собратьев". Стук опрокидываемых стульев. Я уже бежал. Не к двери в коридор – там их было двое или трое. К единственной другой двери в комнате, приоткрытой – возможно, в кухню или кладовку. Я влетел в нее плечом, распахнув.
Кухня. Пространство поменьше, заставленное шкафами, с массивной плитой и столом посередине. Запах старого жира, лука и мышей. На столе – нож. Большой, тяжелый, мясницкий нож с широким, чуть зазубренным лезвием и деревянной ручкой. Он лежал рядом с обглоданной куриной костью. Инструмент труда, не убийства. Но сейчас – оружие.
Я схватил его на бегу. Холодная, шершавая рукоять впилась в ладонь. Вес металла придал жалкую толику уверенности. Сзади – топот ног, звериный рев Тита, пришедшего в себя от первого шока боли и взбешенного до предела, вопли его людей.
– Держи его!
– Сука! Порву!
– Не уйдет!
Я выскочил из кухни в узкий, темный коридор. Не назад, к парадному! Туда – верная смерть. Лестница! Узкая, крутая, ведущая вверх. На чердак? В спальни? Неважно. Только вверх! Я рванул по ступеням, хватая ртом воздух, спотыкаясь о разбитые половицы. Нож в руке казался жалкой щепкой против их кинжалов и ярости. Снизу – грохот погони. Тяжелые сапоги гулко били по дереву. Кто-то уже был на лестнице.
– Наверх! Он на чердак рвется!
– Окружить!
Поворот. Еще пролет. Темнота сгущалась. Воздух становился спертым, пахнущим пылью, старым деревом и голубиным пометом. Чердак. Низкий, покатый потолок, сбитый из грубых досок, местами прогнивших. Лучик света пробивался из слухового окна, подсвечивая мириады пылинок, кружащихся в воздухе. Горы хлама: сломанные стулья, сундуки, покрытые паутиной, свернутые ковры, какие-то ящики. Лабиринт из теней и забытых вещей.
Я нырнул вглубь этого хаоса, пригибаясь под балками. За спиной – топот, тяжелое дыхание, матерная брань. Двоих я видел – того самого коренастого с лицом-молотом и другого, помоложе, с безумными глазами. Они разделились, пытаясь отрезать мне пути. Я метнулся за груду старых рам, потом перекатился через опрокинутый комод, чувствуя, как заноза впивается в ладонь, не выпускающую нож.
– Он тут! За ящиками!
– Обходи слева!
Они были быстрее. Сильнее. Знакомые с этим пространством. Меня загоняли. Пространство сужалось. Я оказался в углу, где сходились две стропильные балки под острым углом. Сзади – глухая стена, обитая прогнившим войлоком. Справа – гора старых книг, заваленная тряпьем. Слева и спереди – они.
Двое. Коренастый, которого назвали Молот, и молодой с безумием в глазах. Они остановились в нескольких шагах, перекрывая единственный узкий проход между грудой ящиков и старым ткацким станком. Их груди вздымались, лица блестели потом, глаза горели охотничьим азартом и злобой. Кинжалы в их руках казались в полумраке черными, маслянистыми языками.
– Ну что, барчук? – сипел "Молот", прикрываясь предплечьем от возможного удара ножом. – Кончились парадные? Теперь попляшешь?
Молодой хищно ухмыльнулся, показывая кривые зубы.
– Брось ножик, красавчик. А то хуже будет. Мы тебя… аккуратно нести будем. Титу. Он с тобой поговорит.
Я прижался спиной к шершавой, холодной стене. Пол под ногами качался от бешеной дрожи в коленях. Ладонь, сжимавшая рукоять ножа, была липкой от пота и крови от занозы. Сердце колотилось, как бешеный молот в наковальне груди. Страх сжимал горло, но сквозь него пробивалась другая волна – холодная, отчаянная решимость. Я неброшу нож. Это была последняя граница. Последний символ сопротивления. Пусть жалкий. Пусть бесполезный. Но мой.
Я выставил нож перед собой, держа его обеими руками, лезвием наружу. Движение было неуклюжим, не боевым, но полным отчаянного намерения.
– Попробуйте… подойти, – хрипло выдавил я. Голос был чужим, срывающимся. – Отгрызу… что смогу.
Они замерли, оценивая. "Молот" плюнул сквозь зубы. Молодой переминался с ноги на ногу, нетерпеливый, как гончая на привязи. Они видели страх. Видели дрожь. Но видели и нож. Видели безумие отчаяния в моих глазах. И это сдерживало. Броситься – значит получить рану. Возможно, серьезную. А зачем рисковать, если добыча в углу?
– Тит сам с ним разберется, – буркнул "Молот", не спуская с меня глаз. – Жди, сволочь. Жди.
Они стояли, перекрывая выход, как стражники у клетки. Их дыхание было тяжелым, их взгляды – хищными. Я стоял, прижавшись к стене, сжимая нож до побеления костяшек пальцев, чувствуя, как холодная штукатурка впивается в спину через тонкую рубаху. Каждая секунда ожидания была пыткой. Что они ждут? Подмоги? Или…