яме. Без воды. Без света. С крысами. Со своими мыслями. Со своим страхом.
Он плюнул. Теплая, липкая капля попала мне на щеку. Потом раздались его шаги. Тяжелые, удаляющиеся. Свет из открытой двери стал резко уменьшаться.
– Подумай, Грановский, – его голос донесся уже из коридора, эхом отражаясь от сырых стен. – В следующий раз я приду не один. И не с кулаками.
Дверь захлопнулась с гулким, окончательным стуком, словно захлопнулась крышка гроба. Свет исчез. Снова абсолютная, всепоглощающая тьма. И тишина. Густая, тяжелая, как сама эта тьма. Нарушенная только моим хриплым, прерывистым дыханием, стуком сердца – бешеным, как у пойманного зверька – и далеким, зловещим шуршанием где-то в углу. Крысы. Они вышли на охоту.
Я лежал в грязи, в крови, в собственных испражнениях страха и боли. Запах сырости и гнили снова окутал меня, как саван. Холод камня проникал сквозь одежду, смешиваясь с внутренним холодом отчаяния. Медальон на груди был единственным твердым, неизменным предметом в этом хаосе боли и мрака. Я сжал кулаки в наручниках, чувствуя, как металл впивается в запястья. Молчи, Грановский. Это был не подвиг. Это была последняя ставка загнанного зверя. Игра была закончена. Оставалось только дождаться финала. В темноте. На гнилом полу. С крысами.
Тьма. Она была не просто отсутствием света. Она была сущностью. Древней, живой, дышащей сыростью, гнилью и отчаянием всех, кто здесь погиб. Она впитывала в себя звуки: хриплый лоскут моего дыхания, бешеный барабанный бой сердца в ушах, далекое, назойливое шуршание – не крысы, нет, что-то крупнее, наверное, подгнившие доски под полом шевелились от сырости. Она впитывала запахи: промозглый дух вековой плесени, кислую вонь крысиного помета, сладковато-тошнотворный флер гниющей органики где-то в углу, и поверх всего – медный, всепроникающий привкус моей собственной крови на губах, на языке.
Время потеряло берега. Минуты? Часы? Сутки? Неважно. Важно было то, что горло пылало адским огнем жажды. Язык прилип к нёбу, распухший, как губка, пропитанная пеплом. Каждый глоток спертого, вонючего воздуха обжигал, как раскаленный песок. Жажда становилась отдельной, мучительной пыткой, перекрывающей боль в сломанных ребрах, в запястьях, сведенных холодным металлом наручников, в разбитом лице.
Вода.Мысль о ней была безумием. Но инстинкт выживания, этот упрямый, слепой зверь внутри, заставлял шевелиться. Я не мог лежать. Надо было искать. Хотя бы лужу. Хотя бы конденсат на стене. Хотя бы каплю.
Скрежеща зубами, я начал движение. Не встать – ноги были ватными, отказывались держать, да и наручники за спиной делали это невозможным. Я попытался перекатиться на бок. Боль в ребрах пронзила тело белым огнем, вырвав стон. Я замер, захлебываясь воздухом, чувствуя, как холодный пот стекает по вискам, смешиваясь с запекшейся кровью. Потом – снова. Медленно, мучительно, как раздавленный жук, я перевалился на живот. Лицо уперлось в ту же холодную, скользкую плиту. Пахло сильнее.
Теперь спиной к пустоте комнаты, лицом к стене. Я уперся лбом в шершавую, влажную поверхность. Дерево? Камень, покрытый чем-то? Я попытался приподняться на локтях, упираясь в пол. Мышцы дрожали от напряжения и боли. Спиной, скованными руками, я начал шарить по стене. Искал щель. Выступ. Что угодно, что могло бы стать опорой, рычагом, надеждой.
Пальцы скользили по мокрой, грубой поверхности. Штукатурка? Нет, что-то более органическое. Грубое дерево, почерневшее от времени и влаги, местами трухлявое. Я водил костяшками, ладонями, чувствуя, как занозы – острые, невидимые в темноте – впиваются в кожу. Одна глубоко вошла под ноготь. Острая, жгучая боль заставила вздрогнуть. Я зашипел, прикусив разбитую губу, снова ощутив вкус крови. Но не остановился. Шарил выше, ниже. Стена была монолитной. Сплошной, влажной, гнилой преградой. Ни щелей, ни отверстий. Только шершавая, враждебная поверхность, впитывающая мои усилия и отвечающая болью.
Ноги. Может, ногами? Я перевернулся обратно на спину, стону от новой волны боли. Подтянул колени к груди, насколько позволяли одежда и наручники. Босые ступни – сапоги куда-то пропали – уперлись в ту же скользкую плиту пола. Я начал шарить ими вокруг себя, как слепой щупальцами. Искать край плиты. Трещину. Любую неровность. Пол был таким же предательски гладким и мокрым, как стены. Пока…
Ааа! Немой крик застрял в горле. Острая, режущая боль пронзила подошву левой ступни. Я дернул ногу, чувствуя, как что-то глубоко вонзилось в плоть. Осколок? Стекло? Ржавый гвоздь, торчащий из доски? Неважно. Боль была яркой, жгучей, пульсирующей. Теплая струйка крови потекла по пятке, смешиваясь с подвальной слизью. Я замер, сжавшись, дрожа всем телом, чувствуя, как пульсация в ступне сливается с пульсацией в виске. Искал спасение – нашел новую рану. Новую боль.
Отчаяние накатило черной волной. Густой, липкой, как эта подвальная грязь. Зачем? Мысль билась, как муха о стекло. Зачем все это? Ради денег? Ради иллюзии силы? Ради того, чтобы Седов кинул тебя, как кость псам? Ради жалкого страха Забайкальского? Образы мелькали: Анна с ее немым укором, Николай с его обрубком, Чижов, падающий с зеленой дырой в спине… Оля… Ее пустые глаза… Будь возможность… Но возможности не было. Только эта яма. Эта боль. Эта жажда.
Внезапный порыв. Магия. Самая простая, детская.Шарик света. Маленькое солнышко в ладони, чтобы разогнать хоть на миг этот вечный мрак. Чтобы увидеть врага. Чтобы увидеть путь. Я сконцентрировался, сквозь боль, сквозь страх, сквозь жажду. Собрал внутри ту самую слабую искру, что всегда теплилась, как уголь под пеплом. Направил ее по привычным каналам к рукам, к ладоням, которые так хотели сжаться, чтобы сформировать энергию…
Холод. Ледяной, мертвящий холод. Он пришел не извне. Он пришел изнутри, от пальца левой руки. От того места, где сидело кольцо-блокиратор. Оно словно проснулось, почуяв угрозу. Холодный стальной обруч сжался на миг, впиваясь в плоть, и в то же мгновение та ледяная пустота внутри, знакомая по конспирационным квартирам, заполнила грудь. Искра погасла. Не успев вспыхнуть. Погасла, как будто ее задули. Остался только холод. Холод и мрак. И чувство абсолютной, унизительной беспомощности. Они отняли даже это. Даже надежду на крошечный лучик.
Я рухнул на спину, без сил. Холодный камень принял меня, как могильная плита. Кровь из ступни сочилась теплой струйкой. Запах гнили казался слаще. Сознание поплыло. Сдаться? Шепот слабости. Закрыть глаза. Перестать дышать. Пусть крысы…Нет. Не шепот. Крик. Крик из самой глубины, перекрывающий боль, жажду, страх. Нет.
И тогда пришел свет. Снова. Резкий, безжалостный, как удар ножом в глаза. Скрип двери. Тяжелые шаги. Тот же запах железа, пота, дегтя и теперь – крепкого, дешевого самогона. Тень заслонила свет.
Тит.
Он стоял надо мной. Не наклоняясь. Просто стоял. Его дыхание было ровным, тяжелым. От него пахло перегаром, но ярость, пылавшая в нем на чердаке, словно выгорела, оставив холодную, методичную жестокость. Его лицо в контровом свете было темной маской. Только глаза – две узкие щели – отсвечивали тусклым, как у больного хищника, блеском.
– Ну что? – голос его был монотонным, лишенным вопросительной интонации. Констатация. – Передумал болтать?
Я не успел открыть рот. Даже если бы смог. Удар сапога в живот был предсказуем, как восход солнца. Точным. Мощным. Без злобы. Просто – работа. Воздух вырвался хрипом. Я скрючился, кашляя, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота.
– Работаешь на Охранку? – все тот же монотонный, мертвый голос.
Я молчал. Сжав зубы. Сосредоточившись только на том, чтобы не издать звук.
Удар. По почкам. Справа. Белая вспышка боли. Тело выгнулось дугой само собой.
– Кто куратор?
Молчание. Удар. В грудь. Хруст. Возможно, сломалось еще одно ребро. Треск в ушах. Кровь на губах горячее.
– Знают ли про меня? Про склад?
Тишина. Удар. По лицу. Кулаком. Мир поплыл. Звон. Тьма внутри тьмы заколебалась, грозя поглотить.
– Говори, сука.
Его голос был как скрежет камня. Без эмоций. Без ожидания ответа. Протокол пытки. Шаг. Вопрос. Удар. Шаг. Вопрос. Удар. Я не видел его лица. Только сапоги. Только тень. Только боль, волнами, накатывающую снова и снова.
Последний удар. Не знаю, куда. В голову? В висок? Мир не погас. Он взорвался. Абсолютной, беззвучной вспышкой боли. Потом – провал. Не сон. Неизвестность. Просто… ничего.
Сознание вернулось с запахом. Все тем же. Сырость. Гниль. Крысиный помет. Горячая медь крови. Но теперь к нему добавился новый оттенок – сладковатый, приторный запах собственной мочи. Я обмочился. От боли? От бессилия? Неважно.
Я лежал в той же позе. На спине. На холодном камне. Наручники все так же впивались в запястья. Боль была… фоном. Глухим, всеобъемлющим гулом. Голова раскалывалась. Горло – пылающая пустыня. Каждое дыхание – нож в сломанных ребрах. Ступня пульсировала огнем. Лицо было одним сплошным синяком.
Тьма. Вечная тьма. Шуршание. Теперь ближе. Где-то у ног.
Но странное дело. Сквозь боль, сквозь жажду, сквозь унижение и грязь… не было отчаяния. Не было желания умереть. Не было даже страха перед возвращением Тита. Было что-то другое. Глубокое, раскаленное, как лава под коркой пепла.
Он бил. Унижал. Ломал тело. Но не сломалэтого. Этого яростного, животного, неистребимого чувства – жажды жизни. Жизни любой ценой. Жизни, чтобы дышать этим вонючим воздухом. Жизни, чтобы чувствовать эту боль – знак того, что я еще жив. Жизни, чтобы… отплатить.
Образ Тита в свете дверного проема – огромный, беспощадный. Его монотонный голос. Его сапоги. Его кинжал. Этот образ не подавлял. Он зажигал. Зажигал холодное, ясное, испепеляющее пламя ненависти. Не слепой ярости. Расчетливой. Методичной. Как у него самого.
Я не хотел бежать. Я хотел остаться. Остаться, чтобы найти слабину. Остаться, чтобы пережить. Остаться, чтобы когда-нибудь… встать. И тогда… Тогда я найду его. Тита. Забайкальского. Седова. Всех. Я найду их. И мы поговорим. Новым языком. Языком крови и расплаты.