ысокомерные взгляды. Юлиана лишь презрительно поджала губы, а Артём громко начал рассказывать анекдот про гусара и неудачливого пироманта, явно перекрывая их разговор.
Сидеть здесь, среди гомона, запахов еды и дружеского подтрунивания Артёма, чувствуя на себе не только враждебные, но и – благодаря Юлиане – заинтересованные взгляды, было… ново. Я больше не был призраком в теле Григория или изгоем-бедняком. Я был Григорием Грановским, метамагом, который мог поставить в тупик профессора. Академия медленно, но верно становилась не только местом учебы, но и ареной, где предстояло бороться не только с формулами, но и с предрассудками. И, глядя на Юлиану, ловящую мой взгляд над чашкой чая, я понимал, что эта борьба может быть не такой уж одинокой. Артём, заметив этот взгляд, только подмигнул и громко потребовал еще пирожков – «для подпитки мозгового центра метамагии».
Были и совсем вводные лекции — местные профессора не доверяли обучению в остальных частях империи, а потому проговаривали самую базу через курс скромного профессора Фрейндлиха, поволжского немца, который читал на огромную аудиторию из почти всего первого курса кроме зельеваром и артефакторов невнятным голосом Уинстона Черчиля то, что знали все. Конечно, кроме меня: «Всем вам известно, что основа магии — эфир или, в некоторых других культурах, ци, прана или пневма, как раньше называли магическую энергию великие маги прошлого. Однако, всё это были примитивные практики, которые сейчас сохранены в аборигенных сообществах на краях разных империй. Первым, кто сделал магию чем то большим, чем красивые, но пустые пассы руками, был Пифагор. Именно он через великое прозрение увидел связь математики и фундаментальных эфирных структур. Однако, как и все греки, Пифагор тяготел к самому фундаментальному в магии — мировому эфиру. Это мощнейший источник магии, но едва ли кто-то, даже с современными знаниями, может им управлять. Римская же цивилизация сделала фундаментальный скачок к теургической магии, в первую очередь Юпитера и Марса. Конечно, грекам тоже она была известна, но они стремились теоретизировать магию в отличие от прагматичных римлян. Теургия выгодно отличалась как от родовых, но в контексте плёмен варваров той эпохи, точнее было бы говорить племенных источников магии, так и от личных, которые едва ли могли сравниться с божественными силами. Впрочем, практики поклонения божествам смешивались и всё менялось до нынешнего момента… - он говорил, говорил и говорил, пока не перешёл от затхлой истории к интересным показателям. - для понимания разницы между источниками магии, следует привести исследование по замерению ЭСЗ, проведённое французским учёным д’Аламбером, где он сравнивал максимизированные заклинания, черпающие силу из разных источников: личный — 3,7, что, как известно, не слишком сильно, но для личного источника, в действительности, весьма неплохо; родовой — 12,2; божественный, но если вы будете смотреть его работы, то предупреждаю, что он говорит о нём как о «седьмом» источнике, но это не тема для нынешней лекции — 49,8, отметьте феноменальную разницу с одной стороны, но учитывайте и уровень его подготовки; и, наконец, мировой, который, как он отмечал, колеблится больше всего и в среднем составляет 111 ЭСЗ. Однако, эти цифры являются скорее верхней планкой, чем тем, чего стоит ждать в начале своей практики...»
Атмосфера на факультете Метамагии напоминала сложное уравнение с неочевидными переменными. После инцидента с Голубевым, лед тронулся, но раскололся неоднородно. Часть группы – потомки древних, но захиревших родов, вроде тихого Симеона Оболенского или болезненного графа Ливенского – стали относиться ко мне с осторожным, но растущим уважением. Они понимали ценность древнего имени Грановских, пусть и обедневшего, и видели в моих знаниях отблеск былой славыученойаристократии. Другие же – выскочки вроде купеческого сына Петра Строганова, чьи предки купили титул лет пятьдесят назад, или потомка фаворита прошлого царствования Владимира Юдина – смотрели свысока. Для них ценность измерялась текущим кошельком и связями при дворе, а мой поношенный сюртук и отсутствие слуги были клеймом.
Именно на этом фоне ярче засияла фигура профессора Константина Игнатьевича Варламова. Его лекции по «Введению в Теорию Магических Полей и Потоков» были образцом ясности и глубины. Человек с седой, аккуратной бородкой клинышком и пронзительными глазами за старомодными пенсне, он владел редким даром – объяснять сложнейшие концепции доступно, не упрощая сути. Он говорил о векторах магической напряженности, дивергенции эфирных потоков и роторах заклинательных вихрей так, будто описывал погоду. Его собственная страсть, как я узнал позже, лежала в области Квантовой Теории Эфира – невероятно сложной и спорной дисциплины, пытавшейся описать магию на уровне ее мельчайших, дискретных «зерен» энергии и их взаимодействий. Эта теория была на острие науки, почти ересью для консерваторов вроде Голубева, и Варламов упоминал о ней лишь вскользь, как о далекой перспективе для самых пытливых умов.
«Представьте, господа, – его голос, тихий, но заполнявший аудиторию, звучал как натянутая струна, – магический поток не как реку, а как… дождь. Мириады капель – квантов энергии. Каждая со своей траекторией, энергией, спином. Наша магия – это способность направлять этот дождь, собирать капли в ручьи и реки. Но фундамент – это понимание капли! Пока это лишь гипотеза, но гипотеза, способная перевернуть все!» Его глаза горели, когда он говорил об этом, но для первокурсников это оставалось красивой, но туманной метафорой.
Варламов заметил мой интерес – не столько к его словам, хотя они резонировали с моими знаниями о квантовой механике, сколько к той легкости, с которой я схватывал базовые принципы полей и потоков. Он начал задавать мне каверзные вопросы на семинарах, не из желания подловить, а чтобы раздвинуть границы обсуждения. И когда я отвечал, применяя нестандартные аналогии или математические подходы, чуждые учебникам Академии, но логичные и основанные на моём родном времени, достижениях современной математики, в его взгляде зажигалась искра одобрения.
Однажды после лекции он задержал меня:«Грановский, ваша работа над задачей Голубева… нестандартна. Спорна, но глубока. У вас есть дар видеть суть за формальностями. – Он снял пенсне, протер стекла. – Мой курс для вас, пожалуй, слишком… вводный. Если интересно заглянуть дальше, в те самые «капли», приходите ко мне в кабинет в четверг, после полудня. Есть кое-какие труды… не для широкого круга.»
Это был знак высшего доверия. Варламов видел не бедного студента, а ум. И это было ценнее любых титулов.
Но академия жила не только лекциями. Конфликт с Меншиковым, тлевший с экзаменов, перешел в открытую фазу мелких пакостей. Его компания – такие же вылощенные «новые» аристократы с Военного и Дипломатического факультетов – считала меня выскочкой, а Артёма и Юлиану – бедными родственниками, позорящими сословие.
Развязка наступила банально. Вернувшись после семинара Варламова в общую для небогатых студентов «каморку» в мансарде Северного корпуса, я обнаружил свой учебный стол разгромленным. Дорогая по моим меркам тетрадь с конспектами по эфиродинамике была изорвана и залита чернилами. Перья сломаны. Даже скромный серебряный, а точнее, посеребренный, портсигар отца, единственная ценная вещь, которую я взял с собой, был погнут и валялся в углу. На столе лежала карточка из хорошей бумаги с гербом Меншиковых. Пустая. Но смысл был ясен.
Я стоял, сжимая кулаки, чувствуя, как гнев и бессилие смешиваются в комок в горле. Эти чернила были символом всего: презрения, безнаказанности, того, что даже в храме знаний место определяется толщиной кошелька.
На следующий день я пришел на лекцию Варламова с лицом тучи. Старался сосредоточиться, но мысли возвращались к испорченным вещам. После занятия профессор подозвал меня:
- Грановский, вы сегодня… рассеяны. Что-то случилось? - Его взгляд был проницательным.
Я, запинаясь, описал произошедшее, не называя имен, но он и так понимал о ком речь. Варламов выслушал молча, его лицо стало суровым.
- Хамство. Грубое и глупое, – отрезал он. – Знания – вот истинное дворянство, а не позолота на пустом месте. Подождите здесь.
Он вышел и вернулся через десять минут с небольшим пакетом. Внутри были: толстая, переплетенная в темную кожу тетрадь с качественной бумагой, набор острых, прочных стальных перьев, небольшая, но изящная хрустальная чернильница с серебряной крышкой и… новый портсигар, простой стальной, но добротный, с выгравированным знаком бесконечности – эмблемой метамагов.
- Это не подачка, Грановский, – сказал Варламов твердо, видя мое замешательство. – Это рабочий инструмент для талантливого студента, который не должен страдать от глупости других. Тетрадь – из запасов кафедры. Остальное… считайте авансом за вашу будущую диссертацию по квантовому эфиру.
Он положил руку мне на плечо и сказал: «Не позволяйте мерзавцам гасить ваш свет. Пишите. Думайте. А с хамами… – его глаза сузились, – мы разберемся иначе.»
Эта поддержка была не просто практичной – она была отеческой. Варламов давал понять: я под его защитой, и моя ценность для него – в уме и мне сразу же захотелось доказать, что он не ошибся в этом.
Вечером, уже с новыми вещами на столе, я пытался сосредоточиться на задаче Варламова по квантовым осцилляциям. Мысли путались: благодарность профессору, гнев на Меншикова, усталость. Отодвинув бумаги, я собрался готовиться ко сну. И тут заметил на подушке небольшой, сложенный треугольником листок дорогой, ароматизированной бумаги. На ней был выведен изящным, женским почерком всего один абзац:
Г.А. Грановскому.
Ваше присутствие потребуется в Главной Библиотеке. Вход через Южный Коридор второго этажа. Суббота. Час после полуночи. Приходите один. Интересное предложение требует… приватности.
P.S. Не опаздывайте. Ночь коротка.
Подписи не было. Но бумага источала тонкий, холодный и чуть пудряный аромат… орхидеи. Запах был едва уловимым, но отчетливым. Кто? Юлиана? Но ее духи пахли скорее цитрусом или теплой древесиной. Кто-то другой?