Сердце забилось чаще. Интрига? Ловушка Меншикова? Или что-то иное? Приглашение звучало таинственно и… опасно. Нарушение комендантского часа в Академии каралось строго. Но любопытство, это вечное топливо ученого и азартного игрока, живущего во мне, зашевелилось сильнее страха. Суббота была послезавтра. До нее оставалось пережить лекцию Голубева и очередную стычку с «золотой» молодежью в столовой. А пока… тайна с запахом орхидеи лежала на подушке, как нерешенное уравнение с неизвестной Х.
Глава 8
Жалоба Варламова в Деканат Метамагии повисла в воздухе, как неудачное заклинание. Декан, сухой чиновник с лицом бухгалтера, выслушал профессора с вежливым безразличием.
«Константин Игнатьевич, ваше рвение к справедливости достойно уважения, – говорил он, поправляя манжеты. – Но… доказательства? Карточка? Могла упасть, могла быть подброшена кем-то, желающим очернить юного Меншикова. А сам факт проникновения в жилое помещение студента… требует тщательного расследования, которое, уверяю вас, будет проведено. Но спешить с обвинениями в адрес представителя столь… влиятельного и уважаемогорода… неблагоразумно. Для всех.»
Варламов сидел, сжав кулаки на коленях. Его обычно оживленное лицо было каменным.
- А испорченное имущество студента? Его труд? - говорил он подавленно. - Это можно просто списать?
- Ущерб, безусловно, возместят из казны факультета, – отмахнулся декан. – Тетрадь, перья… мелочи. Что касается личной вещи… возможно, стоит обратиться к отцу Меншикова? В частном порядке? Дипломатично?
В его тоне звучало: «Не нарывайтесь».
- Дипломатично? – Варламов встал, его голос задрожал от сдерживаемого гнева. – Когда в стенах Академии творят вандализм и запугивание?
- Профессор Варламов! – голос декана стал ледяным. – Вы забываетесь. Мы здесь занимаемся наукой, а не полицейскими разбирательствами. И ваша излишняя… опека над студентом Грановским уже вызывает вопросы. Голубев, например, выражал озабоченность вашим фаворитизмом, подрывающим дисциплину и принцип равных возможностей.
Удар был низким и точным. Голубев, завистливый и конформист, немедленно воспользовался ситуацией, чтобы подставить коллегу, слишком благоволившего к нищему гению. Варламов понял – дальше бороться бесполезно. Система, опутанная долгами, связями и страхом перед сильными мира сего, защитит своего. Он резко кивнул:
- Я понял. - сказал он, смирившись с поражением. - Считайте вопрос закрытым. Но учтите – талант не купишь за деньги и не задавишь интригами. Рано или поздно он пробьется. И стыдно будет тем, кто ему мешал.
Он вышел, оставив декана хмуриться над бумагами. Стыд – понятие, чуждое бюрократической машине.
Новости о провале «расследования» и о том, что Голубев обвинил Варламова в «нарушении субординации и протекционизме», быстро разнеслись. Я чувствовал себя виноватым – мои проблемы втянули профессора в неприятности. Артём и Юлиана, узнав, сразу нашли меня в нашей тайной «нише» у окна в дальнем конце библиотеки, где мы иногда собирались.
- Чертов Меншиков! И этот подлый Голубев! – Артём шипел, сжимая кулак так, что костяшки побелели. – Надо было моего воздушного воробья запустить им в…
- Артём, это ничего не изменит, – резко оборвала его Юлиана. Ее лицо было бледным от гнева, глаза горели холодным пламенем. Она сидела рядом со мной на подоконнике, и наши плечи почти соприкасались. От нее пахло дымом и цитрусом – видимо, только с практики. – Система прогнила. Деньги и связи решают все. Даже здесь.
Ее взгляд встретился с моим. В нем была не только ярость, но и… понимание? Солидарность?
- Варламов молодец, что попытался. - сказала она нежно и осторожно, пытаясь не задеть словами. - Но он… он другой. Чистый. Как огонь в лаборатории. А они – грязь.
Я рассказал им о письме. О загадочном приглашении в библиотеку в неурочный час. О запахе орхидеи.
Артём сразу оживился, забыв на минуту о гневе: «Орхидеи? Ба! Значит, дама! И явно не из наших скромных кругов! Может, тайная поклонница твоего метамагического гения? Или… о, я знаю! Старшая дочь князя Оболенского! Говорят, она помешана на древних трактатах и чудаках-ученых! Или… может, сама деканша? Хотя нет, она пахнет лавандой…»
- Артём, хватит нести чушь, – отрезала Юлиана, но в ее глазах мелькнуло нечто острое, ревнивое? Настороженное? Она взяла письмо, аккуратно, кончиками пальцев, поднесла к носу. – С чего ты вообще нюхал деканшу? Орхидея… холодная, редкая. Дорогая. Это… вряд ли студенческий запах. И не преподавательский. Слишком вычурно. – Она вернула письмо. – Предложение… «интересное» и «приватное». Это пахнет не романтикой, Григорий. Это пахнет игрой. Игрой, в которую тебя хотят втянуть.
- Но кто? – спросил я, ощущая знакомый холодок тревоги вдоль позвоночника. - И зачем?
- Вариантов масса, – Юлиана нахмурилась. – Меншиков, подстраивающий ловушку. Кто-то из помощников Голубева, ищущий компромат на Варламова через тебя. Или… – она задумалась, – кто-то из тех, кто заметил твой талант и хочет использовать его в своих целях. В Академии полно «меценатов», скупающих перспективных студентов для будущих проектов… или интриг. Будь предельно осторожен.
«Или это таинственная красавица, жаждущая приключений с бедным гением!» – не унимался Артём, но его шутка уже не казалась смешной.
Вечером, перед самым комендантским часом, Юлиана задержала меня у выхода из Восточного корпуса. Солнце садилось, окрашивая гранитные стены в кроваво-красный цвет. Тени были длинными и зловещими.
- Григорий, – она сказала тихо, оглядываясь. Ее голос потерял привычную резкость. – Ты пойдешь? В субботу?
- Не знаю, – честно признался я. Любопытство боролось с предчувствием беды. - Ты права, Юля. Это пахнет игрой. Но… если не пойти, я никогда не узнаю правил.
Она смотрела на меня, ее зеленые глаза в сумерках казались почти черными. В них читалась борьба. Наконец, она резко сказала: «Тогда… будь умнее их. Не доверяй. Запоминай каждое слово. И…» Она запнулась, что было для нее нехарактерно. «Если что… я в общежитии в западном крыле. Комната 17. Дверь не запираю до поздней ночи. И Артём рядом, в 19-й.» Она не сказала «приходи», но смысл был ясен. Тыл обеспечен.
Она повернулась, чтобы уйти, но я инстинктивно поймал ее руку. Ее пальцы были удивительно сильными и горячими, как раскаленный металл. Она вздрогнула, но не отдернула руку. Мы стояли так несколько секунд, в натянутом молчании, под багровым небом.
- Спасибо, Юлиана, – прошептал я. – За… все.
Она кивнула, коротко, и ее рука мягко высвободилась из моей. «Выживи, метамаг. Миру нужны твои формулы. Пусть даже он этого пока не знает.» И она растворилась в сгущающихся сумерках, оставив после себя запах дыма и невысказанного.
Я шел обратно в Северный корпус, чувствуя жар там, где касались ее пальцы. Мысль о тайном свидании с незнакомкой под луной уже не казалась такой привлекательной. Юлиана была права. Академия, этот храм чистого разума, оказался пронизан сетью теней. Теней аристократических амбиций, клановых интересов, зависти и страха. Голубев и Меншиков были лишь видимыми вершинами айсберга. Декан, закрывший глаза на вандализм. Варламов, бессильный против системы, несмотря на свой гений. Загадочное письмо с запахом роскоши и опасности.
Я хотел заниматься наукой. Чистой, прекрасной, как математическая теорема. Но мир, особенно этот мир, устроен иначе. Игнорировать игру означало проиграть по умолчанию. Меншиков доказал это испорченной тетрадью. Декан подтвердил это своим бездействием. Письмо на подушке было лишь следующим ходом.
В своей каморке под крышей я развернул новую тетрадь, подаренную Варламовым. На первой странице я вывел не формулу, а слова, которые звучали в голове как приговор и как вызов:
«Академия – не убежище от мира. Она – его отражение в кривом зеркале знаний. Игра началась. Участвовать или проиграть. Выбора нет.»
Я взял перо. Но вместо задач по эфиродинамике стал записывать все, что знал о Меншикове, его связях, о Голубеве, о декане. Имена, фамилии, слухи, наблюдения. Первые штрихи будущей карты врагов и… потенциальных союзников. Суббота приближалась. Игра вступала в новую фазу. А запах орхидеи, призрачный и холодный, все еще витал в комнате, смешиваясь с запахом свежей бумаги и стального пера.
Суббота тянулась, как нерешаемое интегральное уравнение. Лекция Голубева превратилась в фарс. Он, узнав о провале жалобы Варламова, расцвел ядовитой любезностью, адресованной мне в особенности, подчеркивая каждым жестом, что «истинная наука» требует не только ума, но инадлежащего положения, особых моральных качеств и чёткого понимания своего места. Я сидел, стиснув зубы, чувствуя на себе смесь презрительных и сочувствующих взглядов однокурсников. Мыслями я был уже в библиотеке, в густой полуночной тишине, лицом к лицу с тайной, пахнущей орхидеей.
После лекции я нашел Варламова в его кабинете, заваленном книгами и испещренными формулами чертежами. Он возился с хитроумным прибором, напоминающим комбинацию телескопа и камеры-обскуры, искры эфирного разряда щелкали между медными контактами.
- Профессор, – начал я, запинаясь. – Я… хотел извиниться. Из-за меня у вас неприятности с Голубевым и деканатом. Я не хотел…
Варламов поднял голову. За толстыми стеклами очков его глаза были усталыми, но теплыми. Он снял очки, протер переносицу: «Григорий, садись. – Он махнул рукой на стул, заваленный папками. – Извиняться не за что. То, что я сделал – попытался защитить студента от произвола – это не подвиг. Это долг. Минимальный долг любого, кто считает себя Учителем.» Он вздохнул, глядя в окно, где маячил шпиль Административного корпуса. «Система… она такая. Кривая, прогнившая местами. Голубев – ее продукт. Трус и карьерист. Декан – винтик, боящийся смазать шестерни. А Меншиковы… – он махнул рукой с бессильным жестом, – они просто часть пейзажа. Деньги. Власть. Они были, есть и будут.» Он посмотрел на меня прямо, и в его взгляде не было упрека, лишь глубокая, уставшая печаль ученого, слишком много видевшего. «Я знал, что ничего не добьюсь жалобой. Но молчать было бы хуже. Соучастием. А я… – он ткнул пальцем в чертеж прибора, – я занимаюсь наукой, Григорий. Квантовым эфиром. Это мой остров. Здесь я могу дышать. Бороться с системой… это не моя стихия. Я не воин. Я наблюдатель. Искатель. И я помогаю тем, кто, как мне кажется, тоже ищет истину, а не чины. Не вини себя. Вини тех, кто превратил храм знаний в ярмарку тщеславия.» Он снова надел очки, и его взгляд снова стал острым, погруженным в прибор. «А теперь иди. У тебя, кажется, своя тайна на носу. И помни: осторожность – мать мудрости. Особенно в этих стенах.»