Юлиана помогла мне подняться. Ноги подкашивались. Она крепко держала меня под локоть, её тело излучало жар, как маленькая печка. «Не смотри ни на кого, – прошептала она резко, ведя меня к выходу с арены. – Дыши глубже. Прошло. Прошло, понимаешь?» Но я видел, как её взгляд метнулся в сторону трибун. Туда, где до этого сидел Меншиков.
Он уже стоял рядом, но не аплодировал. Не улыбался. Он просто смотрел. И когда наш взгляды встретились на мгновение, он сказал. Четко. Язвительно. Громко и с убийственной ясностью:
«Боишься намочить ножки, Грановский?»
Удар был ниже пояса. Точнее некуда. Жар стыда затопил лицо, смешавшись с остатками ледяного страха. Юлиана почувствовала, как я напрягся, и сжала локоть сильнее. «Идиот, – прошипела она, но не ему, а мне, как бы защищая. – Не обращай внимания. Ты справился.»
Но справился ли? Я был сухим. Я был быстрым. Но он увидел. Увидел страх. И теперь это знание висело между нами, как долговая расписка с моей подписью.
Дни после первого этапа Турнира тянулись, как густая смола. Физически я был цел. Магически – подтвердил свой статус. Но внутри все еще трясло. Каждую ночь я просыпался от ощущения ледяной воды, сжимающей горло. На лекциях по гидромантии, а это был обязательный курс для всех стихийщиков и метамагов, я сидел на последней парте с Артёмом, стискивая руки под столом, пока профессор демонстрировал изящные водяные спирали. Формулы я понимал. Страх – нет.
Однажды, прячась от всех в дальнем углу библиотеки с тетрадью Варламова по квантовым осцилляциям, я услышал обрывки разговора из-за соседнего стеллажа. Голоса были приглушенными, настороженными.
- ...слышал? - произнёс тихий голос какого-то студента. - О новой реформе? В губерниях…
- Тише! - шикнул на него другой. - Кто его знает... Говорят, земства хотят еще урезать. А налоги…
- Да кому это нужно? Опять чиновники карманы набьют, а мужик голодать будет…
- Все равно ничего не изменишь. Сиди и зубри свои руны...
Я замер, перо застыло над бумагой. Реформа. Земства. Налоги. Слова были абстрактными, далекими от магических формул и академических интриг. Но в них слышалось что-то... живое. Злое. Беспомощное. Тот же гул недовольства, что витал в воздухе имения Грановских, только в масштабах Империи. Я никогда не интересовался политикой. Она казалась грязной трясиной, в которой копошатся такие, как отец Меншикова или декан. А всякие радикалы вроде кружка Алисы Ливен, с их красными книжками и мечтами о буре, вызывали глухое отторжение. Хаос. Кровь. Разрушение.
Но сейчас, слушая этот шепот, я вдруг осознал другое. Я был здесь. В сердце Империи. В Академии, которая готовила не только магосов, но и будущих правителей, чиновников, военных. Игнорировать это было все равно что изучать движение эфирных частиц, закрыв глаза на гравитацию. Система – эта громоздкая, несправедливая машина – касалась всех. Артёма с его разоренным родом. Юлиану, вынужденную доказывать, что она способна не только менять повязки у раненых. Меня, с моим страхом воды и фамильным серебром, проданным за билет в третий класс. Даже Меншикова, запертого в клетке своих привилегий и высокомерия.
Я не хотел быть революционером. Мысль о насилии, о крушении всего – даже прогнившего – вызывала тошноту. Но и быть просто наблюдателем, "сидеть и зубрить свои руны", пока вокруг решаются судьбы... Это вдруг показалось трусостью. Похлеще страха перед водой. Трусостью ума и слабостью духа.
Я резко встал, закрыв тетрадь. Формулы квантовых осцилляций могли подождать. Мне нужно было воздуха. Нужно было найти Юлиану, услышать её резкий, ясный голос. Увидеть Артёма, пытающегося создать нового воздушного воробья, чтобы стереть с лица стыд за провал. Нужно было быть здесь. Не просто выживать в системе или мечтать о её крушении. А понять её. Со всеми её трещинами и гнилью. Потому что игнорировать уравнения общества оказалось куда страшнее, чем решать уравнения эфира. И первым шагом было признать: я больше не мог просто наблюдать.
Среда вползла в Академию сырым, цепким туманом, залепившим окна Северного корпуса серой ватой. В аудитории Варламова пахло мелом, старыми книгами и слабым запахом озона от демонстрационной катушки. Профессор, в своем вечном слегка потертом сюртуке, выводил на грифеле ровные символы:- Итак, господа, фундаментальное соотношение: градиент магического потенциала определяет напряженность эфирного поля. Запомните это, как «Отче наш» для метамага. Ψ = -∇φ...Его голос, обычно завораживающий ясностью, сегодня бубнил где-то на периферии сознания. Я смотрел не на изящные завитки уравнений, а на капли конденсата, сползающие по холодному стеклу. В кармане жилета, словно запретный амулет, лежала та красная книжица. Бакунин. «Государство – это зло… Анархия – мать порядка». Прочитанное накануне казалось не столько революционным, сколько… нелепым. Как попытка описать турбулентность реки одной линейной формулой. Красивые слова о разрушении, ноль – о созидании. Отторжение было острым, почти физическим.
Легкое движение. Варламов, не прерывая объяснения о силовых линиях вокруг точечного заряда, чуть повернул голову. Его умные глаза за пенсне скользнули по моему лицу, задержались на рассеянном взгляде. Он увидел. Но не одернул. Не спросил. Лишь едва заметно поднял седую бровь – вопросительно, без упрека – и продолжил, чуть четче выписывая символ дельты. Его молчаливое понимание – или снисхождение? – жгло сильнее выговора. Я сглотнул, заставил себя сосредоточиться на доске, но тень предстоящей ночи и белых волос Алисы нависала плотнее тумана за окном.
Повседневная жизнь Академии, однако, брала свое. В шумной, пропахшей жареной капустой и дешевым кофе столовой, Артём с ловкостью уличного фокусника стащил с моей тарелки последний кусок ржаного хлеба.- Ха! Оплошал, зевака! – Он отскочил на шаг, размахивая добычей, в глазах – знакомый озорной блеск, старательно прикрывавший остатки вчерашнего стыда. – Мозги мозгами, а желудок требует своего! Не обижайся, долг верну пирожком… когда-нибудь.
Он откусил с преувеличенным смаком. Юлиана, сидевшая напротив, лишь покачала головой, отодвигая миску с густым борщом.
- Лугин, твои таланты явно недооценены деканатом. Должны были отправить тебя в артефакторики – воровать идеи. – Ее взгляд скользнул ко мне. Привычное одобрение смешивалось с тенью тревоги – она помнила мой ступор на арене, колючие слова Меншикова.
«Звездой» я себя не чувствовал. Но что-то изменилось. Знакомые первокурсники теперь не просто кивали – иногда останавливались с конкретным вопросом по теории полей. Старшекурсники-метамаги кивали чуть менее отстраненно. Даже Петр Строганов, чей кошелек явно весил больше его знаний, как-то пробормотал, разглядывая свои манжеты: «Грановский, этот твой фокус с водой… одной точкой на барьере, говоришь?» Признание было неловким, как запоздалый комплимент, но оно было. Академия, скрипя шестеренками сословных предрассудков, начинала втягивать меня в свой механизм.
Туман на улице сгустился в полночь, превратив коридоры Главной Библиотеки в лабиринт теней. Сердце стучало не от страха, а от предчувствия странного, чуждого спектакля, на который я шел по своей воле. Дверь в дальний архивный уголок, обычно наглухо закрытая, была сегодня приоткрыта. Я вошел.
Атмосфера ударила сразу: густая пелена дешевого табачного дыма, сладковато-терпкий дух крымского портвейна, въевшийся запах пыли и старой бумаги. Тусклый свет двух керосиновых ламп с треснутыми стеклами выхватывал из полумрака сгрудившиеся фигуры. Человек десять, не больше. Студенты. Одежда – потертые сюртуки, простые рубашки, скромные платья – стирала границы факультетов. Они сидели кто как устроился: двое на широком подоконнике, трое на сдвинутых стульях, кто-то прямо на полу, подложив под себя толстый том «Трудов Магического Общества». Вино наливали из глиняного кувшина в граненые стаканы и эмалированные кружки. Дым сигарет висел сизой пеленой.
И Алиса. Она восседала не на троне, что определённо пошло бы её позе, а на краю массивного дубового стола, откинувшись на одну руку. Ее белые волосы, короткие и безупречно гладкие, будто отлитые из серебра, ловили скупой свет. Темно-синий мужской костюм из тонкой шерсти – пиджак, жилет, брюки – сидел на ее подтянутой фигуре с изысканной строгостью, подчеркивая длину линий и скрытую силу. Длинные ноги были небрежно скрещены. В тонких пальцах – папироса, дымок струился к почерневшим сводам потолка. Она не командовала, но незримо присутствовала. Ее светлые, холодновато-серые глаза полуприкрыты, губы тронуты легкой, загадочной кривой. Она слушала, излучая спокойную уверенность, которая сама по себе задавала тон.
- ...земства – фикция! – горячился коренастый парень со следами копоти на рукавах, стихийщик, вероятно. Он жестикулировал кружкой. – Без реальной власти – пустое место! Надо давить на губернаторов!- Давить? Чем? Петициями? – перебила его девушка с бледным лицом и горящими темными глазами, артефакторка, судя по засевшему под ногтем следу припоя. Она нервно теребила медальон. – Пока есть эта машина подавления… – она махнула рукой куда-то в сторону города, – все петиции – в корзину! Нужно ломать!- Ломать – чтобы что-то построить? На пепелище? – фыркнул худощавый юноша в безупречно чистых очках, метамаг, как и я, без сомнений. Он поправил пенсне. – Нужны медленные, но прочные изменения. Закон. Конституция. Просвещение масс. - Он отхлебнул из стакана – вода.
Спор нарастал, голоса, сдавленные необходимостью тишины, шипели страстью. Они говорили о налогах, о голоде в деревнях, о фабричных законах – с пылом, будто чертили планы осады крепости. Их аргументы пахли страницами нелегальных брошюр и юношеским максимализмом. «Народ» в их устах был абстракцией, идеалом, лишенным грязи и сложности реальности. Но в этом дымном углу, под сводами храма знания, горела искренняя, почти болезненная жажда справедливости. Игра в революцию? Да. Но игра, где ставкой казалась сама душа.
Алиса медленно выдохнула дым колечком. Ее голос