Тот стоял на своем берегу, наблюдая. На его лице не было ни злорадства, ни сожаления. Только холодная оценка, как у хирурга. Его напарник тупо ухмылялся.
«Неуклюже, – прокомментировал Меншиков спокойно, как будто обсуждал погоду. – Но быстро. Продолжим?» И он шагнул на свой, неповрежденный конец моста, явно намереваясь пройти первым.
Ярость Юлианы вспыхнула белым пламенем. Она вырвалась из-под моей руки, шагнула на покачнувшийся, но устоявшийся мост. Не к финишу. К Меншикову. Ее рука сжалась в кулак, вокруг него закрутились раскаленные спирали воздуха.«Ты!..»
«Юлиана!» – мой голос прозвучал резко, как удар. Я схватил ее за запястье, чувствуя жар ее кожи сквозь ткань. Шнур натянулся. «Финиш. Сейчас. Он не стоит времени.» Я не смотрел на Меншикова. Смотрел ей в глаза, в зеленую бурю ярости. «Доверься.» И тут же начертил мелкую сигилу в воздухе, чтобы камень под ногами Меншикова завибрировал, мешая ему идти — ничего сложного или опасного, лишь пара выигранных секунд.
Юлианна замерла. Дыхание ее было частым, грудь вздымалась. Она метнула последний убийственный взгляд на Меншикова, который уже невозмутимо шел по своему мосту. Потом резко кивнула. Рванулась вперед, к финишной арке, утягивая меня за собой. Мы влетели в нее вместе, едва не споткнувшись друг о друга, магический шнур пульсируя на запястьях. Время остановилось.
Потом – гул трибун. Аплодисменты. Мы стояли, дыша, как загнанные лошади. Я все еще держал ее запястье. Она не отдергивала. Повернулась ко мне. На лице – не ярость, не торжество. Удивление. И что-то еще… глубокое, незнакомое.
Доверие, – выдохнула она, ее голос был хрипловатым. – Это… было неожиданно.
Меншиков с напарником финишировали через мгновение после нас, его лицо оставалось каменным, но в глазах читалось холодное раздражение. Он проиграл гонку. И показал свое истинное лицо. Война между нами только что перешла из области взглядов и слов в открытое, опасное противостояние. А связь между мной и Юлианой… только что прошла сквозь огонь и обрела новый, неведомый оттенок.
Теплая волна аплодисментов еще билась о стены Практеума, когда Артём ворвался в наш маленький круг у финишной арки, как ураган в хорошем настроении. Он схватил меня в охапку, едва не сбив с ног, потом – с неожиданной осторожностью – похлопал Юлиану по плечу.
«Черт возьми! Черт побери! – он задыхался от восторга, глаза сияли. – Вы видели свои лица? Виделиего рожу, когда мост не рухнул?!» Он зашелся смехом, заразительным и громким, заставляя оглядываться даже уходящих зрителей. «Гриша, твои формулы – они живые! А ты, Юль, – он сделал реверанс, – ты горела, как… как та самая стихия! Вдвоем – вы просто…» Он развел руками, не находя слов, и просто сиял, смывая остатки своего вчерашнего стыда нашей победой.
Юлиана отряхнула несуществующую пыль с рукава, куда я вцепился в последний момент. Уголки ее губ дрогнули в скупой улыбке, но в зеленых глазах еще плавал отблеск ярости после подлого удара Меншикова. «Болван, – буркнула она, но беззлобно, скорее в адрес Артёма. – Главное – прошли. И прошли первыми.» Ее взгляд скользнул ко мне, быстрый, оценивающий. Доверие. Это слово еще висело между нами.
Празднование было скромным и наскоро: три кружки теплого кваса в полупустой студенческой лавке у Восточного корпуса. Артём болтал без умолку, разбирая наш забег по косточкам, Юлиана вставляла резкие замечания, а я сидел, чувствуя приятную усталость в мышцах и странное тепло на запястье, где еще час назад пульсировал магический шнур. Запах ее – дым и цитрус – смешивался с терпким квасом.
Именно в этот момент он появился в дверях. Меншиков. Безупречный, холодный, как лезвие. Шум лавки притих на мгновение. Он не смотрел на Артёма, лишь скользнул взглядом по Юлиане с ледяным безразличием, прежде чем остановить его на мне.
«Грановский.»
Голос был ровным, громкость – ровно такой, чтобы слышали мы трое и пара старшекурсников у стойки. Ни капли злости. Только презрение, закованное в лед.
«Поздравляю с… удачным проходом. – Он сделал микроскопическую паузу. – Ваша синхронизация впечатляет. Для новичков.» Он не улыбался. «Однако, подобные упражнения – лишь игра. Настоящая проверка магистра происходит в чистом поединке воль. Где нет стен, водоворотов… и случайных свидетелей.»
Он вынул из внутреннего кармана сюртука тонкий, сложенный вдвое лист плотной бумаги с гербовой сургучной печатью. Бросил его на наш стол передо мной. Лист приземлился рядом с моей кружкой.
«Обсуждение некоторых теоретических… разногласий. Наедине. Без свидетелей. Западный сад. Полночь. Послезавтра.» Его взгляд, синий и бездонный, впился в меня. «Вы, как теоретик, оцените чистоту эксперимента. Непогода, если будет, – не помеха для истинных мастеров.»
Он не ждал ответа. Развернулся и вышел, оставив за собой волну ледяного молчания. Артём первый нашел дар речи, шипя: «Дуэль?! Он с ума сошел? Это же…»«Запрещено, – резко закончила Юлиана. Ее лицо стало каменным. Она схватила письмо, развернула. Никаких прямых угроз. Напыщенный текст о «чести магистра», «выяснении превосходства в контроле над стихиями», «частной территории Западного сада в означенный час». Все обернуто в шелк академической риторики, но суть – кристально ясна. Меншиков требовал сатисфакции. И был уверен, что получит ее. «Идиот, – выдохнула она, сжимая бумагу. – Самоубийца. Его же отчислят!»
Если узнают, – мрачно пробормотал я, беря вызов из ее дрожащих пальцев. Бумага была гладкой, холодной, как его рукопожатие. Полночь. Западный сад. Ледяной дождь или туман – не помеха. Он выбрал время и место, где нас гарантированно не потревожат. И где его лед будет сильнее. Расчетливо. Как всегда. Страх, холодный и знакомый, сковал желудок – не за себя, а за последствия. Но отступить – значило навсегда стать мишенью.
На следующий день, возвращаясь после лекции по эфиродинамике, я проходил мимо полуоткрытой двери профессорской. Обрывки разговора вырвались еле слышно:
«...да, слышал? Того самого, в Министерстве Земель...»«Помещики озверели. Говорят, прямо в карете...»«...реформы его были бредом, но убивать... Империя катится...»
Голоса понизились до шепота. Я замер, прижавшись к холодной стене. Убийство. Чиновника-реформатора. Того, кто пытался что-то изменить в проклятом земельном вопросе. Бакунинские призраки «разрушения» вдруг обрели кровавую плоть. Нелепая смерть где-то там, в большом мире, вдруг отозвалась ледяным эхом здесь, в стенах Академии. Хаос не где-то – он уже здесь. И Меншиков со своей дуэлью казался его мелким, но зловещим отголоском.
Кабинет Варламова был оазисом спокойствия в этом нарастающем безумии. Запах старой бумаги, чернил и озона. Профессор сидел за столом, заваленным чертежами странного прибора – сети резонаторов и фокусирующих кристаллов.
«А, Грановский! – он отложил лупу, его лицо озарилось редкой улыбкой. – Поздравляю с блестящим проходом Лабиринта. Синхронизация с Серебрянской… впечатляющая. Чистая практика, подкрепленная теорией. Идеальное сочетание.» Он указал на стул. «Садитесь. Посмотрите на это.»
Он начал объяснять свою новую идею: использование принципа квантовой суперпозиции для создания «нелокального» сенсора магических полей. Сложнейшая математика, основанная на уравнениях, которые в моем мире только начинали исследовать. Я втянулся, забыв на время о дуэли, об убитом чиновнике. Ум мой ожил, схватывая аналогии, предлагая адаптацию методов тензорного анализа для описания «запутанных» эфирных состояний. Мы говорили на одном языке – языке чисел и фундаментальных законов. Варламов слушал, кивал, его глаза горели азартом первооткрывателя.
«Блестяще, юноша! – воскликнул он, когда я закончил излагать свою интерпретацию. – Вы видите суть сквозь формализмы. Эта интуиция… она бесценна.» Он снял пенсне, протер стекла, и его выражение стало серьезнее. «Именно поэтому… будьте осторожны, Григорий.»
Я насторожился. «Профессор?»
«Ваш успех в Лабиринте… он заметен. Слишком заметен. – Он взглянул на меня поверх очков. – Академия – это не только формулы. Это люди. Амбиции. Зависть. Меншиков, полагаю…» Он не стал продолжать, но смысл был ясен. «Вы сделали своего врага, что похвально. Но сильного и мстительного. Не дайте интригам, этой… грязной пене на поверхности истинного знания, увлечь вас на мель.» Его взгляд стал проницательным, почти отцовским. «Ваше место – здесь. У доски. В мире чистых идей. Не тратьте свой дар на чужие войны, Грановский. Даже если кажется, что отступать некуда.»
Его слова были гвоздем в крышку гроба моих иллюзий. Он знал? Нет, скорее чувствовал напряжение. Предостерегал. Но как объяснить, что война уже пришла ко мне с вызовом в кармане? Что «чистые идеи» меркнут перед лицом холодной ярости Меншикова и кровавой тени убийства за стенами Академии? Я встал, поблагодарил за совет и за беседу. Выходя из кабинета, я чувствовал тяжесть вызова в кармане и ледяную пустоту в груди. Доверие Юлианы, восхищение Артёма, вера Варламова – все это было реальным, ценным. Но надвигающаяся полночь послезавтра в Западном саду и призрак убитого реформатора сгущали тучи, предвещая бурю, в которой одной теории магических полей могло не хватить.
Глава 12
Тяжелые, свинцовые тучи низко нависли над шпилями Академии, не проливаясь дождем, а лишь давя промозглой сыростью. Воздух в коридорах, обычно звонкий от шагов и споров, стал густым, приглушенным. Шепот. Повсюду шепот. Он висел под сводами библиотеки, скользил за спинами на лекциях, прятался за стопками книг в столовой. Новость пришла утром, как холодный сквозняк: в кабинете ректора – Он.
Не просто чиновник. Представитель Отделения по Охране Общественного Порядка и Благочиния. Охранка. Человек в строгом, темно-сером мундире без лишних нашивок, с лицом, высеченным из гранита – бесстрастным и всевидящим. Его сопровождал молодой, нервный адъютант с портфелем. Они прошли сквозь Главный Зал, не глядя по сторонам, но их появление заморозило все вокруг. Преподаватели внезапно углублялись в бумаги, студенты замирали, делая вид, что не замечают. Но напряжение висело плотнее тумана, его можно было резать ножом. Все знали, о чем он беседует с ректором за плотно закрытыми дверьми. Об убийстве чиновника-реформатора. Об идеях, которые тот исповедовал. Об среде, которая могла такие идеи порождать. И Академия, островок относительной вольности, внезапно почувствовала себя под колпаком. Каждый неосторожный смешок, каждая политическая шутка, брошенная вчера на ветер, теперь казались потенциальной уликой. В глазах мелькал страх – не столько за себя, сколько за хрупкий мир этих стен.