Я шагнул назад. Каблук ботинка сорвался с края…
Удар.
Сначала не больно. Только звон в ушах и вкус железа. Потом лицо вспыхнуло, будто кто-то вдавил горячий гвоздь в скулу. Второй удар пришёл в живот — я согнулся, падая на колени.
— Думал, со мной шутки шутить можно? — Семёныч наклонился, вцепившись мне в волосы.
Меня волокли по земле к чёрному фургону. Дверь открылась, пахнув бензином и мокрой псиной. Последнее, что увидел Я — номер машины. «Х198ТО. Х… Т… О… хто я...» Буквы сплелись в ребус, который я не успевал разгадать.
— Спокойной ночи, Эйнштейн, — хохот растворился в рёве мотора.
Чёрное покрывало накрыло сознание. Где-то вдалеке плескалась вода.
Фургон трясло по ухабистой дороге. Я лежал на полу, привязанный к металлической скобе, лицом к луже бензина. Мешок из грубой мешковины натирал шею, пахнул пшеницей и чьей-то кровью. Каждые пять минут Семёныч пинал меня в бок, будто проверяя, не превратился ли его личный профессор в уравнение.
Мотор заглох. Дверь распахнулась, впустив запах сырой хвои и речной гнили. Меня выволокли за руки, бросили на промёрзшую землю. Мешок сняли.
Лес. Чёрные ели, как зубья пилы, впивались в низкое небо. В десяти шагах плескалась река — узкая, но быстрая, с пеной на перекатах. Семёныч закурил, присев на капот «Волги» с заклеенными скотчем номерами.
— Ну, что Эйнштейн, — он пустил дым в лицо мне, — поиграл в крутого парня и пора честь знать?
Я попытался встать, но верёвки впились в запястья. Голос дрожал, но мозг искал щель в стене:— Два миллиона — это смешно. Я могу… могу работать на вас. Просчитывать ставки, схемы, да хоть просто бухгалтерию…
Семёныч рассмеялся, показывая золотой клык.— Ты уже насчитал себе на смертный приговор.
Из машины вышел второй — тощий, с лицом крысы и пистолетом за поясом. Кивнул на реку:— Там глубина метр пятьдесят. Весной вынесет к мосту.
— Слышал, профессор? — Семёныч наклонился, вытирая нож о мою штанину. — Тебя даже искать не станут. Как собаку.
Я рванулся в сторону, но верёвки держали. Лёгкие горели, сердце колотилось о рёбра.— У меня сын… — выдохнул я, понимая, что это последний аргумент в ряду из совершенно пустых слов.
— А у меня кредит, — другой бандит плюнул на землю рядом с собой. — Ипотека, понимаешь?
Мешок снова натянули на голову. Меня поволокли к воде. Ноги скользили по глине, ветер выл в ушах.
— Плыви, умник! — крикнул Семёныч, и толчок в спину отправил меня вниз.
Вода.
Холод ударил в виски, как формула абсолютного нуля. Мешок впитал воду, прилип к лицу. Я дёргался, пытаясь вспомнить, как дышать через ткань, но лёгкие уже горели.
«Шаг 1: Согнуть колени. Шаг 2: Подтянуть руки к груди…»— инструкция из детской секции по плаванию всплыла в мозгу ироничным напоминанием о собственной беспомощности. Верёвки не пускали.
Темнота. Тишина. Только пульсация в висках, похожая на отсчёт таймера.
«Дима… Марина… Кофе из автомата… Лекция о топологических пространствах…» Обрывки мыслей вспыхивали и гасли.
Сознание начало растворяться, как сахар в чае. Где-то сверху мелькнул свет — жёлтый, размытый. Руки сами потянулись к нему, хотя я уже не помнил, зачем.
Тишина.
Потом — кашель. Боль в рёбрах. Тёплая лужа под щекой.
Я открыл глаза.
Потолок. Трещины в штукатурке складывались в узор, похожий на интегральный знак. Я перевернулся на спину, выплёвывая солоноватую жидкость. Пол под ногами был деревянным, скрипучим, с щелями, из которых дуло.
Комната. Высокие окна с мутными стёклами. Облупившаяся лепнина на стенах. Камин, где тлели угли, а над ним — портрет седого мужчины в мундире с золотыми пуговицами.
Я поднял руку, чтобы протереть лицо, и замер.
Рука была чужой. Длинные пальцы, белая кожа без вечных, но таких привычных, следов от ручки на среднем пальце. Я потрогал щёку — гладкую, без шрама от детской ветрянки.
— Что за..??
Голос звучал выше. Моложе. Я встал, пошатываясь, и подошёл к зеркалу в резной раме.
Отражение смотрело на меня широкими синими глазами. Вьющиеся белокурые волосы. Прямой нос, как у греческой статуи. Тело худощавое, но с намёком на силу под рубашкой из грубого льна.
— Я… Это не я, — прошептал я. Или уже не-я? Зеркало не соврало.
В углу комнаты скрипнула дверь. Вошла девушка в потёртом платье и чепце, держа в руках медный таз.
— Барин, вы уже проснулись? — её голос дрожал. — Я… я воду принесла.
Я уставился на неё. В голове всплыло слово, как из чужого сна: «Горничная. XIX век. Российская империя».
— Какой сегодня год? — выдохнул я.
Девушка уронила таз.
Глава 2
Я стоял посреди комнаты, глядя на воду, растекавшуюся по полу. Капли дрожали на досках, словно ртуть, отражая пламя свечи в дрожащих бликах. Даша, как я тут же откуда-то вспомнил, застыла у двери, её худенькие пальцы сжимали медный таз так, будто это щит. Свет скользил по заплаткам на её платье, по стоптанным башмакам, по лицу, которое ещё не забыло детской пухлости, но уже знало голод.
- Так какой сейчас год? - сказал я, намеренно делая ещё слегка дрожащий голос более властным и уверенным.
—Тысяча восемьсот... девяносто девятый, барин, — прошептала она, поправляя чепец. — Июль месяц.
Значит, самый конец 19 века… Что за бред здесь творится? Может, она из дурки сбежала или меня наркотой накачали? Помню, читал какую-то статью об изучении посмертных галлюцинаций… Оно? Я повернулся к окну, и пол скрипнул под босыми ногами. Босыми? Посмотрел вниз — ступни были белые, без мозолей, без шрама от велосипедной цепи, что остался у меня в тринадцать лет. Рука сама потянулась к щеке: гладкая кожа, острый подбородок, влажные от испуга губы. В зеркале на стене метнулся силуэт — высокий, тонкий, с плечами, которые ещё не привыкли к своей ширине.
—Воды, — выдавил я, и голос, звонкий и чужой, к которому я, наконец, прислушался в полной мере, заставил меня вздрогнуть. — И... еды.
Даша кивнула и выскользнула за дверь, оставив меня наедине с тенями. Комната дышала запустением: обои с позолотой отслаивались, как кора со старой берёзы, ковёр у кровати вытерся до ниток, а на каминной полке стоял единственный подсвечник — кривой, словно его уронили и не потрудились выпрямить.
Подошёл к окну, отодвинул тяжёлую портьеру. Стекло было мутным, в паутине трещин, но за ним открывался сад — буйство крапивы и лопухов, едва сдерживаемое каменной оградой. В центре, как пленный океан, чернел пруд. Над водой кружили стрекозы, а ива склонила ветви, будто пыталась напиться. Где-то вдалеке, за ржавыми воротами, угадывалась просёлочная дорога. Ни машин, ни фонарей — только июльское солнце, пробивающееся сквозь облака.
—Барин... — Даша вернулась с подносом: чёрный хлеб, кусок сыра с остатками плесени, которые были заботливо обрезаны, но всё-таки пытались сохранить хоть что-то съедобное, кружка молока. Она поставила еду на стол, поклонилась и замерла у стены, словно ждала удара.
—Спасибо, — сказал я, и она вздрогнула, будто это слово было на иностранном.
Сел на краю кровати. Солома под тонким матрасом колола бока. Хлеб оказался твёрдым, но я грыз его с жадностью, чувствуя, как крошки царапают горло. Сыр пах остро, по-деревенски. Это была еда без химии, без сроков годности, без пластиковой упаковки. Настоящая.
—Где... отец? — спросил я, вытирая губы рукавом. Кажется, я был кем-то вроде подростка и тот мужчина на портрете наверняка мой отец, дед или вроде того. Рубашка, рукавом которой я вытерся, была льняной, грубой, но чистой.
—В отъезде, — Даша опустила глаза. — С прошлой осени. Писали из Петербурга, что задерживаются... по делам.
Дела? Долги? Или дипломатическая миссия?Вспомнил: он Грановский-старший и уехал в Монголию в составе дипломатической миссии. Значит, дом остался на попечении сына и одной служанки. Сына по имени Григорий Грановский.
—А остальные? Где... кухарка? Садовник? - я сразу вспомнил доброе лицо пожилой кухарки. Старая, вся в морщинах, но такая улыбчивая и заботливая, всегда наливавшая мне тёплое молоко. Маша её звали, что ли?
Она покраснела, перебирая фартук:— После того как батюшка уехали, Марфа Степановна уволилась. Говорила, что три месяца жалованья не видела. Садовник... — голос дрогнул, — садовник Прокофий напился да в пруду утоп прошлой зимой. Теперь я и кухарка, и прачка, и...
Она вдруг всхлипнула, прикрыв лицо руками. Я встал, хотел подойти, но она отшатнулась, как загнанный зверёк.
—Простите, барин, это я от усталости... — быстро вытерла лицо. — Воды принесу. Подушку взбить?
—Нет. Ты пока не нужна, можешь заняться своими делами.
Она ушла, шаркая башмаками по коридору, а я остался с тишиной. Надо было осмотреться в новом жилище и понять, что вообще здесь творится.
Комната медленно открывала свои секреты. В углу, за ширмой с выцветшими журавлями, нашёл сундук. Внутри — книги. От учебников по геометрии до сборников стихов: Пушкин, Лермонтов, томик Бодлера с пометками на полях. Под ними — дневник в кожаном переплёте. Открыл наугад:
«15 июня. Сегодня пытался составить гороскоп для Даши. Луна в Водолее, но аспекты с Сатурном противоречивы. Если верить Альберту Великому, это сулит ей тягу к странствиям, но отец запретил раньше времени погружаться в исследования звёзд. Сжег расчёты, чтобы не показывать Даше...»
Листы дальше пестрели схемами: круги с зодиакальными знаками, цифры, нарисованные дрожащей рукой. На последней странице — карандашный набросок девушки. Даша.
Прикрыл дневник. Значит, этот Григорий верил в этот бред про звёзды. Или пытался верить?
Прошёлся по дому. Каждая комната была как страница из романа о забытом величии: гостиная с портретами предков в мундирах, чьи глаза следили за мной со стен; библиотека с шкафами, где пауки плели паутину между корешками «Истории государства Российского»; бальная зала с паркетом, по которому теперь ползали муравьи.