Моя рука, все еще в кольце элементаля, не сжалась в кулак. Она раскрылась. Ладонью вперед. Не огонь. Не лед. Не воздух. Чистый, сфокусированный до невероятной плотности импульс эфирной энергии. Не разрушающий. Резонирующий. Направленный точно в тот нестабильный узел энергии в ядре элементаля, который я увидел.
БА-БАХ!
Не взрыв. Имплозия. Глухой, мощный хлопок изнутри. Элементаль замер. Его водяное тело дрогнуло, как желе. Мутные глаза-лужицы расширились в немом вопросе. Потом – он просто... распался. Не в пар, не в грязь. В миллионы капель чистой, безвредной воды, которые обрушились вниз, как внезапный ливень, окатив меня с головы до ног.
Я стоял по колено в луже, мокрый, с кровью на щеке, дыша тяжело, но ровно. Холодная вода стекала по лицу, по шее, за воротник. И... ничего. Ни паники. Ни ужаса. Только пронзительная, ледяная ясность. Чистота после бури. Страх был смыт. Не побежден – превзойден. Оставлен позади, как старая, ненужная шкура. Сила, новая и безграничная, била ключом из самой глубины. Знание было оружием. И я владел им в совершенстве.
Я поднял голову. Сквозь завесу дождя из остатков элементаля я увидел Меншикова. Его ледяная маска треснула. В глазах – сначала шок, потом – первобытный, животный страх. Он видел невозможное. Видел, как его оружие обратилось в прах, хотя это был его главный козырь против меня. Видел, как я стою в воде и смотрю на него не сломленным, а спокойным.
"Ваш ход, Дмитрий Александрович," – мой голос прозвучал спокойно, почти любезно, но с лезвием стали внутри. Я сделал шаг вперед, вода хлюпнула под сапогом. Мои пальцы даже не сложились в боевой жест. Они были расслаблены. Готовы. Мгновение – и я превращу его гордую позу в жалкое месиво на мокром полу. Азарт горел во мне холодным, чистым пламенем. Игра только начиналась. И теперьяустанавливал правила.
Ледяная ярость в глазах Меншикова сменилась диким, неконтролируемым бешенством. Шок от распада элементаля переплавился в свирепое желание стереть меня в пыль. Его рука взметнулась вверх – но не для изящных ледяных игл. Жест был резким, рубящим, призывающим саму энтропию холода вокруг нас.
Ты… ЧЕРВЬ! – прошипел он, и воздух в оранжерее завыл.
Не стрелы. Не щит. Вокруг него, от мокрых стен, от луж, от самого моего мокрого тулупа, потянулись струйки пара, мгновенно кристаллизующиеся в миллионы острых, невидимых глазу ледяных бритв. Они вихрем понеслись ко мне – не для простого убийства, для измельчения. Хладовая стружка, способная содрать кожу до кости. Он отказался от изящества, от дисциплины. Он бросил в бой грубую, неистовую мощь своей обиды и ярости.
Я уже был в движении. Не назад – вперед, сквозь смертоносную завесу. Мои руки описывали не защитные барьеры, а сложные фигуры Лиссажу в воздухе, создавая зоны контрдавления и турбулентности. Ледяные бритвы завихрялись, сталкивались, крошились в безвредную пыль передо мной, как волны о скалу. Моя ясность была абсолютной. Я видел потоки его магии своим разумом – мощные, но хаотичные, лишенные прежней ледяной точности. Страх сделал его сильнее в гневе, но грубее.
Я оказался в трех шагах от него. Его глаза, широко раскрытые от ярости и неверия, отражали не страх, а ненависть. Он вскинул обе руки – уже не для льда. Из его ладоней рванули сгустки багрового, пламени – отчаянная попытка магического удара, имитация огня, основанная на грубом разрыве эфирных связей. Грязная, разрушительная энергия.
Время замедлилось. Вместо паники – холодный расчет. Я не стал парировать. Я перенаправил. Ладонь с раскрытыми пальцами описала спираль Архимеда. Мой импульс, тонкий и точный, как луч лазера, прошел сквозь его хаотичный выброс, не разрушая его, а сдвигая его фокус, меняя вектор. Багровый сгусток рванул мимо меня, врезался в остатки стены оранжереи с оглушительным грохотом, осыпав нас градом кирпичей и искр.
В этот миг, когда он был открыт, шокирован собственной неудачей, я нанес свой удар. Не огнем, не льдом. Чистым, сконцентрированным импульсом кинетической энергии, направленным не в него, а в точку под его правой ступней. Расчет был безупречен: угол, сила, сопротивление грунта.
Земля под его ногой взорвалась фонтаном грязи и ледяной крошки. Меншиков с оглушительным воплем, больше похожим на визг, грохнулся на спину, потеряв равновесие и достоинство одновременно. Он лежал в луже, облепленный грязью, его безупречный мундир был испорчен, лицо перекошено от бессильной ярости и унижения. Он попытался подняться, рука снова метнулась к магии – но это уже была агония.
Я стоял над ним, дышал ровно, вода с моих волос капала ему на сапог. В глазах не было триумфа. Было холодное превосходство знания над силой. Я поднял руку, пальцы сложились в начало жеста, способного раздавить его грудь, как скорлупу, или обратить его кровь в лед – выбор был за мной. Азарт горел во мне ледяным пламенем. Сломать его? Унизить до конца?
«Вот и всё, Дмитрий Александрович, – мой голос был тише шипения пара, но он резал, как лезвие. – Пора подводить итоги. Каковы условия сдачи?»
Он плюнул в сторону, смесь крови и грязи. «Никогда! Ты… недо…»
ШВАРК!
Массивная, окованная железом дверь оранжереи с грохотом распахнулась, ударившись о стену. В проеме, заливаемом тусклым светом фонарей сквозь пелену тумана, стояла фигура. Не Артём. Не Юлиана. Даже не патруль охранки.
Голубев. И осознание, что это был именно он, прозвучало внутри как приговор.
Мой вечный преследователь, правая рука ректора, ходячее воплощение устава и сухого формализма. С момента решения той несчастной задачи он мечтал найти что-то, что даст меня исключить и сейчас я сам преподнёс ему как на блюдце такой повод для исключения. Его длинное, бледное лицо с вечно недовольным выражением сейчас было подобно маске ледяного гнева. Его острый взгляд мгновенно оценил картину: полуразрушенную оранжерею, лужи, грязь, обломки, меня, стоящего с поднятой рукой над поверженным, грязным и яростным Меншиковым. Запах озона, гари и магии витал в воздухе.
Тишина.
Она длилась лишь мгновение, но была оглушительнее любого взрыва. Даже Меншиков замер, его ярость на миг подавлена шоком от появления самого нежеланного свидетеля. Голубев не кричал. Его голос, когда он заговорил, был низким, ровным и страшным в своей абсолютной, ледяной определенности.
- Грановский. Меншиков. – Каждое имя звучало как приговор. – Немедленно. Следовать за мной. К ректору. Он не спрашивал. Он констатировал факт. Его пальцы в белых перчатках нервно постукивали по переплету толстой книги, которую он держал под мышкой – вероятно, сводом академических правил. – Попытка уклониться будет расценена как отягчающее обстоятельство.
Время словно споткнулось. Азарт, ярость, холодная ясность – все это разом вытекло из меня, оставив только леденящую пустоту и тяжелую, липкую усталость. Артём, если он был рядом, не покажется. Юлиана не придет. Алиса растворилась в тумане. Остались только грязь, последствия и Голубев с его каменным лицом.
Меншиков с трудом поднялся, отряхиваясь с брезгливым видом, но тщетно. Его мундир был безнадежно испорчен, на щеке – ссадина от падения. Он бросил на меня взгляд, полный такой немой, концентрированной ненависти, что казалось, воздух снова мог заледенеть. Но даже он понимал – битва кончена. Проиграны были оба.
Мы шли за Голубевым по мокрым дорожкам Западного сада, как приговоренные. Туман затягивал раны оранжереи. Шаги Голубева отмеряли роковые секунды. Стыд, гнев, леденящее предчувствие беды – все смешалось в одну тяжелую глыбу под сердцем. Голубев не произнес ни слова за весь путь. Его молчание было страшнее любой отповеди.
Кабинет ректора давил своей атмосферой. Даже сквозь дубовую дверь чувствовалось напряжение. Голубев открыл ее без стука.
Атмосфера внутри ударила по лицу, как печной жар после ночного холода. Воздух был густым от невысказанных упреков, страха и гнева. За массивным столом, покрытым зеленым сукном, сидел сам ректор Корф. Его обычно невозмутимое, аристократическое лицо было темно от гнева. Пальцы сжимали ручки кресла так, что костяшки побелели.
Перед столом, как мальчишки, пойманные на месте преступления, стояли двое: Варламов и декан военного отделения, Винберг Виктор Фёдорович. Варламов выглядел запыхавшимся и смертельно усталым, его густые волосы растрепались, очки съехали на кончик носа. Он только что прибежал, судя по всему. Его глаза, полные тревоги и немого вопроса, мгновенно нашли меня, просканировали мою измятую, мокрую, запачканную грязью и кровью форму. В них мелькнуло что-то – ужас? Разочарование? Отчаяние? Он знал. Чувствовал, куда я пошел. И вот результат.
Рядом с ним высился Винберг, бывший боевой маг, грузный и краснолицый. Его багровое лицо было искажено яростью, направленной, казалось, и на ректора, и на Варламова, и на весь мир. Его кулаки были сжаты. Он явно только что выслушал что-то очень неприятное. На его мундире сияли ордена, но сейчас они выглядели просто кусками металла.
«…абсолютно недопустимо, Михаил Богданович!» – гремел голос Виктора Фёдоровича, когда мы вошли. Он обернулся, и его взгляд, полный свирепого торжества, упал на нас. «А! Вот и наши дуэлянты! С позволения доложить, ваше превосходительство, птички прилетели! Весьма потрепанные!»
Ректор Корф медленно поднял голову. Его взгляд, тяжелый и пронизывающий, скользнул сначала по Меншикову, потом по мне. В нем не было ни капли снисхождения, только холодное, бездонное разочарование и гнев. Он не видел победителя и побежденного. Он видел двух преступников, осмелившихся нарушить священный покой Академии в самое смутное время.
«Молчите, Виктор Фёдорович – тихо, но с такой силой, что Винберг мгновенно сглотнул очередную тираду, произнес ректор. Его взгляд вернулся к нам. – Голубев. Доложите.»
Голубев шагнул вперед, щелкнул каблуками. Его отчет был сух, точен и безжалостен, как протокол ареста: «Застал на месте происшествия в Западной оранжерее. Оранжерея частично разрушена: повреждены стены, крыша, уничтожены остатки растительности. Признаки интенсивного магического противостояния: термические повреждения, кристаллизация влаги, эфирные аномалии. Грановский Григорий находился в боевой стойке над поверженным Меншиковым Дмитрием. У обоих следы участия в поединке: грязь, повреждения одежды, у Грановского – кровь на лице. Никаких иных лиц не обнаружено. Доставил в ваш кабинет.»